Опубликовано в журнале НЛО, номер 6, 2008
1
Пират как персонаж практически неизменно существовал в интеллектуальной вселенной европейского горожанина в двух четко выраженных “ипостасях” — как реальная историческая фигура, обитающая на периферии “нормального” культурно-географического пространства, и как фигура иллюзорная, производная от вполне конкретных доминант коллективного воображаемого. Первый вызывал интерес отчасти прагматический (ибо его надлежало отслеживать и уничтожать как угрозу нормальным способам освоения пограничных пространственных зон), отчасти социально-экзотический — если его демонстрировали публике, перед тем как предать казни, как это произошло, скажем, с Уильямом Киддом, казненным в 1701 году. Точная дата появления “бродсайда”, лубочного листа с балладой о Кидде, неизвестна, но от времени казни она явно отстоит ненадолго. Текст баллады варьируется, но общая канва сохраняется — от саморепрезентации “лирического героя” (“My name was William Kidd, as I sailed, as I sailed, / My name was William Kidd, when I sailed, / My name was William Kidd; / God’s laws I did forbid, / And so wickedly I did, as I sailed…”), через описание наиболее вопиющего преступления, совершенного знаменитым разбойником, — убийства члена собственной команды (“I murdered William Moore, as I sailed, as I sailed / Oh, I murdered William Moore, as I sailed, / I murdered William Moore, / And laid him in his gore, / Thirty leagues from shore, / As I sailed…”) — к финальной расплате (“To the execution dock I must go, I must go, / To the execution dock I must go, / To the execution dock, / While many thousands flock, / But I must bear the shock, / And must die…”). В целом, однако, баллады о пиратах слагались и по свежим следам событий, не приведших к гибели главного действующего лица (цикл о Поле Джонсе, конец XVIII века1), и в воспоминание о событиях весьма давних: “Henry Martin”, впервые зафиксированная в 1710 году, восходит, вероятнее всего, к гибели еще в начале XVI века сэра Эндрю Бартона и двоих его увлекшихся пиратством сыновей2.
В случае казни, однако, сама ситуация перебрасывала мостик между двумя обозначенными ипостасями пирата, и коллективное воображаемое властно заявляло на него свои права, мигом превращая вполне конкретного “душегубца” в персонаж мифологический, в фигуранта последующей устной и/или письменной нарративной традиции. Легкость, с которой происходил этот процесс, интересна сама по себе. Пират (а также другие структурно равнозначные ему фигуры: разбойник, повстанец, вождь “мятежного” приграничного народца) при всех негативных коннотациях, присущих этому образу3, героизируется весьма охотно. “Необходимость пирата” в европейском сознании Нового времени вполне очевидна, но в этой очевидности своей требует объяснения.
Объяснение это придется начать издалека. С того, что такое архаические воинские мужские союзы, чьей “законной” территорией в рамках индоевропейского круга культур всегда были окраинные, маргинальные культурные зоны.
2
Структура архаического воинского мужского союза точнее всего описывается парадоксальным словосочетанием, которое в свое время Андрэ Берелович избрал в качестве названия для своей книги, посвященной русскому дворянству: l’hiérarchie des égaux, “иерархия равных”4. Основной принцип, присущий характерным для “центральных”, “домашних” культурных зон моделям социализации, состоит в том, что каждый индивид прежде всего является неотъемлемой частью той или иной группы, кровнородственной или территориальной (“соседской”), и, только отталкиваясь от базовых групповых характеристик, он5 может приобретать или терять те или иные “индивидуально-личностные” характеристики. Однако на “стайном” уровне этот принцип работает далеко не всегда. Устойчивости “центральных” индивидуальных статусных характеристик — кровнородственных (“какой ни есть, но я сын своего отца”) и территориальных (“какой ни есть, но, наследуя земли и дом своего отца, я становлюсь соседом такихто семейств и вступаю с ними в соответствующие отношения, основанные на обычном праве) — в воинском союзе противостоит принципиальное отсутствие константных, изначально “приписанных” индивиду составляющих индивидуального статуса. Жестко предустановленные иерархические отношения, существующие в каждый конкретный момент времени между членами воинского мужского союза (или любой группы, построенной по аналогичной модели), опираются на сугубо ситуативный баланс индивидуальных символических капиталов, который может быть пересмотрен в каждый следующий момент в зависимости от изменившейся ситуации. Сама жесткость “стайной” иерархии — лишнее тому подтверждение: только так “иерархия равных” может оставаться дееспособной, ведь каждый из составляющих ее элементов есть, по сути, величина переменная.
