Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2008
“Путешествие в Россию”, публиковавшееся с 1858 по 1866 год и изданное отдельной книгой в конце 1866-го, — это рассказ о двух поездках Т. Готье в Россию, где он провел в общей сложности более полугода, в 1858— 1859 и 1861 году1.
Этот период — время расцвета рассуждений на расовые темы во французской культуре2, которые осуществлялись как в форме идеологического мифотворчества (“Опыт о неравенстве человеческих рас” А. де Гобино, 1853—1855), так и в научно вменяемых исследованиях. О. Тьерри еще в 1820—1830-е годы выдвинул идею двух рас, образующих социальную структуру современных европейских стран; Э. Ренан в 1860-е годы предпринимает масштабную этнолингвистическую реконструкцию “семитской расы”; И. Тэн в 1864 году выдвигает свои знаменитые три детерминанты человеческой культуры: “расу, среду, момент”. Готье (знакомый с Тэном в 60-е годы и ценивший его очерково-сатирическую прозу) был самой природой своего таланта предназначен к тому, чтобы разрабатывать в своем творчестве идею расы: талант писателя-живописца или “литературного дагеротиписта” побуждал его часто и подробно описывать внешний облик людей. Понятие расы было для него не столько средством умозаключений об исторической судьбе того или иного народа, сколько кодом для дешифровки человеческого тела, средством его аккультурации. У Готье нет или почти нет идеологических построений на модные в XIX веке темы расового вырождения, “высших” или “чистых” рас, наследственной борьбы между ними. Идея расы носит для него не историко-провиденциальный, а прежде всего таксономический смысл, давая возможность соединить натуралистическую типологию телесной внешности с символической типологией этнических характеров.
Типология рас отчетливо выражена и выполняет важные функции в художественной прозе Готье 50-х годов. Так, “Роман о мумии” (1857) изображает отношения иудеев и египтян по книге Исхода; в повести “Jettatura” (1856), действие которой происходит в Неаполе, последовательно проводится оппозиция, в том числе и по физическому облику, между итальянцами и английскими туристами, во множестве фигурирующими в сюжете. Ср. контрасты между британской барышней — “молодой особой с белесыми волосами, похожими на мочалку, и с кожей, усыпанной веснушками”3,— и “смуглой и кудрявой” неаполитанской служанкой, чьи волосы “были столь густы, что, если бы она решила воспользоваться гребнем, он непременно бы увяз в них и сломался”4; между отставным английским морским офицером, чье лицо “имело равномерный ярко-багровый цвет, на фоне которого отчетливыми пятнами выделялись белоснежные брови и того же цвета бакенбарды, занимавшие большую часть щек, отчего он был похож на старого индейца в боевой раскраске, нанесенной кусочком мела”5 (одна раса описывается через метафору другой, более экзотичной), и молодым итальянским графом, у которого “черные как смоль густые волосы обрамляли его чистый высокий лоб; его глаза лучились ярким неаполитанским солнцем, а его крупные крепкие зубы, белые, словно жемчужины, вкупе с яркими губами и оливковым оттенком кожи, казалось, сверкали еще сильнее дневного светила”6. Главная героиня повести, соединяющая “итальянские” темные волосы с “английской” белизной кожи, описывает свой собственный характер в терминах “расы” или же “породы”: “Я из породы [race] тех нежных, романтических и гордых англичанок…”7 В этой бинарной расовой галерее неопределенное — даже не посредующее, а какое-то постороннее — место занимает герой-француз, с рыжими волосами и правильными, но неорганично сочетающимися чертами лица: такой неприкаянный, расово исключительный субъект предрасположен к тому, чтобы оказаться носителем сверхъестественного и смертоносного дара — дурного взгляда, по-итальянски “jettatura”8.
