Опубликовано в журнале НЛО, номер 6, 2008
Времена называют кровавыми и вегетарианскими, оттепельными и “темными”. Если твоя жизнь началась в год отмены НЭПА, все эти времена стали твоими.
Время работает с людьми по-разному: одних носит на руках, другим нашептывает странные речи, с другими работает, как каменотес. Если стихийные исторические силы действительно существуют, то их работу можно хорошо представить себе по биографии Бориса Тайгина.
Борис Иванович Тайгин (настоящая фамилия Павлинов) родился в Петербурге (тогда называвшемся Ленинградом) в 1928 году. Почти всю жизнь квартировал на Васильевском острове – районе лютеранских церквей и кладбища петербургских немцев и моряков. Мать, бухгалтер, разговаривала с бабушкой по-немецки. Другая ветвь семьи — Шварцгофы, — как было известно Тайгину, ныне обитают в Гамбурге. Отец же был из “братушек” — военных матросов, которые делали революцию, “видел Ленина” (настоящая фамилия Ульянов), однажды даже пообщался с Горьким (настоящая фамилия Пешков) — писатель, услышавший волжский говор, вероятно, испытал к молодому матросу, выполнявшему полицейские функции, симпатию земляка.
Когда Борис с матерью и бабушкой вернулись после эвакуации в Ленинград, отец повел его устраивать в военно-морское подготовительное училище. Ставший к тому времени капитаном 1-го ранга, он хотел в сыне видеть свое подобие. Но сын был своеволен. Он не любил ни математику, ни строевые порядки. Он, как герои Андрея Платонова, любил паровозы, движение, езду.
Окончив курсы, Борис Павлинов поработал вагоновожатым, затем, после соответствующей учебы, шофером, в 1949 году закончил с отличием школу паровозных машинистов. Некоторое время учился в железнодорожном техникуме.
Никакого специального образования и подготовки к занятиям литературой и музыкой! Ничего, кроме врожденного вкуса, ничего, кроме эмоциональной отзывчивости и чувственных увлечений. В девятнадцать лет женится, в двадцать становится отцом. Семейная драма, попытка самоубийства, развод. Вроде бы обычная — просто в дурном варианте — жизнь советского рабочего парня. Но к тому времени в его судьбу уже вплелась нитка другого цвета.
Борис знакомится с Русланом Богословским (к известному композитору никакого отношения не имевшим). Скорее всего, они разглядели друг друга на толкучке, где кучковались торговцы тряпками и книгами, обувью и патефонными пластинками. Или на Невском проспекте, 75, — у студии звукозаписи, где можно было записать “говорящее письмо”. Вместе их свела музыка.
Музыка не высоких парений и не трагических антитез, — музыка элементарная, танцевального ритма и “эмоционального массажа”, когда начинаешь дергать головой, раскачиваться, шлепать губами, подпевать. Из тела прет что-то такое, что хочет освободиться, никого на то не спрашивая и в долг ничего не занимая, — такое самоправное и, стало быть, “идеологически чуждое” состояние. Руслан Богословский (1928—2003) стал одним из основоположников подпольной звукозаписи в СССР.
Около 1946 года в Ленинграде Станислав Филон на основе артели “Инкоопрабис” создал студию “Звукозапись” и на немецком аппарате “Телефункен” начал писать мягкие пластинки (в том числе и с блатным репертуаром). А уже летом 1947 года Богословский в Ленинграде собрал самодельный аппарат для звукозаписи и создал подпольную студию “Золотая собака”. Фирма, по воспоминаниям современников, имела несколько филиалов и действовала с перерывами с 1947-го по 1964-й или 1965-й год1.
“Я, ничего не подозревавший, от первых звуков совершенно потерял чувство ориентации. Это было нечто такое, чего я ни до этого момента, ни долгое время после не испытывал. Это было ни с чем не сравнимое ощущение радости, как будто жизнь вдруг приобрела какой-то смысл”. Это свидетельство не Тайгина, — а человека другой исторической эпохи, рокмузыканта Всеволода Гаккеля, и описывает он впечатление не от фокстрота или танго, а от впервые услышанных песен битлов. Сам Тайгин писал в своих воспоминаниях так:
“После окончания рабочего дня, когда студия закрывалась, как раз и начиналась настоящая работа! За полночь, а часто и до утра переписывались (в основном, на использованные листы рентгеновской пленки, на которой просматривались черепа, ребра грудной клетки, кости прочих частей скелета) джазовая музыка популярных зарубежных оркестров, а главное — песенки в ритмах танго, фокстрота и романсов, напетых порусски эмигрантами первой и второй волны эмиграции из России. <…> По утрам, в назначенное время, приходили с черного хода сбытчики-распространители, получали десятки готовых пластинок, и этот “товар” шел “в люди”. Таким образом, настоящие, любимые молодежью тех лет лирические и музыкально-танцевальные пластинки, в пику фальшиво-бодряческим советским песням, проникали в народ. Музыкальный “железный занавес” был сломан!