Это — территория “судьбы”, противопоставленной “статусу”; территория азартных каждодневных ставок на выигрыш и проигрыш; территория демонстративных поведенческих стратегий и — территория “свободы”, “индивидуального выбора”, “личностного самоопределения”6. Социальные связи здесь атомизированы и лишены многомерности, характерной для “центральной” культурной зоны.
При разрушении или серьезной дисфункции сложных социальных сетей, не способных справиться с новыми задачами, роль воинских мужских союзов возрастает. Маргинальные “стайные” структуры представляют собой своеобразную резервную модель социальной организации, которая всегда под рукой и всегда оппозиционна “существующему строю”. Впрочем, оппозиционность эта — особого свойства, поскольку основана на функции взаимодополнительности с центральными властными структурами и выступает по отношению к ним в роли своеобразной “тени воина”.
В традиционных обществах монолитные в гендерном (мужчины) и, чаще всего, возрастном (молодые мужчины) отношениях маргинальные сообщества, как правило, депривированы с точки зрения доступа к значимым экономическим, политическим и символическим ресурсам, сгруппированным в “центральной” культурной зоне. Данное положение порождает напряженность, которая, с одной стороны, позволяет элитам высвобождать, контролировать и направлять возникающую агрессию, а с другой, создает своеобразный “резервный фонд”: если условия меняются радикально, если разрушаются и меняют свое содержание устойчивые когда-то культурные зоны, а прежние элиты теряют рычаги контроля над ситуацией, то агрессивные, не скованные вписанностью в давно сложившиеся конфигурации “юноши с периферии” используются как “аварийный рычаг” для реструктурирования системы общественных связей — или же, выйдя из-под контроля, сами превращаются в новую элиту, присваивая вместе с “центральной” зоной и неотъемлемые от нее “статусные” социальные стратегии. Последний случай — “оседания стаи на землю” и “врастания” ее членов в привилегированный статус — есть стандартный “военно-аристократический” путь раннего политогенеза.
Там, где военные аристократии уже успели “осесть в центре”, они зачастую налаживают достаточно специфические отношения с возникающими в “сумеречных зонах” собственного политического влияния7 новыми маргинальными “стаями”. Структурное подобие между “стаей снаружи” и “стаей внутри”, а также вполне понятная проницаемость культурных кодов и жизненных стратегий облегчают взаимопонимание между “основной” элитой и ее пограничной “тенью”. Даже самая бескомпромиссная и кровавая борьба с очередной маргинальной вольницей с завидной регулярностью чередуется — а зачастую и совмещается — с весьма прагматическим ее использованием. В этом отношении плимутские “морские псы” XVI века, помогавшие британской короне подорвать морское могущество Испании и закрепиться на новых для нее Вест-Индских просторах, вполне равноценны балтийскому витальеру Клаусу Штертебеккеру, которого вольный ганзейский город Любек еще в 1389 году нанял, чтобы помочь осажденному датчанами Стокгольму (Штертебеккер помог), или датскому пирату Карстену Роде, которого Иван Грозный произвел в “атаманы” для защиты русского торгового судоходства на той же Балтике (Роде защитил). Приграничные зоны “неполного контроля” (Адриатика и территория бывшего Хорватского королевства для австрийских Габсбургов в конце XVI — начале XVII века, “Испанское море” для Англии, Голландии и Франции XVII века, Северное Причерноморье между Турцией, Россией и Речью Посполитой в XVI — XVII веках, Средиземное море между Испанией, Венецией, Генуей, Папской областью и Османской империей в XVI — XVII веках, Сибирь и Кавказ для России, пограничье между Мексикой и Соединенными Штатами в первой половине XIX века и т.д.) “осваиваются” государственной властью при широком задействовании нерегулярных и зачастую неподконтрольных или не вполне подконтрольных вооруженных формирований — казаков, рейнджеров и т.п. “Варварийские”8 пираты трех братьев Барбаросса выполняли в начале XVI века огромный объем работы по вытеснению из Средиземного моря христианских флотов — в интересах растущей и крепнущей Османской империи. После того как Арудж Барбаросса захватил Алжир, этот новообразованный пиратский султанат, формально признав суверенитет Великой Порты, на деле вел свою собственную, весьма агрессивную внешнюю политику9, выгодно совмещая “священную войну с неверными” и реализацию интересов “государственного уровня” — пиратский бизнес, построенный на перепродаже захваченных товаров и получении выкупа за пленных.