По сравнению с художественными произведениями, путевые очерки Готье обычно менее богаты антропологическими наблюдениями; чаще всего писатель дает подробные описания этнической одежды, тогда как отдельные картины собственно телесного облика людей изображают скорее индивидуальные, чем обобщенные типы. Так, рассказывая о поездке в Алжир в 1845 году, Готье ограничивается лишь суммарным описанием трех основных расовых типов, которые встретились ему в этой стране: арабского, еврейского и негритянского. Расовые портреты почти отсутствуют в “Константинополе” (1852), предыдущей большой книге путевых очерков перед “Путешествием в Россию”; их здесь опять-таки заменяют либо индивидуальные портреты, либо описания костюмов — образы культуры, а не природы людей.
Напротив того, в рассказе о русском путешествии расовая тематика выделяется своим исключительным богатством. Само слово “race” в антропологическом смысле встречается здесь более десяти раз, не считая других его употреблений, например в смысле “породы” домашних животных. Еще чаще встречаются коллективные портреты, изображающие типичный облик людей разных рас.
Первая типичная группа наблюдений Готье-антрополога — это констатации многообразного и пестрого облика людей, населяющих посещаемую им страну: “На бескрайнем пространстве России живет немало различных рас” (с. 125). Писатель неоднократно изображает большие людские скопления, где сходятся представители разных народов: бал в Зимнем дворце, конные состязания на льду Невы, маскарад в московском Дворянском собрании. Он даже специально ищет таких сборищ: в частности, предпринятая им во время второго визита в Россию поездка по Волге в Нижний Новгород мотивируется не в последнюю очередь желанием увидеть азиатских, особенно китайских, купцов на Нижегородской ярмарке, и путешественник разочарован, узнав, что китайцы больше не приезжают туда сами, а лишь присылают свой товар — чай. Люди, которых он описывает как многорасовую толпу, различны по социальному положению: в царском дворце это придворные и офицеры императорской гвардии (в частности, кавказцы), на невских бегах — дамы-зрительницы (черкески, финки, “одесские гречанки” — с. 125), на маскараде — цыганские певицы (о них подробнее речь ниже) и кокотки, которых писатель определяет как “немок и шведок” (с. 292). Бывает, что чутье и информированность подводят его, заставляя преувеличивать восточную экзотику встреченных им типов: увидев на званом обеде официанта-татарина, он воображает, возможно неверно поняв слова хозяина, что перед ним “татаро-монгол с границ Китая” (с. 137), тогда как, по объяснению Н.Н. Мазур, речь идет наверняка о касимовских татарах из Рязанской губернии, часто служивших официантами (с. 469, комментарий). В целом такие наблюдения о смешении расовых типов в книге хоть и многочисленны, но малооригинальны; подобные фоновые описания встречаются у Готье и в рассказах о других путешествиях — в Алжир, в Константинополь, даже в Англию.
Более специфична вторая группа наблюдений, касающаяся собственно русских (славян). Готье доброжелательно относится к ним, и его оценки их внешности практически всегда положительны. Так, в портретах русских мужиков неоднократно используется сравнение с лицом Христа на европейских картинах: “…это был мужчина двадцати восьми или тридцати лет, с длинными волосами, разделенными прямым пробором, со светлой, слегка курчавой бородой, как художники изображают Иисуса Христа…” (с. 77); “…волосы и борода у него расчесаны на прямой пробор, как у Иисуса Христа” (с. 90); у петербургских торговцев иконами со Щукина двора “волосы разделены прямым пробором, по бокам длинные, а на затылке коротко острижены, открывая шею, борода густая или вьющаяся, белокурая или миндальная […] у некоторых из них красивые лица […] и они могли бы сами позировать для изображений Христа, которыми торгуют” (с. 160)9. Говоря о выражении лиц русских людей, Готье настойчиво повторяет, то по отдельности, то вместе, два эпитета: doux (“мягкий”, “кроткий”) и intelligent (“умный”). Они сочетаются уже в описании петербургских носильщиков, встретивших путешественника в порту: “у этих мужиков мягкие, умные лица” (с. 80). У петербургского артельщика, выполняющего денежные поручения, “лицо честное и умное” (с. 90). Русские женщины из простонародья “не очень красивы, но вид имеют печальный и кроткий” (с. 91); и в другом описании: “Женщины были не очень красивы, но в безобразии их кротко-смиренных лиц не было ничего