Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2008
“…Историю расизма нельзя писать в таком же отстраненном тоне, каким можно было бы рассказывать историю алхимии до Лавуазье или астрономии до Галилея”, — замечает французский философ Кристиан Делакампань1. Последствия расизма так чудовищны, он так болезненно актуален для современного мира, что выделить в нем отвлеченно-умственный аспект почти невозможно. В любом случае действенность и заразительность расовых теорий обусловлены не собственно интеллектуальной, логической аргументацией, а чем-то иным, как пишет в недавней книге на эту тему историк и филолог Морис Олендер, один из авторов настоящей публикации:
“Чтобы делать свое дело, расизм не нуждается ни в объяснении, ни в анализе. Его лозунги необоримо наступают на нас, словно приливная волна, готовая в любой миг затопить целое общество. Ибо расизму для своего существования совершенно не нужно быть обоснованным. Его категоричное, абсолютное и недоказуемое утверждение обладает всеми признаками аксиомы. Понятный для всех, хоть и не всеми принимаемый, расизм представляет собой понятие действенное благодаря своей смутности, динамичное благодаря кажущейся очевидности”2.
Общепонятность расовых теорий заключается в том, что они пытаются структурировать фундаментальную оппозицию “мы/они”, что в них всегда явно или неявно содержится вопрос о том, чем “наша” раса отличается от всех прочих. Но тем самым предопределена и ущербность любой расовой теории, так как эта оппозиция — по природе своей не логическая, а мифологическая, с нею не может работать рациональный дискурс. Одно из ее противоречий сформулировали Ж. Делёз и Ф. Гваттари: определяя все “прочие” расы как отклонения от “нашей” нормы, расизм не может помыслить иной, внешней области, которая ему, казалось бы, нужна, чтобы вытеснять туда “чужие” расы. Эти чужие расы все время толпятся в опасной близости, опасной схожести с “нами”, это не внешний противник (и уж тем более, конечно, не партнер), а враждебный внутренний элемент:
“Расизм действует, устанавливая отклонения по отношению к лицу белого Человека, который пытается стягивать к себе не соответствующие ему черты, расположенные на контурах все большей эксцентричности или отсталости, — иногда для того, чтобы терпеть их на тех или иных условиях, в том или ином гетто, а иногда для того, чтобы вообще стереть их со стены, не допускающей никакой инаковости (это еврей, это араб, это негр, это псих… и так далее). С точки зрения расизма нет никакого внешнего пространства, есть только люди со стороны. Есть только люди, которые должны были бы быть как мы, а не будучи таковыми, совершают преступление”3.
Из-за внутренней путаницы расизма его бывает трудно отличить от других форм нетерпимости — например, от этноцентризма, национализма и ксенофобии, которые могут быть не менее жестокими, но, в отличие от него, так или иначе допускают возможность ассимиляции и интеграции “чужаков”, хотя бы в будущих поколениях. Понятно, почему в России его часто смешивают с этими социокультурными формами нетерпимости: у нас лишь недавно получили распространение понятия этноцентризма и ксенофобии (хотя, конечно, не сами эти явления), а понятие нации как коллективного политического субъекта до сих пор путают с административной номенклатурой этнических “национальностей”, созданной Сталиным и фиксировавшейся в “пятом пункте” советских анкет. Но и в Западной Европе, серьезно осмыслившей опыт нацистских преступлений и колониальных войн, термин “расизм” также имеет тенденцию к произвольному расширению своего смысла: он сделался расхожим бранным словом, так что в повседневной речи чуть ли не любое социальное неравенство (возрастное, сексуальное, даже экономическое) могут бездумно объявить “расистским”.
Если строго определять понятия, то расизм — это дискриминация и подавление (вплоть до геноцида) групп населения, выделяемых по наследственно-биологическим критериям. Из этого сразу следует фантазматичность даже самых тщательно разработанных теоретических представлений, обосновывающих такую практику. Действительно, по наследству могут передаваться столь многообразные телесные признаки — от цвета волос до предрасположенности к тем или иным болезням — и они могут сочетаться в столь бесчисленных комбинациях, что при последовательном применении такого критерия классификация реальных “рас” становится невозможной; либо их вообще не существует, либо члены любого рода или семьи образуют свою особую расу, “породу”. Поэтому, с одной стороны, понятие расы отвергнуто как неприменимое в современной научной антропологии, а с другой — расистская идеология никогда не додумывает до конца проблему множественности рас и сводит ее к удобной схеме из нескольких членов, как правило различая их не только по биологическим, но и по культурным атрибутам (таким как язык, религия и культура). В общем, путаница между расизмом и национализмом заложена в зыбкости самого понятия расы, которое даже у самых добросовестных его теоретиков склонно превращаться из точно очерченного логического класса в расплывчатый “тип”, объединенный лишь смутным “семейным сходством” между людьми.
