Опубликовано в журнале НЛО, номер 6, 2008
Исторически Латвию можно было бы назвать страной трехъязычия. В 1920-е годы названия улиц на табличках писались на трех языках — латышском, русском и немецком. И по большому счету культурная среда Латвии так и оставалась трехъязычной вплоть до самого пакта Молотова—Риббентропа.
Во времена первой независимой Латвийской республики Рига стала достаточно крупным центром русской эмигрантской культуры: здесь выходили печатные издания, которые читали и в Париже, и в Праге, — например, журнал “Для вас”, иллюстрированный еженедельник, в котором можно было прочитать обзор последних парижских мод, рассказы из жизни американских миллионеров, воспоминания последнего камергера императорского двора… И все это на русском и в 1937 году. Полное ощущение параллельной реальности. Возможно, так мог бы выглядеть “Огонек”, если бы события развивались иначе.
Нацисты в конце 1930-х годов, понимая, что скоро балтийские страны перейдут под власть Сталина, призвали все проживающее в этих странах немецкое население вернуться в Германию — и призыв был выполнен. Эта тотальная эвакуация буквально вымела с табличек, реклам и улиц Риги и других городов Латвии немецкий язык. Вскоре после этого — в течение ближайшего, 1940 года — произошла оккупация балтийских стран, и многие местные русские отправились кто вслед за немцами дальше на Запад, а кто в Сибирь — в эшелонах НКВД.
В послевоенные десятилетия Советская Латвия превратилась в индустриальный оплот СССР — сюда приехали сотни тысяч русских рабочих и специалистов. Если их детям все же преподавался латышский в школах, то взрослых ему никто не учил, а многим из них казалось, что это не особенно и нужно — ведь это не отдельное государство, а лишь часть того, о чем так гордо поется: “Широка страна моя родная”. В республике образовались две почти равные по величине общины, разделенные прежде всего по языку, — это латыши и “русскоязычные” (жуткое, казенное слово, но тем не менее ясно указывающее на суть ситуации). Культурная среда также была разделена по национальному признаку, хотя многих представителей “андеграунда” и сближала общая оппозиция власти. Вовсю трудились переводчики с обеих сторон, но реальной общелатвийской культуры, каких-то совместных практик, мифологий, направлений не возникало.
Это было время популярности рока, но посетителей концертов рижских русскоязычных групп “Спецбригада” или “Цемент” было не увидеть, скажем, на выступлениях группы “Pe¯rkons”. Язык (по преимуществу — элементарное незнание латышского с русской стороны) разделял общество без каких-либо заметных компромиссов.
И вот очередной поворот многосерийной латвийской драмы — страна возвращает себе независимость. 1990-е проходят под знаком организации национальных культурных структур и иерархий, а с другой стороны — под знаком отторжения всего “русскоязычного” как наследия русификации и колонизации. Лишь на рубеже 2000-х годов страсти несколько смягчаются и становится возможной попытка использовать двуязычие — владение двумя языками и параллельное существование латышскоязычной и русскоязычной среды — как базу для совместных культурных проектов.
По сути, их было не так много, но, насколько известно автору, в других постсоветских республиках подобный опыт оказался еще скромнее, а степень отторжения всего “русского” — еще острее. Чем же может похвастаться в этом смысле Латвия? Стоит начать с достаточно известной практики, когда латышские поэты пишут тексты на русском, а русскоязычные — на латышском. Подобное, безусловно, происходило и прежде: скажем, на русском писал свои первые стихотворения классик латышской модернистской литературы Александр Чак (Александр Чадарайнис, 1901—1950). И не только. Поэт, филолог и переводчик Александр Заполь готовит сейчас издание “Русские стихи латышских поэтов”, в котором пытается обобщить эту тенденцию, которая продолжается и в наше время. Из авторов поколения тридцатилетних, пожалуй, наиболее яркие и “вкусные” по языку русские тексты опубликовала Инга Гайле (р. 1976). Вместе с другими стихами они вошли в ее книгу “Ku¯ku Marija” (в буквальном переводе “Мария пирожных”; кроме того, в латышском языке есть выражение “gal¯ıgi ku-ku¯”, îзначающее “быть не в своем уме”). Книга вышла в 2007 году и стала в Латвии поэтическим бестселлером. Вот один из наиболее характерных текстов из цикла “Как нарисовать дверь”:
Однажды проснешься утром и знать будешь,
то есть почувствуешь — за углом поджидает ветер —
тот из девятой вечерней, с папиросой, опять без перчаток.