неприятного” (с. 343). У уже упомянутых торговцев иконами на петербургском рынке лица “красивые, серьезные, умные и мягкие” (с. 160). Выехав из России весной 1859 года, Готье отмечает резкую перемену в облике людей: “Вместо рассеяннозадумчивого и мягкого выражения русских — натянутость, методичность и важничанье немцев: совсем другая раса…” (с. 331). Одни и те же расовые черты писатель находит в России как у простых мужиков, так и у императора Александра II — правда, у последнего с забавным оксюмороном: “выражение его лица — величественная и мягкая твердость” (une fermeté majestueuse et douce — с. 144). Те же эпитеты могут применяться и при описании людей, встреченных в России, но не являющихся этническими русскими: на них словно проецируется русский расовый тип или же тип “северной расы”10. У венгерского художника Михая Зичи, которому посвящена одна из глав “Путешествия в Россию”, “черты приятные и мягкие” (с. 171). А вот портрет дикого самоеда, приехавшего зимой в Петербург катать горожан на оленях: “Лицо, виднеющееся из-под капюшона, — дубленое и покрасневшее от мороза, с выступающими скулами, приплюснутым носом и широким ртом, с глазами серо-стального цвета и белобрысыми бровями, но в этом лице нет безобразия, и выражение его печальное, умное и мягкое” (с. 116—117).
Данный портретный топос может толковаться по-разному. Как предположила Н.Н. Мазур, “автор повторяет здесь утвердившееся в европейской литературе и публицистике представление о русском простолюдине как “естественном человеке”, еще свободном от привносимых цивилизацией эгоистических начал и уже смягченном христианством”11. Возможно, такой смысл можно прочесть в эпитетах Готье, но эксплицитно он у него нигде не заявлен, а из его системы расовых мотивов скорее вытекает другая интерпретация, не эволюционно-историософская, а чисто таксономическая. “Мягкий и умный” расовый тип выступает как исключение в ряду многочисленных и резко очерченных характерных типов, как некая нулевая степень расы — иначе говоря, как близость к нейтральному европейскому стандарту. В самом деле, “мягкость” может означать не только моральную сдержанность и незлобивость, но и сглаженность физических черт, а “ум” подразумевает, во-первых, вообще внутреннюю жизнь субъекта (которая обычно не упоминается у Готье при описании других, более резко очерченных расовых типов), а во-вторых, его способность к умозрению, к пониманию обобщенных, а значит, общечеловеческих идей. Для сравнения можно напомнить, что Астольф де Кюстин, предшественник Готье в деле литературного портретирования русских, чью книгу “Россия в 1839 году” Готье читал и цитировал в своем собственном “Путешествии…”, для характеристики типичного мужицкого лица пользовался эпитетом “лукавый” (malin), выражающим сугубо практический ум — не разумение, а хитроумие.
Если так, то соотношение русского расового типа с другими расами, населяющими Россию, в глазах Готье осмысливается не столько через оппозицию “дикость — цивилизация”, сколько через оппозицию “романтическое — классическое”. Россия — не только страна подражательно-классической архитектуры и живописи (о которых романтик Готье отзывается уважительно, но и не без иронии), это страна классически “мягких” лиц. Эффектным контрпримером, подтверждающим такую интерпретацию, может служить эпизод, когда в повествовании Готье появляется представитель негроидной расы — чернокожий американский актер Айра Олдридж, гастролировавший в Петербурге в пору пребывания там французского писателя12. В некоторых других своих текстах, особенно в путевых очерках об Алжире, Готье повторял расистские стереотипы о черной расе, уподобляя ее обезьянам и т.д. В случае с Олдриджем ничего подобного нет: имея дело со сценическим спектаклем, Готье принимает привычный ему стиль театрального критика и обсуждает игру актера корректно и профессионально. Оценивая выступление Олдриджа в роли Отелло, он признает его талант, но высказывает упрек в чрезмерной экономии выразительных средств: вместо “манеры энергической, беспорядочно-бурной, несколько варварской и дикой в духе Кина […] великий актер-негр, вероятно чтобы казаться столь же цивилизованным, как белый, играет сдержанно, размеренно, классично и величественно, во многом напоминая игру Макреди” (с. 155)13. В классической России даже “негритянскость” Отелло-Олдриджа оказывается смягчена, слабо выражена, то есть здесь уже сам чернокожий актер выглядит исключением по отношению к собственной расе.