Пластинки с пением Петра Лещенко и Константина Сокольского завладели самыми сокровенными уголками моей души, ибо резко контрастировали с музыкальной советской фальшью! Я мог часами наслаждаться слушанием мелодичных танго и бархатным баритоном Петра Лещенко! <…> Сегодня — сколько угодно музыки на любой вкус. Но следовало бы вспомнить и низко поклониться человеку, положившему первый камень в фундамент сегодняшней абсолютной музыкальной свободы, причем сделавшему это в самые черные и страшные годы разгула реакции, когда смертельно раненный красный дракон, предчувствуя свой близкий конец, озверел до крайней дикости, не считаясь ни с кем и ни с чем…”2
Впечатления можно сравнить: и в том и другом случае твоя телесная жизнь и твоя юность вдруг приобретают санкцию иной культурной традиции.
Чем ниже уровень сознания, тем сильнее непосредственное воздействие эпохи на коллективное бессознательное. В результате мы видим, что люди, находящиеся на низших уровнях сознания, зачатую отражают характер своего времени — в своих оценках и поведении — более верно, чем находящиеся на самом высоком уровне, где дают о себе знать другие веяния, — это переложение социально-психологического обобщения Карла Юнга бросает свет на сдвиг, произошедший в сознании поколения Бориса Тайгина.
На этом уровне человек вдруг открывает свое собственное тело в формах, символах, грезах, образах, влечениях и право на него вместе с его чувственным миром и его телесными отношениями.
Борис Тайгин рассказывал о Руслане Богословском как о “талантливом самородке”, “инженере-самоучке… который в домашних условиях сконструировал аппарат для механической звукозаписи на мягких материалах: децелитовых дисках, рентгеновской или аэропленке. “На долгие годы он стал одним из самых близких… приятелей…” Тайгина. И о себе: “Я увлекся перезаписью зарубежных граммофонных пластинок… Это были известные в эмигрантских кругах русские исполнители — французские цыгане Поляковы, Алла Баянова, Петр Лещенко, Константин Сокольский и многие менее известные певцы и певицы этого репертуара… Мы ставили на пластинки, идущие на продажу, специальный штамп “Студия звукозаписи “Золотая собака””… Нашу фирму в городе знали”3. Но были и другие умельцы.
Число кустарной записывающей аппаратуры в городе росло, масштабы производства — тоже. В сущности, это был городской “производственно-торговый” фольклор, иррациональная стихия моды, которая проводит на теле общества свои разграничительные линии — поверх и помимо тех, которые уже были проведены властью и охранялись как государственные границы. Если говорить не о “подвигах людей в голубых фуражках”, не о власти — жизни и смерти ее монстров, а о росте травы, майских дождях, о превращении мальчиков в подростков и в юношей, девочек — в девушек и женщин, то в начале 1950-х годов нетрудно было заметить: повеяло — нет, не оттепелью, а самоуправством природы. Поэт Роальд Мандельштам, почти одногодок Тайгина, грезил об исторических событиях, как о бурном пестром осеннем листопаде. А питерская молодежь с восторгом бросилась в фокстротные звуковороты, как за тридцать лет до этого в Берлине бросался Андрей Белый. Культурные циклы так же неотвратимы, как циклично само бытие.
“5 ноября [1950 года] — с раннего утра и до позднего вечера — по всему городу пошли повальные аресты всех тех, кто так или иначе был причастен к изготовлению или сбыту “музыки на ребрах”. Были заполнены буквально все кабинеты ОБХСС на Дворцовой площади, куда свозили всех арестованных, а также конфискованные звукозаписывающие аппараты, пленки, зарубежные пластинки-оригиналы и все прочие атрибуты! Арестовано в этот черный день было, говорят, человек 60. Кто-то был в ходе следствия выпущен”4. Всех судили за незаконное предпринимательство и распространение контрабандной продукции, идеологически вредной.