3
Тип отношений между центральной властью новоевропейских государств и пограничными “теневыми союзами” может быть хорошо прослежен на известном примере “азовского сидения”. Когда в 1637 году донские казаки, убившие незадолго до этого турецкого посла в России Фому Кантакузина, захватили на свой страх и риск турецкую крепость Азов, они тем самым поставили своих московских покровителей в весьма непростую внешнеполитическую ситуацию. Опираясь на решение специально собранного в 1642 году для обсуждения возникшей коллизии Земского собора, царь Михаил Федорович приказал казакам оставить крепость, — что они и сделали, заодно снабдив — на века вперед — патриотически настроенных историков и литераторов прекрасной темой для построения героического дискурса.
В данном случае важна не только принципиальная возможность самостоятельной крупной военной операции донских “пиратов”, никак не согласованной с центральной властью и даже идущей вразрез с ее сиюминутными политическими интересами, но и не менее принципиальная готовность вольницы, проявившей несколько излишнюю самостоятельность, подчиниться прямому окрику из центра.
Подобная постановка вопроса выводит нас на “проблему лимеса”, существующую в Европе со времен Римской империи — а в зачаточном виде и гораздо раньше. Любая “зона изобилия” автоматически создает на своей периферии серьезный “перепад температур”, который имеет даже не столько экономический, сколько престижно-символический характер, отчего, впрочем, поведенческие реакции, порождаемые этим дисбалансом как у отдельных индивидов, так и у целых народов, не становятся менее острыми, чем в случаях резкого расхождения на экономическом уровне10.
4
Классическая эпоха “околоевропейского” (при всей его географической разбросанности по колоссальным пространствам — от Панамы до Каспия и от Балтики до Мадагаскара) пиратства продолжается с начала XVI по начало XIX века. Территории активного пиратства формировались не только вокруг торговых путей, но и вокруг зон “конкурентного освоения” со стороны растущих и крепнущих элит имперского типа, прочно связанных с соответствующими государственными структурами (испанскими, португальскими, английскими, французскими, голландскими, датскими, российскими, венецианскими, австрийскими, турецкими и т.д.), но далеко не всегда с ними совпадающих.
“Пиратские зоны” зачастую создавались искусственно, дабы осложнить жизнь конкурентам, не вступая с ними в открытый конфликт — или, по крайней мере, не входя в большие бюджетные траты. Классическим примером подобного сценария может служить хорватский порт Сень, вошедший в 1526 году в состав державы австрийских Габсбургов вместе с полосой адриатического побережья от Риеки до Карлобага — то есть с остатками некогда могущественного Хорватского королевства, разгромленного турками11. Здесь, в северной Адриатике, сошлись интересы трех могущественных империй — Венеции, Турции и Австрии — и населенные по преимуществу славянами хорватские, сербские, боснийские и далматинские земли превратились в классическую “сумеречную зону”. Положение осложнялось еще и наличием густой сети традиционных торговых путей — как сухопутных, так и морских, но прежде всего именно морских, адриатических. Немаловажную роль играли также давние традиции местного прибрежного пиратства и набеги на прибрежные соседские территории с целью захвата скота и пленников для последующего выкупа.
Не имея средств для содержания постоянного сильного гарнизона в Сене, эрцгерцог Штрийский Фердинанд, будущий Фердинанд II Австрийский, ответственный за хорватскую границу с турками, разместил в городе и в примыкающей к нему крепости Нехай нерегулярный контингент, сформированный по большей части из ускоков, маргинализированых славян — беженцев с захваченных турками земель. Более или менее регулярное содержание получали только полторы сотни из них, по этой причине именовавшиеся stipendiati. Большая же часть ускоков не получала от австрийского начальства вообще ничего — кроме права грабить турецкие суда на Адриатике, и даже суда христианские, если возникало подозрение, что они перевозят товары, принадлежащие мусульманам или евреям. Эта, гораздо более многочисленная категория ускоков называлась просто и без затей — venturini, то есть, собственно, авантюристы, солдаты удачи.
К 1598 году, через несколько лет после начала так называемой “Долгой Турецкой войны” (1593—1606), количество stipendiati выросло до четырех сотен, но буквально через несколько лет снова упало до прежнего количества. Впрочем, австрийская “стипендия” этому аналогу польских “реестровых казаков” выплачивалась настолько нерегулярно и с таким постоянством едва ли не целиком оседала в карманах штрийских интендантов, что на деле разница между venturini и stipendiati была скорее номинальной и статусной, а пиратством дружно занимались и те, и другие.