Такая фигура портретно-характерологической риторики присутствует и в третьей группе расовых мотивов — в тех случаях, когда речь заходит о расах, которые сами по себе занимают исключительное, отверженное место в составе европейского общества. Прежде всего, это евреи. В первый раз они возникают в тексте “Путешествия…” как художественные персонажи — при описании рисунка Михая Зичи, изображающего средневековую сцену: еврейское семейство застигнуто инквизицией и обречено на мученическую смерть. Готье подробно и восхищенно описывает красоту изображенных типов: “Отец семейства, величественный еврей, крупными восточными чертами лица напоминающий библейских пророков”; “его жена, некогда прекрасная как Рахиль”; “ее внук, спящий мирным детским сном среди всего этого шума, прекрасен словно младенец Иисус в своих яслях”; “молодая мать небесной красоты […] ее чистый еврейский тип воплощает в себе все те мечты, которые способна пробудить Ревекка из “Айвенго”” (с. 181—182). Однако в глубине сцены виднеется и другой член семейства:
“Немного позади жмется к полу старый дед, в котором сосредоточены все низменные инстинкты этой расы; дрожащими старческими руками и всем своим сгорбленным телом он пытается прикрыть серебряную и золотую посуду, которую Израиль никогда не забывает унести с собой из Египта; даже в этот страшный миг он думает только об одном — “спасти кассу”!” (с. 182).
Вторая сцена имеет место в реальности, хотя ее подробности вызывают ряд сомнений. На обратном пути из России Готье проезжает через Динабург (современный Даугавпилс), “город, населенный по большей части польскими евреями” (с. 322). Обрисовав общий вид города — тусклый вечерний свет, топкие, грязные улицы (дело происходит в мартовскую распутицу), темные неприветливые дома, — он переходит к описанию харчевни, куда зашел со своим спутником в попытке поужинать:
“Мы вошли, несмотря на отталкивающий тошнотворный запах этого заведения, где в спертом воздухе еле горела, потрескивая, закопченная лампа. Зал был полон евреев странного вида — в длинных, как сутаны, лапсердаках, узких в груди и засаленных до блеска; их цвет когда-то мог быть хоть черным, хоть фиолетовым, хоть каштановым, хоть оливковым, но ныне они являли собой оттенок, который мы бы назвали “ярко-грязным”. […] У некоторых из этих евреев, особенно молодых, волосы были расчесаны спереди на пробор, а за ушами свисали длинные пряди, завитые колечком, — кокетство, контрастировавшее с их отталкивающей неопрятностью. Это был уже не красавец-еврей Востока, наследник патриархов, сохраняющий свое библейское благородство, но отвратительный польский еврей, живущий в грязи, занимаясь всякой сомнительной торговлей или низменными промыслами. Однако же при таком освещении их худые лица, хитро бегающие глаза, раздвоенные рыбьим хвостом бороды, желтоватый цвет кожи с оттенком копченой селедки напоминали картины и офорты Рембрандта (с. 323—324).”
Как выясняется, в харчевне практически нечего поесть — евреи блюдут субботу и ничего не готовят; впрочем, буквально на предыдущей странице автор писал, что дело происходило “в воскресенье вечером” (с. 323). Такая сбивчивость сведений насчет субботы отчетливо указывает, что евреи интересуют Готье не как религиозная или культурная общность, но исключительно как раса — комбинация живописно-безобразного физического типа и предполагаемого темперамента и морального склада. Преобладающая черта этой расы — грязь, то есть некая полутелесная, полуфизическая субстанция, занимающая место на грани природы и (не)цивилизации.