В пластиночной эпопее “музыки на ребрах” удивляет всё, и технические решения Руслана Богословского — они становились все более совершенными после каждой из трех посадок создателя звукозаписывающей машины, и мотивация тех парней, которые довели проект до масштаба общегородского, и сам феномен эстетической нестыковки ненашего и нашего времени. Ведь всё началось с танцевальной музыки!!! Не с листовок, не с митинговых речей!
На суде, после произнесения обвинительно-воспитательной речи прокурора, а было это в 1950 году, в с т а л и н с к у ю эпоху, слово было предоставлено Борису. Он должен был ответить за участие в изготовлении и распространении идеологически чуждой музыкальной продукции.
И он ответил: “Я фокстрот танцевал и фокстрот танцевать буду!”
Это может показаться смешным. Вот еще Джордано Бруно! Вот еще Галилей: “А все-таки она вертится!” Но они отвечали перед папскими дознавателями — и говорили о строении вселенной! А здесь?.. Сопоставимо ли?
…А здесь — почище: перед лицом гигантской карательной машины.
Пять лет исправительных лагерей.
Ради чего?! Записей Петра Лещенко, фокстротов, песенок Вертинского???
“Лиловый негр ей подает манто…”
Да, ради лилового негра! Потому что э т о — д р у г о е, это шаг из безысходности серых будней. Из тоски “Ночных фонариков” Горбовского, когда в двадцать лет уже ничего от жизни не ждешь. От собачьей тоски Рида Грачева — “Собака я, собака, ничей приблудный пес…”, от “тоски необъяснимой” из “Рождественского романса” Бродского.
Не марш, а танго, не патетика “и как один умрем”, а лирика, не героика, а нежность человеческого сближения.
Так ломались ритм и “музыкальное сопровождение” эпохи. Вот где произошла эстетическая нестыковочка! — в том пыльном зальце суда был брошен вызов эпохе. На арену вышел человек, “который сидел” в Борисе Павлинове. Человек, который не хотел, чтобы из него делали гвозди.
После выхода из заключения Борис Павлинов взял себе свое историческое имя — Борис Тайгин.
…Отцы не защитили сына новой эпохи. Отцы сталинской эпохи оказались без детей, а дети — без отцов; так, “Дети без отцов”, назовет цикл своих рассказов Рид Грачев. Год за годом взрослеющие дети будут обнаруживать то, что Грачев назовет “значащим отсутствием”, в которое войдут и безотцовщина, и многое, многое другое: не было ни “интеллигенции”, ни дееспособного “общества”, ни “настоящей литературы”, без которой обществу невозможно осознать самого себя. Позднее Виктор Кривулин обнаружит тот же трагический разрыв. В статье о героях прозы Юрия Трифонова “Честный повествователь”, опубликованной в самиздатском журнале “Обводный канал”, он писал, что страх смерти, “который из глубоко интимного чувства за истекшие полвека развился в особый социальный инстинкт”, выталкивает “писателя вон из языка, из эроса, из любого гедонистического занятия — к убийственному знанию о реальности собственного небытия. И что по-настоящему страшно — небытия, преломленного сквозь историю страны, судьбу ее культуры, ее словесности”.
В эпоху этого зияющего отсутствия явились диковиные люди, которые из сегодняшнего времени кажутся аномальными только потому, что именно им предстояло телесно нарастить ампутированные чувства, отстоять от притязаний власти суверенность собственного тела, привить свободу — мысли, а гедонизм — частной жизни с ее историями чувств. Прийти к собственной биографической памяти, создать собственную культуру и среду.
Этот подпольный эксперимент осуществлялся вне культурной почвы. Можно назвать деятельность Тайгина авангардом физиологического происхождения. Вызов и протест, сладкие радости — все оттуда же: из клеток нервной системы, из спинного, изначально даже не головного мозга. Итог его через сорок-пятьдесят лет — чаще всего — молчаливая растерянность, ибо растеряны молодость, старые друзья и песни — всё!.. Осталось значащее присутствие твоей молодости, твоих друзей, твоих стихов и песен.
В зауральском лесозаготовительном лагере паровозик, которым управлял Борис, таскал узкоколейные составы с древесиной. В бараке Павлинов пел блатные и хулиганские песни, которые сочинял сам.
Смерть Сталина освободила из мест заключения миллионы людей.
Тайгин снова стал собирать танцевальную музыку и записи всякого рода шансона, иностранного и российского — всё собранное им до суда власть экспроприировала, включая патефон. Открыл для себя джаз. Позднее, чтобы быть ближе к современному зарубежному кино, он закончил курсы киномехаников, после которых работал в Доме кино. Как профессиональный коллекционер, он знал, чего у него не было и что было у других. Это мир охоты и обменов, продажи и покупок. В нем появились и записи песен внезапно объявившихся бардов.
