Опубликовано в журнале НЛО, номер 6, 2008
Когда нам позвонил Андрей (сын Л.Г. Зорина — А.Л. Зорин. — Ред.) и сообщил о том, что умер Александр Агеев, у него дрожал голос.
Узнал я, что Саши больше нет, и вдруг мне расхотелось писать. В последние годы, когда я трудился, мне помогала в работе мысль: когда я закончу, когда допишу, это прочтет Александр Леонидович.
Мало того, что ушел человек, который мне стал душевно близок, — мне не хватает его главной книги, которая, на нашу беду, так и осталась ненаписанной. Думаю, что эта книга произвела бы громадное впечатление, многое бы осветила, раскрыла, позволила заглянуть вперед. Она должна была быть написана, и то, что ее уже не будет, — невосполнимая утрата. Для современников в какой-то мере книга Агеева могла стать компасом. Это было вполне в его возможностях. Тут дело даже не в таланте — талант, как мы знаем, есть у многих. Но та моральная основа, которая у него была, его человеческая сущность, ее богатство и значительность, — это совсем другое дело.
Михаил Зощенко на юбилее Евгения Шварца сказал, что со временем начинает ценить в человеке не столько талант, сколько приличие: “Вы очень приличный человек, Женя”. Вот и Александр Леонидович был “очень приличным” человеком.
Конечно, как всякий критик, он писал о литературе. Если писатель пишет о жизни, то критик пишет о литературе. Но Агеев писал не только о текстах. Мне страшно хотелось, чтобы Александр Леонидович написал книгу о Василии Васильевиче Розанове, вдохновился бы этой уникальной личностью, которая чем-то была близка ему, он многое мог бы в ней раскрыть. Не раз мы об этом с ним толковали — ведь, по сути, о Розанове по-настоящему еще не написано (я, естественно, имею в виду не количественную сторону дела).
Уверен: Александром Леонидовичем было бы создано очень много, много сказано и понято. Это была бы глубокая разведка, он прошел бы до самого девона. Кроме того, подобная книга дала бы Агееву возможность тех отступлений, тех важных выходов за пределы избранного предмета, которые и делают исследование искусством. Он бы ни в коем случае не остался в рамках обычного литературоведения, он бы их смело раздвигал, и книга бы вышла очень личной, может быть, даже исповедальной.
Отличительным знаком его критики и была эта мощная личная нота. Он писал не о том, что на слуху, что, так сказать, “попало в обойму”, — только о том, что его тревожит. Это высшее, что можно сказать о человеке литературы. У него был врожденный дар искренности, этой особой творческой искренности, когда признаешься аудитории в том, о чем не расскажешь родителям, даже своей ночной подушке.
Эта способность к самообнажению свойственна только большому таланту. В нем угадывались очень серьезные, просто могучие потенции. Поэтому боль столь нестерпима — не только потерял человека, который был мне всячески мил, который стал дорог с первого взгляда, — болит душа, что так обеднела, так оскудела литература. Ибо никто уже не напишет того, что мог написать Агеев.
Великое счастье, что он был! Великое горе, что его нет. За свою такую долгую жизнь терял я многих, но мне давно уже не было так сиротливо и горько, как в эти поистине черные дни.
Август 2008 г.