Вспомнишь все возможные скважины,
уголки, закутки, оболочки, стаканы, уловки, царапины,
вспомнишь, то есть почувствуешь,
вспомнишь, то есть понадеешься,
что сегодня не страстная первая,
не вторая и даже не улица,
ледяными пальцами сцеплена в этом городе облаков музыка,
и с утра уже ходит, шатается, поселянка, дура заморская,
синекровая, пудрой покрытая,
ночью ясная, днем прикрытая,
клавишами твердо забытая,
в голом поле, нахально живучая, эх,
надежда на пробуждение,
нету дверцы и нету затворника,
есть картинка, но страшно смытая,
утром плакать примета верная —
ночью вьюга с порогом сцепится,
нету дверцы и нету сторожа,
где-то есть море, а в море лодочка,
в лодочке краски,
а я — не художница.
Для Инги Гайле стихи на русском, по-видимому, не становятся инструментом проникновения в другую социальную или культурную среду — это скорее чисто поэтический эксперимент, попытка обозначить свое же знаковое поле в другом языке, в другой, но сходной системе. Впрочем, и такой подход не слишком распространен среди нового поколения латышских авторов. Обратная же тенденция, когда русскоязычные поэты пишут на латышском, — еще более редка. В последнее время опубликованы (на литературном сайте www.satori.lv и в журнале “Karogs”) только латышские стихи одного из участников проекта “Орбита” — Артура Пунте (р. 1977). Но здесь употребление другого языка имеет, пожалуй, более разностороннюю мотивацию. У Пунте латышский — наиболее адекватный язык описания латвийской глубинки, семейных отношений и ситуаций, свойственных именно латышской среде.
…у меня есть тост мы еще
вернемся и построим на всех
пустых фундаментах новые дома как
в дедовы времена скоро мы пойдем в суд
и нам вернут все дома которые ему
принадлежали в Стренчи может позволите
у меня тост у нас будут магазины на первых этажах
и сельские гостиницы кафетерии заправочные
станции на Тартуском шоссе только
пожалуйста не говори долго Марите поедет учиться
видишь Валда уже не пьет и у Вилниса тоже будет работа
мы дадим своим фирмам нашу фамилию
бабуль тебе надо жить чтобы это увидеть жить
пока самый младшенький из внуков
не женится Волдемарс но ведь он
он и не думает цыц я говорю бабушке
жить и жить пока у него не пошли дети1.