Особые отношения возникли между ускоками и Венецией. С одной стороны, католики-венецианцы были естественными союзниками ускоков в войне против “поганых” — как и православное, по большей части, население Рагузской республики, будущей Черногории. С другой, венецианцы привычно рассматривали Адриатику как свое “внутреннее море” и не желали терпеть на ней никакой торговой, а тем более военной конкуренции — и не только со стороны турок. Поэтому тогда, когда Синьория находилась с турками в состоянии открытой войны (в 1537—1539 и в 1570—1573 годах), она всячески поощряла ускоков и даже нанимала их на военную службу. Тогда же, когда отношения с турками приобретали более мирный характер и торговые выгоды снова становились куда важнее соображений религиозно-политических, Серениссима преследовала их всеми доступными способами, введя даже специальную военную должность capitano contra uscocchi и угрожая собственным далматинским подданным жуткими казнями за любые отношения с этими бандитами.
С другой стороны, и турки охотно использовали пиратские рейды ускоков в качестве рычага для политического давления на Венецию, и те, в свою очередь, постоянно пытались дипломатическими методами заставить австрийцев ликвидировать пиратское гнездо в Сене. Но эрцгерцог Штрийский был у ускоков в доле; известен дипломатический скандал, разразившийся после того, как великолепное ожерелье, похищенное ускоками с венецианского судна, было буквально через две недели опознано венецианцами на шее у жены эрцгерцога. К тому же и заменить ускоков было просто некем. Австрийские офицеры с готовностью рапортовали начальству в Вене о том, что разместить в Сене немецкий регулярный гарнизон нет никакой возможности, поскольку немцы просто не выдержат тамошних условий жизни — и какой немецкий солдат будет хорошо воевать, если даже регулярного хлебного довольствия ему никто гарантировать не в состоянии? А вот хорваты, сербы и далматинцы, из которых по большей части состояло разношерстное ускокское воинство (а также входившие в него итальянцы, венгры, албанцы, черногорцы и прочие), воюют хорошо, да еще и содержат за счет войны собственные семьи и подкармливают австрийское начальство.
Приграничная война с турками шла практически постоянно — и здесь ускоки были незаменимы. Постоянно шла и торгово-политическая конкуренция с Венецией, и здесь ускоки тоже были на своем месте. А любой упрек в совершенных ими противоправных действиях и в том, что они нарушают существующую систему мирных и торговых договоров, всегда мог натолкнуться на вполне логичную реакцию: австрийцы ни сном, ни духом не знают о подобных безобразиях, это чистой воды “самодеятельность”, но имперские власти непременно во всем разберутся, и виновные будут сурово наказаны.
Виновных и впрямь иногда пытались наказывать, причем действительно со всей строгостью. Вот только результат бывал непредсказуемым. Так, в 1601 году, после того как ускоки, практически окончательно переставшие получать не только деньги, но и продовольствие от своих австрийских хозяев, принялись без разбора грабить и турецких, и венецианских, и даже австрийских подданных, а Венеция, у которой наконец лопнуло терпение, установила морскую блокаду принадлежащего Австрии хорватского побережья и тем свела на нет соответствующие доходы эрцгерцога Фердинанда Штрийского, — эрцгерцог отправил в Сень своего советника Йозефа Рабатту с 1500 немецких солдат для наведения порядка. Рабатта порядок действительно навел. Трое популярных сеньских войвод — Марко Маргитич, Мартин Поседарски и Юрай Маслярда — были казнены (Маслярду убили прямо на улице при попытке к бегству), а полицейский режим в Сене был ужесточен до такой степени, что большая часть ускоков предпочла не возвращаться в город из очередного набега. Но со временем жесткие действия Рабатты начали подвергаться резкой критике со стороны связанных с ускоками военных и правительственных чиновников самого разного уровня и подчинения, а после того, как у Рабатты окончательно вышли деньги (своим солдатам он платил из собственного кармана, поскольку отправивший его в Сень эрцгерцог не выделил ему на эту экспедицию ни гроша) и популярность его резко упала даже у немецких солдат, 31 декабря 1601 года жители города взяли его резиденцию штурмом, убили советника и дружно принялись писать в “центр” доносы о том, какой он был мерзавец, как пытался “отжать” у честных пиратов часть их добычи, как изменял императору и намеревался сдать крепость туркам.