Перемена тона по отношению к евреям, заметная в двух упомянутых эпизодах, может иметь разные объяснения. Можно напомнить, что в первом случае “евреи-мученики” выступали как облагороженные искусством, а во втором — как низкая реальность (впрочем, писатель и здесь все-таки смягчает картину короткой ссылкой на “картины и офорты Рембрандта”, изображающие еврейские типы). В этом смысле “красавец-еврей Востока”, вспоминаемый при втором описании, отсылает к отцу семейства из первого описания, с его “крупными восточными чертами лица […] напоминающему библейских пророков”, тогда как “польские евреи” изображаются как выродившаяся раса — один из типичных мотивов расовой теории того времени, хоть и не теоретизируемый французским писателем. Но полезно иметь в виду и биографическую причину: эпизод в Динабурге написан в 1866 году, спустя семь лет после изображенной в нем поездки из Петербурга в Кёнигсберг (откуда, видимо, и хронологическая путаница), а как раз в 1866 году Готье поссорился с женихом своей дочери Жюдит, поэтом Катюлем Мендесом, который был евреем по отцу. Совершеннолетняя Жюдит настояла на своем и вышла замуж за Мендеса, к большому неудовольствию отца, в котором эта семейная история могла обострить антисемитские предубеждения, проявлявшиеся и раньше14. Она же может объяснить и продолжение динабургского эпизода, где тон описания вновь резко меняется. В конце концов путешественникам все же дают какую-то лепешку — и приносит ее юная красавица:
“…еврейская девушка изумительной красоты, словно Ревекка из “Айвенго” или Рашель из “Еврейки”, настоящее солнце, засиявшее в сумраке этой темной комнаты, словно макрокосм алхимика. […] То был чистейший тип расы, какой только можно было себе представить, — настоящий библейский цветок, непонятно как распустившийся на этой навозной куче” (с. 324).
Эта девушка, на которой автор “Путешествия…” чуть не решил жениться15, могла отождествляться в его воображении с любимой дочерью, которая “похищена евреем” и которую он мечтает обрести вновь. Эстетические реминисценции, которыми полон этот пассаж16, и особенно ассоциация с Ревеккой, идеализируют ее и сближают с прекрасной молодой еврейкой с рисунка Зичи, которая тоже ассоциировалась с героиней Вальтера Скотта. Но важнее всего структурный параллелизм: еврейская раса изображается по схеме “правило — исключение”, просто в первом описании исключением служит отталкивающая фигура скупого старца, а во втором, наоборот, привлекательный образ хлебосольной девушки17.
Если евреи вызывают у Готье амбивалентные чувства, то иначе обстоит дело с другой “отверженной расой” — цыганами. При первом коротком упоминании цыганок, встреченных на Николаевской железной дороге, автор нейтрально отмечает “хищный”, звериный облик их лиц:
“Две цыганки, одетые с причудливым богатством, бросились нам в глаза странностью своего типа, который казался еще более необычным из-за их полуцивилизованного убора. Они смеялись в ответ на ухаживания молодых помещиков, показывая хищные белые зубы, сидящие в темных деснах, как это характерно для цыганской расы” (с. 237).
В двух других, более подробных описаниях акцент делается на искусстве цыган — Готье присутствует на их концертах. Именно в музыке цыганские певицы выказывают оригинальность своего типа. Когда цыганки не поют, они выглядят скованными и заурядными в своих “модных” платьях и кажутся “дурно одетыми горничными” (с. 292). Зато музыка делает их “колдуньями, с лицом сигарного цвета, с глазами как горящие угли” (с. 293), и, слыша их пение, Готье чувствует “головокружение, приступ бреда” (там же) и желание бежать прочь от цивилизации.
В другом описании певиц-цыганок вновь подчеркивается их животный облик, исчезающий, когда они начинают петь:
“Эти дикие натуры, когда их не волнует страсть, являют собой какое-то неописуемое животное спокойствие. — Они не думают, они мечтают, словно звери в лесу” (с. 352; здесь же дословно повторяется сравнение с “дурно одетыми горничными”).