И, наконец, Тайгин начал собирать стихи, которые так просто не купишь: Сергея Есенина, Ильи Сельвинского, Николая Гумилева, Николая Заболоцкого — и писать стихи сам. О природе, о счастливой любви, о мерзкой власти и детские, шутливые. Часто возвращался к годам, проведенным за колючей проволокой:
Я жить учился под штыком,
под острием цепного взгляда…
Закрыв глаза, я видел дом,
огни родного Ленинграда…
Очнусь и — только ветра вой…
Кругом осины, сосны, ели.
А с вышек — злобою немой
глаза раскосые смотрели!
<…>
А если в лагере, в тайге,
меня совсем оставят силы —
зароют с биркой на ноге,
без слез, и даже — без могилы!
<…>
Концлагерь наш окутал мрак.
Мне много довелось увидеть…
И там я понял, кто мне враг!
Кого мне надо ненавидеть!
“Мои попытки писать стихи были поисками духовной отдушины, — писал Тайгин в своем предисловии к дневнику “По горячим следам”. — Но без опытного наставника-профессионала делать шаги было трудно”5. Борис знакомится с недавно освободившимся из лагеря Георгием Мельниковым: “…он… взял надо мной шефство”. А затем встречается с Игорем Михайловым, тоже бывшим зэком, — продекламировавшим солдатам свои стихи о том, что их кормят тухлым мясом. Михайлов вел занятия с начинающими поэтами в ЛИТО “Нарвская застава”. Со дня вступления в это объединение, писал Тайгин, “все мои другие интересы — собирание коллекций, фотографирование, звукозапись на ленту магнитофона понравившейся музыки — отошли на второй план”.
Читатель может подумать, что Тайгин наконец целиком отдал свои силы собственному поэтическому творчеству. Но вот что он записывает в свой дневник в самом начале 1962 года: “Я благодарю Бога, что Он, наградив меня терпением и усидчивостью, вложил в мое сознание мысль о необходимости — не откладывая в долгий ящик, — начать писать воспоминания буквально сразу, непосредственно за совершившимся событием”.
Что случилось такого, что нужно было спешить видеть, участвовать, записывать?..
Он увидел новую петербургскую поэзию — талантливую, высокомерную, героическую, драчливую — в лицах, в страстях, в манерах, в биографиях разорительной и нищей жизни. Жизнь и деятельность независимых литераторов города, как ее Тайгин видел на протяжении сорока лет, разместилась на трех тысячах страниц дневника, лаконичных, как вахтенный журнал. Единственный в своем роде, безупречный по точности источник информации.
Тайгин обзаводится магнитофоном и спешит записать голоса читающих поэтов. В его фонотеку, вслед за лентами с песенным репертуаром известных тогда бардов, попадают поэты Александр Морев, Николай Рубцов, Глеб Горбовский, Белла Ахмадулина, Константин Кузьминский, Александр Кушнер и многие, многие другие. Его магнитофон “Днепр-9” непременно окажется в музее среди исторического реквизита неподцензурной литературы тоталитарной эпохи.
Самосознание новой культурной среды формировалось быстро. Кузьминский в 1960-е годы уже собирал вокруг себя и стихи, и стихотворцев. Перепечатки стихов умножались вместе с распространением (в основном через комиссионные магазины) пишущих машинок. Рид Грачев обзавелся машиной библейского возраста — ее рычажки были из дерева, и видеть то, что ты печатаешь, было невозможно. Тайгин стал хозяином “Колибри”.
В 1961 году под маркой “Издательство Бэ—Та” (название было дано по инициалам Бориса Тайгина) он напечатал первый самиздатский сборник стихов Юрия Паркаева. За ним последовали другие. Желающие издать свои стихи образовали целую очередь. Назову лишь некоторых: Евгений Рейн, Иосиф Бродский, Наталья Горбаневская, Дмитрий Бобышев, Яков Гордин, Михаил Еремин, Игорь Холин, Николай Рубцов6, Геннадий Алексеев… Составленные по оригинальным рукописям, тщательно вычитанные, напечатанные без помарок, аккуратно переплетенные, эти сборники в молодежной художественной среде, при полубогемном быте пишущей братии казались символами осуществленных мечтаний.