Закончилась эта история войной между Габсбургами и Венецией, — войной, правда, недолгой и практически безрезультатной, если не считать того, что после нее ускоков в Сене действительно практически не осталось. У Австрии появились иные военные интересы — надвигалась Тридцатилетняя война, и для того, чтобы сражаться с протестантами на севере, нужно было обеспечить себе более или менее спокойные тылы на юге. А потому “священная война” с мусульманами утратила всякую актуальность — как и постоянно “саднящая” провокативная зона на хорватском побережье.
Впрочем, история адриатического пиратства была еще далека от завершения. Ускоки просто поменяли базы и основного покровителя. С 1645 по 1718 год Венеция провела три войны против турок, и протянувшаяся вдоль балканского побережья цепочка островов превратилась в настоящий пиратский рай. Впрочем, “превратилась” — слово в данном случае не вполне уместное: еще со времен конфликтов между Римской республикой и эллинистическими державами здешняя “промежуточная территория” в изобилии рождала и отдельные пиратские гнезда, и целые пиратские республики12.
5
В Новое и Новейшее время пиратские области, как правило, рождаются или создаются именно на пересечении сфер влияния сильных держав, и пиратская политика, как и пиратская экономика, принципиально невозможна вне подобных зон. Государственные власти манипулируют “негодяями”, когда принимают их под свое покровительство, но часто держат на голодном пайке и используют их “голод” и агрессию там и тогда, где и когда им это выгодно: в любой момент они готовы примерно покарать “бандитов” за нарушение тех самых правил, ради возможности нарушать которые их и прикармливали, — или просто списать их со счетов как “отработанный материал”. Но и сами “негодяи” зачастую используют отсутствие в “сумеречных зонах” строгих правил игры ничуть не менее умело. Подобная ситуация создает постоянную возможность маневра (обидел один хозяин — уйдем под крыло к другому), шантажа (обидел один хозяин — можно дать ему понять, что мы всегда готовы уйти к другому), да и просто выгодной смены сторон: пират, как древнеримский Марс, — по своей природе переметчик, он нутром чует удачу и неудачу, а потому и следить за ним нужно очень внимательно. Он — убежденный дезертир и предатель — и, собственно, в пираты зачастую попадает именно таким способом.
Главная политическая и экономическая стратегия пирата (аналогично, и кочевника13) — дистантная эксплуатация чужих ресурсов: экономических, политических и социальных. Торговые пути необходимы ему для реализации экономических стратегий дистантной эксплуатации. Зоны “конкурентного освоения” делают возможными эксплуатацию политического ресурса. И, наконец, похищение людей ради выкупа — один из основных источников пиратского дохода — не что иное, как дистантная эксплуатация ресурсов социальных. Чем сложнее и устойчивее та система социальных связей, в которую вписан тот или иной человек, тем большую ценность он потенциально представляет для других ее участников. Алжирские пираты весьма бережно обращались с пленными христианами — в отличие от воевавших с ними испанцев или итальянцев, которые пленных пиратов чаще всего просто казнили. И дело здесь вовсе не в каком-то особом исламском гуманизме, который противостоял бы варварской христианской кровожадности: просто за каждого испанского дворянина, даже вполне заурядного, алжирцы рассчитывали получить выкуп (какой и получили, например, за небогатого Сервантеса — по традиционной версии его биографии, семья писателя выкупила его ценой полного разорения), тогда как испанцы даже и не ставили перед собой подобных задач: кому нужен этот сброд — люди, оторвавшиеся от своих, никому в “цивилизованном мире” не известных сообществ, те, чья отчаянная дерзость объяснялась прежде всего тем, что никакой ценности ни для кого, кроме самого себя, каждый отдельный пират не представлял.
6
В заключение вернемся к тому, с чего начали, — к причинам неодолимого очарования, коим обладает пират для городского обывателя. Впрочем, почему именно и только городского? Разве крестьяне — будь то крестьяне русские, британские или сербские — не поют песен о героических разбойниках? Пара горожанин/пират — всего лишь частный случай более общей культурной закономерности, в силу которой “богатый”, то есть вписанный в сложную и многоуровневую систему социальных связей, наделенный объемным социальным ви´ дением и не менее объемным набором ответственностей индивид, любит поиграть с идеей “простоты и свободы”. Это именно игра с “собой как другим”: точно так же английские романтики XIX века грезили об Аравии, а современные им русские — о Кавказе, вне зависимости от политических и других реалий населяя эти воображаемые земли благородными дикарями и изгнанниками пополам с романтическими злодеями. Пират, профессиональный “дистантный эксплуататор”, парадоксальным образом сам становится в этой игре объектом дистантной эксплуатации, едва ли не аутоэротической игры уютно устроившегося в своем сложном и многомерном мире индивида — с самим собой.