Проект “Орбита” (в него входят, кроме Пунте, еще четыре рижских поэта, пишущих по-русски) в 2000-е годы достаточно успешно вписал местную русскую поэзию в контекст общей латвийской литературы. Стал нормой выпуск двуязычных сборников — стоит, например, упомянуть вышедший в виде небольшой чековой книжечки поэтический сборник “Деньги”, объединивший и латышских, и русских авторов в медитациях на тему денежного обращения. Участники “Орбиты” исходили из предположения, что две общины объединяет, прежде всего, актуальная реальность — реальность супермаркетов, рекламы, видеоклипов, подчеркнутой атомизации социума — и ее описание может быть воспринято с интересом на любом языке. В то же время Артур Пунте вместе со своим коллегой по “Орбите” Александром Заполем входил в рабочую группу под названием УСРЯЛ, полный вариант названия — Ученый совет по развитию языка лакriца. Это была поэтическая попытка создания языковой мифологии на базе двуязычия. Был придуман латышско-русский праязык “лаkriца”, или lingvua lakriana (частица kri здесь от латышского слова krievu — “русский”, в свою очередь само это слово, возможно, образовано от названия одного из восточнославянских племен — кривичей). “Лаkriца — один из мертвых языков и является праязыком для русского и латышского, образовавшихся позднее на основе лаkriцы. Работа исследователей затрудняется и одновременно становится более азартной благодаря отсутствию каких-либо памятников лаkriчной письменности. Для создания этой и других возможных грамматик лаkriцы используется метод реконструкции. Суть метода состоит в обнаружении лаkriчных морфем, сохранившихся в русском и латышских языках, при этом необходимым требованием, на наш взгляд, является одновременное присутствие как русской, так и латышской составляющей в лаkriчном слове. Для лаkriчного словообразования характерно появление третьего значения после синтеза латышского и русского компонента”, — писал Артур Пунте в комментариях к статье Мартина Бана (за этим псевдонимом скрывался один из авторов “Орбиты”) “Этимология будущего”.
В УСРЯЛ вошли и латышские поэты: Петерис Драгунс, Марис Салейс, Мартыньш Пуятс и Инга Гайле. При этом мнения о характере лаkriцы разделялись и в самом Ученом совете. Например, существовала точка зрения, что это “язык, основная функция которого — художественная, поэтическая”. “Язык лакriца возник в условиях внутреннего и внешнего двуязычия и изначально был определен как некий вариант латышско-русского диалекта”, — писал в своей статье Мартин Бан. Он утверждал, что судить о прошлом лаkriцы вообще сложно, потому что в этом “языке” “категория времени не позволяет отличить предшествующее состояние от последующего. Настоящее время в языке лакriца можно назвать “точечным”, поскольку ему противопоставлено только “ненастоящее”, “другое” время, синкретичное прошлое-будущее, показателем которого является приставка n, я. Так глагол каpоustis* — “умереть ввиду отсутствия денег” — в настоящем времени будет звучать g▒яkapoustis*, а в “другом” времени как n, якаpоustis*, что можно примерно перевести как “никогда не умирал и не умрет от отсутствия денег”. Само слово, по-видимому, восходит к словам “капуста”, “пустой”, “kapi” (“кладбище”), “pu¯st” (“дуть, веять”), pu¯t (“гнить”)” (там же).
Для примера еще несколько слов лаkriцы: vuda (от “вода” — лат. “u¯dens”), гаzь (от “воздух” — лат. “gaiss”), vru¯на (от “речь” — “runa”), небus (“самолет”), taмыrь (“заграница”), dzемя (от “родина” — “dzimtene”), dator (“бог” или “судьба”; в современном латышском близким словом dators обозначают компьютер), неtыr (“деньги”, наблюдается также форма “неtыrь”), поutra (“завтрак”, ср. лат. “putra” — “каша”) и т.д. Заслуживает внимание и грамматика лаkriцы, в которой, по словам Мартина Бана, “наряду с мужским и женским существует “другой” род, а также не до конца ясное явление “динамического рода”, когда у слова меняется род в зависимости от пола говорящего”.