В 1960-е годы Борис Тайгин становится одним из первых культурных деятелей новой формации, взявших на себя ответственность, труд и риск представлять интересы новой культуры. Тайгин встречает единомышленника с талантом поэта и артистичного организатора — Константина Кузьминского. Тайгин берет на себя “техническую” сторону работы. Вместе с Кузьминским они выпускают два номера альманаха “Призма” (1961, 1962) и альманах “Антология советской патологии” (1963), который включал стихи более тридцати петербургских и московских поэтов и получил по тем временам широкое хождение в обеих столицах (тиражировался “восковками”). Из дневника “По горячим следам”:
“23/Х-62, пятница
Сегодня вечером в Доме культуры Промкооперации… кто-то устроил неофициальный (полулегальный) вечер стихов. На этом вечере читали свои стихи Дмитрий Бобышев, Яков Гордин, Константин Кузьминский, Иосиф Бродский, Виктор Соколов, Александр Морев, Эдуард Шнейдерман, Борис Смирнов, Виктор Кривулин и еще кто-то, кого я не знаю… Иосиф Бродский читал свои очень интересные вещи, причем читал неподражаемо: к концу каждого стиха с нагнетанием высоты голоса с характерным подвыванием. В сочетании с темами его стихов получалось очень здорово… Сегодня мне посчастливилось впервые видеть и слышать Иосифа Бродского, о котором в городе ходят легенды! <…>
Вскоре после этого вечера я зашел домой к Кузьминскому и, поделившись впечатлениями от вечера, особенно от стихов Бродского, предложил собрать сборник из его вещей… которые можно было выбрать при участии самого Иосифа — благо Костя хорошо с ним знаком. Костя с энтузиазмом поддержал эту идею… Сказано — сделано. Костя, пригласив к себе Иосифа, делает великолепную подборку из 48 стихотворений, времени написания 1958—1962 годов. А я сажусь за машинку. Сделано два экземпляра на отличной бумаге с двусторонней машинописью, переплет твердый с черным ледерином. Просто фирменные получились книжки!”
Книга “Стихотворения и поэмы” была ими в 1962-м собрана и переправлена в США, где была издана Глебом Струве в 1965 году, когда ее автор уже находился в ссылке.
Совершенно исключительна роль Тайгина в собирании, сохранении и издании творчества Глеба Горбовского, которого он ставил выше всех поэтов своего поколения. Эта роль становится понятной, если знать импульсивный характер Горбовского, беспорядочный быт и тяжелые загулы. Стихи он писал на чем угодно, записи разбрасывал где попало. Немецкая аккуратность и пунктуальность Тайгина позволили ему спасти многое из того, что поэт написал. Ни одно издание стихов Горбовского не обходилось без содействия Тайгина. Его имя обозначено в опубликованных первых двух томах (2003 и 2007) задуманного полного собрания сочинений поэта.
Собственное творчество Тайгина оставалось в тени его многосторонней общественной деятельности, когда издание стихов других авторов и записи их голосов были равносильны гарантии существования их творчества7. В культурном движении Петербурга выстроилась целая череда таких замечательных деятелей-спасателей: Константин Кузьминский, Григорий Ковалев, Владимир Эрль… Борис Тайгин по праву открывает этот перечень. Без хранителей бесследно исчезли бы многие произведения таких авторов, как Роальд Мандельштам, Рид Грачев, Александр Морев, Иосиф Бродский, Николай Рубцов, Леонид Аронзон, Генрих Шеф…
Собственный творческий путь Тайгина непрост. В 1950-е годы его псевдоним — Всеволод Бульварный. В конце ХХ века он о себе написал: “Я — россиянин. Консерватор. / Я — лютеранин по крови…” Между этими полюсами: он — автор блатных и хулиганских песен под гитару, фривольной поэмы, стилизаций Державина, Маяковского, Есенина, песенок в ритме танго и фокстрота.
В сборнике “Живое зеркало (второй этап ленинградской поэзии)” его составитель, К. Кузьминский, предпослал стихам Тайгина такую характеристику:
“Борис Тайгин. Человек божий. Беспредельно и бескорыстно преданный поэзии и поэтам. Благородство и честь в душе его. Завсегда…
И стихи его наивны, как душа его.
Ну кто же в ХХ веке о Воскресении всерьез пишет?! — а он пишет.
Потому что чист…”
Среди петербургских поэтов Тайгин одним из первых обратился к христианской тематике. Приведем фрагмент одного из стихотворений:
Распятье Христа — на развилке дорог,
Приморская горькая пыль…
Слова на плите: “Да поможет нам Бог!”