Метафора, используемая для характеристики их пения, тоже отсылает к миру животных — правда, “породистых” (de race):
“…на породистую лошадь надо смотреть не в конюшне, под попонами; ее красота проявляется на ипподроме, в движении” (там же), —
а развитие их музыкальной мелодии сравнивается с движениями птицы, не решающейся выбраться из открытой клетки. Пение цыган вызывает у писателя ностальгию по первобытной свободе и образ табора, “спускающегося с высоких плоскогорий Азии” (с. 354); они ассоциируются с индийскими танцовщицами-альмеями, о которых Готье писал за двадцать лет до того и которые плясали “великолепный танец на берегах Ганга, перед алтарем синего бога Шивы” (с. 356)18.
Музыка цыган прежде не вызывала у Готье особой симпатии, по крайней мере в прежних книгах о путешествиях (в Испанию, в Константинополь) она изображалась скорее неприятной19. Изменение отношения к ней связано с общей повышенной ролью музыки в “Путешествии в Россию” — из всех путевых книг Готье это текст, наиболее насыщенный не только расовыми, но и музыкальными мотивами20. Возможно, здесь сказались также и конкретные культурные влияния — таких произведений, как акварель Теодора Валерио “Цыганские музыканты” (выставлялась на Всемирной выставке 1855 года и упомянута в “Путешествии в Россию”) и книга Ференца Листа “О цыганах и их музыке в Венгрии”, вышедшая в Париже на французском языке в 1859 году и привлекшая интерес публики к музыкальным традициям этого народа. В связи с расовой проблематикой существенно, что в книге Листа прямо противопоставлены две “отверженных расы” Европы — евреи и цыгане: первые, по словам автора, привязаны к идее искупления и восстановления былого могущества, вторые же вызывают симпатию своим полным отказом от какой-либо власти и закона, “божественного или человеческого”. За это же ими восхищается и Готье.
* * *
Раса — субстанциальное понятие, и именно этим оно опасно. Связанное с миром природы, а не культуры, оно не структурировано подобно языку, и, согласно популярным еще и в XIX веке идеям полигенизма, различные расы (а также языки) вообще возникли независимо одна от другой, не имея общих предков21. Тем самым они чужды одна другой, не образуют системы, а просто случайно соседствуют на земле. Именно это дает почву для расистских построений: если раса — случайно-эмпирический факт, то ее можно “улучшать” или, наоборот, устранять тем или иным способом.
Готье, как мы видели, время от времени отдает дань таким представлениям, и в книгах о путешествиях его как бы подталкивает к этому сама позиция внешнего наблюдателя, не включенного в жизнь описываемых им людей и не ощущающего ее законов. Вместе с тем сама задача описания заставляла его использовать ресурсы языка, его семиотический механизм. Именно эта семиотизация вела к тому, что в книге о России проступает и другая, противоположная тенденция в трактовке расовых мотивов. Различные человеческие расы образуют здесь сложную систему структурных отношений, прежде всего отношений “правило — исключение”, “норма — аномалия”, “оппозиция — нейтрализация”. Эти оппозиции включаются в игру взаимообращения: то, что на одном уровне было исходным, базовым элементом (“мягкие” черты европейских лиц), на другом уровне оказывается результатом нейтрализации различий (русские лица выделяются на фоне азиатских рас России)22; то, что в одном случае кажется нормой (красота еврейских лиц на рисунке Зичи), в другом случае предстает как волшебное исключение (девушка из Динабурга); наконец, среди рас, занимающих исключительное положение по отношению к современной цивилизации, некоторые оказываются исключительнее других (дикие цыгане по сравнению с вырожденными “польскими евреями”). Важна не столько оценка отдельных рас, сколько их общая десубстанциализация. Она дает писателю свободу от однозначных и враждебных оценок чужих рас, позволяет, например, уравновешивать типологию физических типов облагораживающими мотивами искусства (сценическая игра актера-негра, библейская поэзия евреев, музыка цыган). Перед лиц3rtifactм множественности, относительности мира людей Готье балансирует между натурализацией этой относительности, принимающей форму неподвижных и отчужденных друг от друга рас, и ее семантизацией, когда, наоборот, даже природно-телесные различия между людьми просвечиваются структурными отношениями и осмысляются в духе романтического культурного релятивизма.