Период возникновения и описания лаkriцы — примерно 2001—2003 годы. После чего заседания УСРЯЛ, увы, не возобновлялись. Конечно, подобные идеи появлялись и прежде, стоит вспомнить “Остров Крым” Василия Аксенова, где молодые крымские татары и наиболее прогрессивные потомки белоэмигрантов придумывали “национальный крымский язык” яки — нечто среднее между русским, английским и крымско-татарским. Но там по ходу сюжета главенствовала социальная “сверхзадача”, в то время как лаkriца была, скорее, совместным поэтическим экспериментом по наложению языков и смыслов. Впрочем, то, что идеи УСРЯЛ не пошли дальше малотиражных культурных еженедельников и так и не “прижились в массах”, доказывает, что латвийский социум все еще разделен на два языковых лагеря и подобная языковая игра может заинтересовать только поэтов. Тем более, что в государстве существует несколько серьезных инстанций, следящих за чистотой латышской речи и обладающих правом наложить серьезный денежный штраф за насилие над языком или за то, что они под этим понимают. Так, в последнее время местные языковеды призывают не применять слово “бренд”, разработав латвийский эквивалент его значения — z¯ımols (ñр. z¯ıme — “çнак”, “клеймо”, “метка”). Да и уже упомянутый dators вместо “компьютера” (от слова dati — “информация”, “данные”) — еще один яркий пример подчеркнутого культивирования языковой чистоты. В этом смысле латвийская ситуация отдаленно напоминает французскую: как известно, во Франции существует специальная комиссия, которая занята выработкой французских эквивалентов современной английской терминологии (следует говорить не “hacker”, а “le fouineur”, не “software”, а “logiciel”, не “computer”, а “ordinateur” и т.п.), — правда, французская комиссия не имеет юридических полномочий внедрять свои неологизмы и вправе давать только публичные рекомендации, которые во Франции исполняют далеко не все2.
В последние годы процент владеющих латышским языком местных русских значительно вырос, в то время как процент понимающих по-русски латышей стал снижаться, после того как русский язык перестал быть обязательным предметом в школе.
Ситуацию параллельного сосуществования и недопонимания блистательно обыграли два рэпера: латыш Gustavo и Влади из российского рэппроекта “Каста”. В 2006 году они записали трек “No lupam lasi / Глупо, но класс”, а позднее с помощью режиссера Виктора Вилкса сняли на его основе клип. Gustavo известен в Латвии как один из наиболее бескомпромиссных, критичных и социально настроенных представителей местной рэп-поэзии, во многом опережающей по актуальности поэзию “серьезную”. В этой работе ему снова удалось попасть в болевую точку общественного и культурного сознания, хотя в этом случае он себе такой задачи, кажется, не ставил — просто у них с Влади давно была идея записать чтото вместе. Но как это осуществить? Ведь один “читал” (так на рэперском сленге обозначается исполнение рэп-текстов) по-латышски, а второй — порусски. И тогда Gustavo пришла в голову идея обыграть эту ситуацию — записать трек, в котором каждый будет говорить на своем языке, при этом воспринимая лишь звучание слов партнера и пытаясь найти сходно звучащий аналог в родной речи. Результатом стала поэтическая работа, наиболее адекватно использующая двуязычие и свойственные ему проблемы — недопонимание, попытки мерить все “своим аршином”, своими словами и своим языком.
Это обозначено уже в названии трека. “No lu¯pam lasi” переводится как “Читай по губам”, но Влади слышит и воспринимает это как “Глупо, но класс”. Первоначально в ходе работы над текстом Gustavo кропотливо подыскивал подобные сходно звучащие фразы и слова на латышском и русском. Но, как он рассказывал, заготовок не хватило, и в студии были моменты, когда Gustavo просто беспрерывным потоком произносил латышские фразы, а Влади пытался распознать в них что-то похожее на звучание русских слов.