Как всякое индивидуальное или социальное безумие, расизм скрывает в себе неразрешимую логическую проблему — в данном случае проблему создания классификации, которая позволяла бы объективно разделять людей на “своих” и “чужих”. Закономерно, что он принял теоретическую форму лишь в новоевропейском обществе, которое начиная с эпохи Просвещения стремится строить представления о себе на объективно-рациональных, общеприемлемых понятиях — вместо, скажем, вероисповедных ценностей, исходящих не из универсальных принципов разума, а из преданий той или иной религиозной общины. Как замечает уже цитированный выше К. Делакампань, с XVIII века расизм, на практике, разумеется, зародившийся гораздо раньше, получает новую форму бытования в обществе: теперь он пытается говорить языком не мифа, а науки. В XIX—XX веках научные или псевдонаучные расовые теории оказывают и обратное воздействие на литературу и искусство, побуждая их, в соответствии с более или менее превратно истолкованной программой немецкого романтизма, к сотворению новых — полунаучных, полухудожественных — мифов.
Некоторые этапы этой эволюции во Франции, Германии и России рассмотрены в статьях, составивших настоящую публикацию.
Статья Лоика Риньоля о френологии, взятая из содержательного сборника “Идея “расы” в гуманитарных науках и литературе XVIII—XIX веков”4, показывает на этом своеобразном материале, что расовая теория в начале своего развития не всегда была направлена на угнетение и тем более истребление “чужих” рас. Она могла исповедовать прогрессивные гуманистические идеалы и, признавая существующее биологическое неравенство людей, искать средства к его преодолению — включая такое неприемлемое для “классического” расизма средство, как смешанные браки5.
Предметом статьи Сергея Зенкина служит конкретное проявление популярных идей середины XIX века в литературе — расовая тематика в книге Теофиля Готье “Путешествие в Россию”. Автор стремится выделить собственно интеллектуальный, классификационный аспект таких мотивов, образующих неоднородную и неоднозначную по идеологическим импликациям семиотическую систему.
Статья Мориса Олендера об Эрнесте Ренане представляет собой незначительно сокращенную (с согласия автора) главу из его книги “Языки рая”, посвященной расовым концепциям в филологических теориях6. Вместе с рядом других великих филологов XIX века Ренан предпринял глубокую — и тем более противоречивую — попытку денатурализовать феномен расы, построив на нем типологию культур, наследственным признаком которых является не столько “кровь”, сколько устойчивые формы языка и мышления.
Наконец, статья Илоны Светликовой об идеологических источниках “Петербурга” Андрея Белого исследует более позднюю стадию той же культурно-исторической спекуляции, граничащую с параноидальным бредом. На этом этапе уже не только древние, но и современные факты духовной жизни привязываются к той или иной расовой почве: так, образцово рациональный, то есть, по идее, всемирный, мыслитель Просвещения Иммануил Кант может оказаться представителем “арийского” или, наоборот, “туранского” мировоззрения.
Подчеркиваемый в той же статье характерный мотив провокации, недиалектического обращения ценностей, на наш взгляд, служит очередным симптомом логического изъяна, которым страдают понятие расы и основанные на нем представления о человеке и культуре. Расовая классификация только кажется убедительной, на самом деле она всегда вот-вот вывернется наизнанку, вот-вот обнаружит свою лживость и иллюзорность; из-за этого страха возникает соблазн вообще отбросить шаткие рациональные умозаключения и отдаться бреду массового насилия. Наиболее опасные потенции расовой теории — не столько в ее конкретном содержании (у тех или иных авторов оно могло быть академически респектабельным и даже гуманным), сколько в ее логической форме, которую и должна сегодня выяснять интеллектуальная история.
Сергей Зенкин
_________________________________________
1) Delacampagne C. Une histoire du racisme. Livre de poche, 2000. P. 22.
2) Olender M. La chasse aux évidences. Galaad, 2005. P. 16.
3) Deleuze G., Guattari F. Mille plateaux (Capitalisme et schizophrénie 2). Paris: Éditions de Minuit, 1980. P. 218.
4) L’Idée de “race” dans les sciences humaines et la littérature (XVIIIe et XIXe siècles): Actes du colloque international de Lyon, 16—18 novembre 2000 / Тextes réunis et présentés par Sarga Moussa. Paris: L’Harmattan, 2003. P. 225—238.
5) В названном выше сборнике “Идея “расы”…”, как и в других работах современных французских ученых, условно разграничиваются два термина: “расиализм” (любые, в том числе политически нейтральные, идеи, использующие понятие расы) и “расизм” (собственно дискриминационная идеология, обосновывающая нетерпимость и ненависть к другим расам).
6) Olender M. Les Langues du paradis. Paris: Hautes Etudes/ Gallimard; Le Seuil, 1989. P. 103—156. Другие главы этой книги, переведенной на несколько языков, посвящены таким теоретикам языка и культуры, как И.-Г. Гердер, М. Мюллер, А. Пикте и др.