__________________________________________
1) Настоящий текст первоначально был представлен на XIII Лотмановских чтениях (Москва, 2005) и затем публиковался по-французски: Zenkine Serge. La thématique raciale dans le Voyage en Russie // “La maladie du bleu”: l’art de voyager et l’art d’écrire chez Théophile Gautier (Bulletin de la Société Théophile Gautier, n╟ 29). Montpellier, 2007. Р. 41—52. Он вырос из работы над научным изданием “Путешествия в Россию” на французском языке, вышедшим в свет в составе собрания сочинений Готье: Gautier Théophile. Voyage en Russie (Œuvres complètes, Voyages. Т. 5). Paris: Honoré Champion, 2007. В дальнейшем изложении ссылки на этот том будут даваться в скобках с указанием номера страницы. Издание комментировалось мною совместно с Н.Н. Мазур; всю ответственность за данную статью несу я один и лишь в некоторых случаях буду ссылаться на разыскания и соображения своего соавтора по комментариям. Опубликованный в 1988 году русский перевод “Путешествия в Россию” неполон и не всегда точен, поэтому все цитаты из этой книги (как и из других текстов, кроме специально оговоренных случаев) переведены мною.
2) См.: L’Idée de “race” dans les sciences humaines et la littérature (XVIIIe et XIXe siècles): Actes du colloque international de Lyon, 16—18 novembre 2000, textes réunis et présentés par Sarga Moussa. Paris: L’Harmattan, 2003.
3) Infernaliana: Французская готическая проза XVIII— XIX веков/М.: Ладомир, 1999. С. 489. Пер. Е. Морозовой.
4) Там же. С. 438.
5) Там же. С. 440.
6) Там же. С. 446—447.
7) Там же. С. 471.
8) См. более подробный анализ в моей статье: Zenkine Serge. Un triangle culturel // L’Image du Nord chez Stendhal et les Romantiques, 3, textes réunis par Kajsa Andersson.Örebro University, 2006. Р. 451—465.
9) Эта повторяемость замечена Н.Н. Мазур (см. с. 433, комментарии). То же сравнение фигурирует и в “Константинополе” в портрете турецкого дервиша: “Другой дервиш, лет двадцати пяти — тридцати, благородной внешности, с правильными и мягкими [заметим этот эпитет. — С.З.] чертами лица и рыжевато-русой бородой, напомнил мне молодого Назареянина — самого прекрасного из людей” (Готье Теофиль. Путешествие на Восток / М.: Изд-во им. Сабашниковых, 2000. С. 165—166. Пер. М. Зониной). Но здесь оно встречается лишь однажды и мотивировано духовным призванием изображаемого персонажа.
10) “Типы лиц не имели ничего особенно характерного; но у некоторых бледно-светлый цвет волос, соломенная борода и серо-стальные глаза ясно указывали на северную расу” (с. 343). Признаком “северной расы” служит не только специфическая внешность, но и нечувствительность к холоду (особенно у женщин: Готье несколько раз отмечает, что зимой они в России одеваются легче, чем мужчины).
11) Цитируется по русскому оригиналу примечания; ср. комментарии к французскому изданию “Путешествия…” (с. 433).
12) Чернокожие слуги уже упоминались и до этого, при описании бала в Зимнем дворце: “Двенадцать рослых негров, выбранных из числа красивейших образцов африканских рас…” (с. 147).
13) Суждение Готье сближается с оценкой М.С. Щепкина, который, увидев Олдриджа в роли Отелло в Москве, также хвалил его талант, но порицал его за чрезмерную сдержанность (в сцене встречи Дездемоны во втором акте) и тоже пользовался при этом расовыми понятиями: “Он забывает, что Отелло — мавр, что в нем льется и кипит южная горячая кровь” (Кони А. Из далекого прошлого // Сто лет Малому театру. М., 1924. С. 97—98). Я благодарен Д.Г. Лахути за указание на эту параллель.
