Опубликовано в журнале НЛО, номер 6, 2008
Несколько лет назад, когда у него начались проблемы со здоровьем, он уже догадывался, насколько это серьезно. Хотя, может, и не очень верил в это. Но даже попытался оберегать себя. Вот только удавалось плохо. Хотелось жить в полную силу, не по нутру ему был инстинкт самосохранения, душа искала шири во всем, безоглядности. Временами он откровенно сжигал себя, но отнюдь не бравировал этим. Ему вообще чуждо было самопредставление. Если он говорил, то это было похоже скорей на тихий, сбивчивый разговор с самим собой, а вы вроде как невольно оказывались допущенными не к результатам мысли — к процессу, где мысль и чувство еще неразъемны, слиты в сыром брожении. Процесс, можно сказать, интимный, но он и здесь оставался собой — в нем были открытость и, если угодно, простодушие, бесхитростность. И во всем, что бы он ни делал — прежде всего, разумеется, в его текстах, — видна была личность — большого, неординарного, щедро одаренного человека.
В Иваново, где он закончил филфак и аспирантуру местного университета, а потом там же некоторое время преподавал, по свидетельству учившихся в ту пору, существовал его “культ”. Впрочем, это и не удивительно — такого масштаба люди встречаются нечасто. И не удивительно, что впору ему пришлась именно столица (хотя и очень нелегко в житейском плане), где его звезда сразу вспыхнула очень ярко: буквально в течение одного года он из мало кому известного автора из Иваново стал литературным критиком первой величины, тем самым Александром Агеевым, публикаций которого добивались “Литературное обозрение”, “Новый мир”, “Знамя”. Его “Конспект о кризисе”, появившийся в 1991 году, так сказать, на переломе эпох, вызвал ожесточенные споры.
Он не будировал, не провоцировал, а писал, как думал: искренне, руководствуясь прежде всего здравым смыслом. И почти в каждой публикации собственная его жизнь — неожиданные вкрапления житейских воспоминаний, личных обстоятельств, наблюдений и бытовых подробностей — как-то поразительно органично сплавлялась с умным, глубоким критическим анализом и неповторимой агеевской интонацией. Вот у кого критика и публицистика почти ничем не отличались от прозы (да ею они, собственно, и были) — с немного сумрачной лирикой и горьковатой самоиронией. Ему почему-то легко верилось, а если и хотелось спорить, то это был спор по существу, спор о главном. Где бы ни появлялись его тексты и персональные рубрики вроде “Голода” (в “Русском журнале”) или “Предъявите контекст” (в “Знамени”), там сразу же заметно поднимался уровень.
В последние годы он писал не только о литературе и даже большей частью не о ней. Чего-то ему в ней сильно не хватало. Впрочем, он и раньше периодами достаточно далеко отходил от нее, занимаясь больше тем, без чего и литературная критика, увы, часто становится игрой в бисер, — социальным и культурным контекстом. И он горячо отстаивал свои либеральные взгляды — твердо, бескомпромиссно, иногда очень резко. А высказаться он мог зло, хотя за этой злостью чувствовалась позиция. Хотел написать: “в ней не было ничего личного — только по существу дела”, но осекся. Позиция-то была как раз очень личная, естественная, как дыхание. Во что верил, то и отстаивал. Только шкала ценностей — эстетических, социальных, общекультурных. И то, что он от этой шкалы не отступался, независимо от того, какие ветра дули за окном, говорит о многом.
Он работал (а иногда и просто батрачил) на литературу и для литературы. В нем всегда жила страсть к книгам. В последние год-два, когда по большей части приходилось оставаться дома, ухаживая за больной матерью и перемогая собственные хвори, он взялся за инвентаризацию собственной обширной библиотеки, вспоминая все, что было связано с каждым томом, приобретенным или подаренным. Людей. Переживания. Воскрешая контекст.
Было ли это подведением итогов, прощанием с тем, чему фактически была отдана жизнь? Или привычным наведением порядка, противостоянием энтропии, которую он воспринимал как личный вызов и всегда реагировал очень остро — как в общественной, так и в интеллектуальной жизни? А еще раньше он составил обширнейшую опись толстожурнальной периодики за много лет — этому важнейшему кропотливейшему труду, за который далеко не каждый бы взялся в одиночку, еще предстоит стать общим достоянием.
Да, кажется, ему по силам было куда больше, если судить по изданным книгам, а он выпустил всего лишь одну — “Газета, глянец, Интернет”, вышедшую в “НЛО”. Но присутствие Александра Агеева в “медийной” и литературной жизни последних двух десятилетий вряд ли можно оценивать по этому признаку. Думаю, что по-настоящему осознать утрату этого замечательного литератора нам еще только предстоит, а пока она отзывается только неутихающей болью.