ЛИТЕРАТУРА
Berelowitch 2001 — Berelowitch А. La hiérarchie des égaux: La noblesse russe d’Ancien Régime XVIe — XVIIe siècles. Paris, 2001.
Bracewell 1992 — Bracewell С.W. The Uskoks of Senj: Piracy, banditry, and Holy War in the sixteenth-century Adriatic. Ithaca; London, 1992.
Drews 1992 — Drews Robert. The end of the Bronze Age: Changes in warfare and the catastrophe ca. 1200 B.C. Princeton, N.J., 1992.
Earle 1970 — Earle Peter. The corsairs of Malta and Barbary. London, 1970.
Exquemelin 2000 — Exquemelin Alexander Olivier. The buccaneers of America. N.Y., 2000.
Hess 1978 — Hess Andrew. The forgotten frontier: A History of the sixteenth-century Ibero-African Frontier. Chicago, 1978.
McCone 1986 — McCone Kim R. Werewolves, Cyclopes, Díberga, and Fíanna: Juvenile Delinquency in Early Ireland // Cambridge Medieval Celtic Studies. 1986 (Winter). Vol. 12. P. 1—26.
McNeill 1964 — McNeill William H. Europe’s steppe frontier, 1500—1800. Chicago, 1964.
Nagy 1985 — Nagy Joseph Falaky. The Wisdom of the Outlaw: The Boyhood Deeds of Finn in Gaelic Narrative Tradition. Berkley, 1985.
Schurtz 1902 — Schurtz Heinrich. Alterklassen und Männerbünde. Berlin, 1902.
Weiser 1927 — Weiser Lily. Altgermanische Jünglingsweihen und Männerbünde. Bühl, 1927.
Йорданов 1995 — Йорданов С. За организацията на граничната охрана в епохата на Първото българско царство // 1100 години Велики Преслав. 1. Шумен, 1995. С. 211—226.
Крадин 2002 — Крадин Н.Н. Империя хунну. 2-е изд. М.: Логос, 2002.
Михайлин 2004 — Михайлин В. Бойцы вспоминают минувшие дни // Нов Български Университет. Годишник на департамент “Средиземноморски и източни изследвания”. 2004. Т. 2. София, 2004. С. 133—142.
______________________________________
1) См. об этом цикле, например: Guiterman A. Songs of Paul Jones // The New York Times Magazine Supplement. 1901. August 18. S. SM9 (http://query.nytimes.com/gst/abstract. html?res=9B01E2DD1130E132A2575BC1A96E9C946097 D6CF).
2) Текст баллады и гипотезы о времени ее возникновения см. в Интернете: http://www.contemplator.com/child/ abartin.html.
3) Тексты XVIII — XIX веков назойливо именуют его “негодяем”.
4) См.: Berelowitch 2001. При том, что механизм формирования русского дворянства и его функционирование даже на самых ранних этапах мало похожи на принципы организации архаических индоевропейских воинских союзов, найденная Андрэ Береловичем метафора очень удачна и уместна применительно к последним. Проблемы, связанные с архаическими индоевропейскими воинскими союзами, рассматривались в исследовательской традиции весьма широко и подробно. См. об этом: Schurtz 1902, Weiser 1927, McCone 1986, Nagy 1985 и др.
5) В силу резкого различия социально-психологического статуса мужчин и женщин в большинстве архаических обществ мы говорим здесь только о мужчинах.
6) Мы используем эти поздние культурно-психологические конструкты как условные обозначения их архаических эквивалентов, которые в разных культурах назывались и осмыслялись по-разному.
7) То есть на территориях, которые не вполне подконтрольны центрам политического влияния в силу тех или иных причин — географических (удаленность и труднодоступность), социально-экономических (непривычные типы социального структурирования и ведения хозяйства, не вполне прозрачные для центральных элит), политических (сильные локальные элиты, с которыми приходится выстраивать “особые” отношения, а также необходимость считаться с влиянием на данной территории других, конкурирующих политических центров) и т.д.
8) То есть собственно “берберские”.
9) См.: Earle 1970, Hess 1978.
10) См.: Drews 1992.
11) О сеньских ускоках см. наиболее полную и авторитетную на настоящий момент работу Кэтрин Венди Брейсуэлл: Bracewell 1992, которой я и обязан большей частью сведений в данной области.
12) См.: Аппиан. Римская история, Х.
13) См. об этом: Крадин 2002.