14) См.: Lavaud Martine. Théophile Gautier, militant du romantisme. Paris: Champion, 2001. P. 475—500.
15) Об этом поползновении говорится главным образом в черновой редакции текста: “Стремительно, словно молния, у нас промелькнула мысль не продолжать свой путь, поселиться в Динабурге, добиться любви этой прекрасной девушки и жениться на ней, а потом увезти ее во Францию — разве это было бы таким уж безумием?” (с. 400, раздел “Варианты”).
16) Помимо прямых отсылок к роману В. Скотта “Айвенго” и опере на либретто Э. Скриба “Еврейка”, здесь есть и намек на офорт уже упомянутого страницей выше Рембрандта “Доктор Фаустус” (1652) с изображением сияющего шара-“макрокосма”, возникшего в кабинете средневекового ученого; наконец, образ “цветка, распустившегося на навозной куче”, перекликается с ранним стихотворением самого Готье “Строка из Вордсворта”, где по такому же контрасту упоминалось “перо голубки, упавшее в черную грязь”.
17) Стереотип прекрасной еврейки, как бы искупающей общее безобразие своего народа, часто встречается у Готье. Ср. “внезапное явление еврейской красоты” на улице Алжира (Готье Теофиль. Путешествие на Восток. С. 31, перевод И. Кузнецовой) или мечтания рассказчика о “Ревекках и Рашелях [те же реминисценции, что и в “Путешествии в Россию”! — С.З.], сияющих своей восточной красотой”, которые якобы скрываются в грязном венецианском гетто (Gautier Théophile. Voyage en Italie. Paris: Charpentier, 1908. P. 284); наконец, портрет Рахили в главе IX “Романа о мумии”. Согласно этой расовой мифологии, “еврейки […] в силу своеобразной привилегии столь же красивы, сколь безобразны их мужья” (Gautier Théophile. Voyage en Espagne, suivi de España / Édition établie par Patrick Berthier. Paris: Gallimard; Folio Classiques, 1981. P. 438).
18) См. их описание в очерке “Les Bayadères” (1838): Gautier Théophile. Caprices et zigzags. Paris: Lecou, 1852. P. 348.
19) Например, в “Константинополе”: “…цыганский табор. Мужчины и женщины, темнокожие, как индусы, исхудалые и оборванные, подпрыгивая на ухабах, выводили пронзительную цыганскую песню, сопровождаемую глухим гудением бубнов” (Готье Теофиль. Путешествие на Восток. С. 220, перевод И. Кузнецовой).
20) Морис Олендер в ходе обсуждения французской версии данной статьи заметил, что такая частотная корреляция расы и музыки в “Путешествии в Россию” может объясняться их общим отношением к телу: раса — физическая характеристика, а музыка в эстетике XIX века считалась одним из наиболее телесных, чувственных искусств.
21) См.: Olender Maurice. Les Langues du paradis. Paris: Hautes Etudes / Gallimard; Le Seuil, 1989.
22) Дискриминационные дискурсы часто пользуются риторикой нормы и отличия. Господствующая группа при этом представляется нейтральным, неотмеченным членом оппозиции: например, мужчина — это просто “человек”, по-французски homme, тогда как женщина может именоваться personne du sexe, буквально “особой, относящейся к полу”. Однако, во-первых, именно применительно к расовой дискриминации эта риторика работает реже всего — вероятно, в силу этимологии слова “раса”: оно связано с понятием “порода” (благородная), и avoir de la race, “быть породистым”, имеет положительный смысл. Соответственно и расу не принято вытеснять и признавать только за “другими”; расисты не отрицают, что у них самих тоже есть раса (высшая). А во-вторых, Готье фактически деконструирует, обыгрывает эту оппозицию, меняя местами содержание ее членов.