Сюжет трека и клипа прост. В туалете клуба встречаются два приятеля, латыш и русский, Gustavo и Влади, оба уже “на бровях”, но, несмотря на это, решают добавить еще вместе у бара. И вот за барной стойкой (на заднем плане видны танцы и всякого рода тусование) Gustavo говорит Влади:
|
Произносимый текст |
Перевод-адаптация (из субтитров клипа) |
|
Gustavo:Viss lodza¯s ka¯ smilgas. Un vispa¯r, kas mani te palaidni vilka. |
Все плывет и качается. Каким макаром я здесь оказался? |
|
Влади:Упала вилка? Нужна другая? Да можно руками, я полагаю. |
|
|
Gustavo:Ja¯, pa¯l ı¯ ga¯ju galı¯ga¯ jau tinnnn…. Ietinies palaga jau, zini. |
Да, датый шел, совсем уж в зюзю. Шумел камыш, деревья гнулись… |
|
Влади:А, Зина! Эх, образина. Вот это тело! Официантка время не теряла — сало ела. |
|
|
Gustavo:Salu iela? A ko tur darı¯t tik agri? Ja¯, tante liela riktı¯ga programmas nagla. |
На улицу Салу? А чё туда в такую рань? Ну и тетя! Просто гвоздь программы. |
|
Влади:Да, наглая. При виде монет подмигивает. Оставим на чай? Видимо, нет. |
Герои клипа пребывают в полной уверенности, что понимают друг друга, хотя коммуникации в лингвистическом смысле не происходит: означаемое не соответствует знаку. Тем не менее все идет своим чередом. Герои проводят ночь вместе и уезжают из клуба на такси мимо президентского замка, где в этот ранний час клюет носом над своей очередной речью или сводками событий тогдашний президент Латвии Вайра Вике-Фрейберга (Виктор Вилкс включил в клип съемку ее двойника).
Языковой кульминацией трека становится припев, в котором герои раз за разом поочередно скандируют:
|
Eu, var re¯k, inu! |
(Эй, можно счет?) |
|
Э, налейте! |
|
|
Da pan, em manu, ja! |
(Да возьми мою (рюмку)!) |
|
За понимание! |
|
|
Es atvainojos, var re¯k, inu! |
(Извините, можно счет?) |
|
Двойной налейте! |
|
|
Da pan, em manu, ja! |
(Да возьми мою!) |
|
За понимание! |
|
|
Eu, var re¯k, inu! |
(Эй, можно счет?) |
|
Э, налейте! |
|
Тост “За понимание!” звучит здесь почти издевательски и становится лучшей иллюстрацией языковой глухоты и “упертой” уверенности в правильности собственной трактовки. Ситуация “недопонимания” акцентирована в клипе и сценой обыска драгдилера в клубе (в аудиоверсии этот эпизод отсутствует). Когда полицейские бросаются за ним вдогонку, появляется титр: “Можно вас на секундочку?” Они его хватают и прижимают к стенке, а титр вещает: “Да, люди добрые?” Во время обыска вместо произносимой полицейским фразы: “Что у тебя там?” — появляется титр: “Не желаете ли за полцены?” Драгдилер машет головой — мол, ничего нет, а титр сообщает: “Спасибо, вы так любезны”. Все это добавляет еще одно измерение в ситуацию встречи двух языков — тотальную неадекватность перевода.
Клип легко найти в Интернете по многим адресам; в файлообменной системе YouTube он вывешен сразу несколькими пользователями — например, по адресу http://www.youtube.com/watch?v=jky7VZEmNAI.
Рэп-поэзия в Латвии — вообще очень сильное и актуальное поле порождения смыслов. Причем ситуация с роком (и непроницаемым разделением по языку) не повторяется. Латышские и местные русские рэперы не раз записывали совместные “месседжи”. Их среда — урбанистическое гетто таких районов, как Пурвциемс или Зиепниеккалнс, — достаточно наднациональна, а точки соприкосновения — одиночество, недопонимание, несправедливость — универсальны.
Вот, собственно, и все заслуживающие упоминания прецеденты креативного подхода к ситуации двуязычия, известные автору на сегодняшний момент. Текст к треку “No lu¯pam lasi / Глупо, но класс” — единственное поэтическое произведение, в котором на равных задействованы оба языка, оба “канала”, создающие языковой стереоэффект. В остальном двуязычие в Латвии — все еще территория нерассказанных возможностей, не “прочитанных” (в рэперском понимании) текстов.
________________________________________
1) Перевод мой. — С.Т.
2) http://www.newsru.com/arch/world/10jul2003/cd.html.