И рядом сиротский ковыль…
Да ветер, носящий со скоростью пуль
Песчинки с раздетой степи…
Да солнце, входящее в крымский июль,
Шептавшее: смертный, терпи…
Бескрайняя степь — желта и пуста:
Ни речки, ни луга, ни леса…
Лишь чахлое деревце возле Христа,
И рядом — скамья под навесом…
Какая вокруг безглагольность тоски,
Какое безлюдье, покой…
И только дорога…
И солончаки…
И небо…
И ведьма с клюкой —
Неслышно летящая вдаль над пустыней…
Но это лишь тень облаков!..
…Нам вечно идти —
под плащом светло-синим,
идти до своих тупиков…
Какую молитву Тебе вознести?
Во имя чего славить Бога?
…Нам только идти,
только крест свой нести…
нам ныне и присно — дорога…
В 1975 году Кузьминский эмигрирует, предварительно переправив огромный архив неофициальной поэзии за рубеж. Тайгин посвятит ему “Стих предотъездный”:
Кузьминский покидал Россию…
Его безумные глаза —
два выпуклых, небесно-синих —
молчали… ни одна слеза
его друзей не окропила…
Была лишь дьявольская сила
и целеустремленный взгляд:
мечта — на Запад уносила
без возвращения назад!
<…>
Но в Петербург пришла беда:
уехал Костя… Навсегда…
Тайгин — так же как Горбовский, Евтушенко, Окуджава, Высоцкий, Венедикт Ерофеев — участвовал в образовании языка новой массовой литературы, очищенного от тошнотворного оптимизма, идеологических штампов, избавленного от инфантильного романтизма.
В этом городе — душно,
в этом городе — голод,
и поэтому нужно
покидать этот город,
покидать безвозвратно,
покидать безоглядно,
подорвать аккуратно
каждый дом
и злорадно —
кол воздвигнуть железный
и проклясть семикратно…
Только —
всё бесполезно:
я ж приеду обратно!
Стихи Тайгина публиковались в самиздатских альманахах и журналах. В Стокгольме в 1964 году вышла книга его стихов “Асфальтовые джунгли”. …На похоронах легендарного современника друзья раздавали послание поэта самому себе:
РЕКВИЕМ
(стих заключительный)
“…И призраком уплыть в объятьях Харона”.
Еще не пробил час фатального исхода,
еще стучит под ребрами мотор.
Но на исходе нынешнего года
судьбой повис сверкающий топор…
Пока висит он — процветает дело,
что предназначено Всевышним на земле!
Но каждый день ослабевает тело:
сигнал — готовиться в речной исчезнуть мгле…
Там, за таинственной рекой, в глуши лесной —
одни кресты и холмики-могилы…
Но кто добавит мне — и мужества, и силы,—
мне, уходящему за Лету, в мир иной?!
Бориса Тайгина отпевали в церкви на Конюшенной площади — в ней Петербург 170 лет назад прощался с Александром Пушкиным. Свой прах, после кремации, поэт просил развеять с Дворцового моста через Неву, родственники предлагали захоронить в фамильном склепе Шварцгофов на Лютеранском кладбище…
Место в культурной памяти Петербурга он обрел уже давно.
________________________________________
1) Дюков М. Богословский Руслан Григорьевич (биографическая справка) // http://www.blatata.com/2007/09/02/ ruslan-bogoslovskijj.html.
2) Тайгин Б. Расцвет и крах “Золотой собаки” // Пчела: Обозрение деятельности негосударственных организаций Санкт-Петербурга. 1999. Май-июнь. № 20 (http:// www.pchela.ru/podshiv/20/goldendog.htm).
3) Тайгин Б. По горячим следам (отрывки из дневника) / Предисл. и публ. Б. Иванова // Невский архив. 2001. Вып. 5 / Сост. В.В. Антонов, А.В. Кобак. СПб.: Лики России, 2001.
4) Тайгин Б. Расцвет и крах “Золотой собаки”.
5) Тайгин Б. По горячим следам (отрывки из дневника).
6) В ту пору практически не имевший возможности печататься. См.: Антуфьев А.В. “И легендарный Б. Тайгин…”: Мои встречи с Б. И. Тайгиным — первым издателем стихов Н.М. Рубцова // http://www.booksite.ru/rubtsov/ biography7.htm. — Примеч. ред.
7) В 1990-е годы вышло две книги стихов Б. Тайгина — “Право на себя” (1992) и “Русский коллаж” (1999). — Примеч. ред.