Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2008
Ответ Д. Быкова с судебными угрозами и оскорблениями (НЛО. 2008. № 92) меня немало удивил. Ведь в моей рецензии шла речь о двуголосии (а именно его он угрожает сделать предметом разбирательства) в книге И. Лукьяновой “Корней Чуковский”. Почему же отвечает не автор книги, чья фамилия представлена на титуле, а ее муж, ведь это литературные проблемы, а не рыцарский турнир, здесь этот куртуазный маньеризм неуместен, как и все рассуждения о “слабом поле”. Как я понимаю, жена Д. Быкова также относится к слабому полу и вполне могла бы ответить мне на равных.
Теперь остановлюсь на самом обвинении, которое Д. Быков угрожает превратить в судебный иск к редакции “НЛО”: моя рецензия содержит “упрек в тайном использовании чужого труда”. С этим соединяется еще один упрек, уже адресованный непосредственно мне: “…Евгения Иванова проявляет поразительную осведомленность в моей семейной жизни и в творческих методах моей жены, а пройти мимо этого я не могу”.
Но подобную же осведомленность проявила не только я, имя Быкова и его “Пастернак” упоминаются почти во всех рецензиях на книгу И. Лукьяновой “Корней Чуковский”, процитирую лишь некоторые.
М. Кучерская: “…книга могла бы быть короче — хотя бы за счет сокращения повторов, одних и тех же цитат, пересказывания тех же фактов. Похоже, издатели просто обольстились успехом “Бориса Пастернака” Дмитрия Быкова (между прочим, соавтора Лукьяновой в главке о Некрасове) и установили прямую зависимость объема продаж от объема текста…” (Ведомости. 2007. 1 февраля); М. Золотоносов: “Книга получилась толстой (990 стр.), как Дмитрий Быков, и напоминает его двумя основными параметрами: банальностью содержания и пуленепробиваемым самодовольством”; наконец, С. Мнацаканян: “Как говорят злые окололитературные языки, написание книг о Пастернаке и Чуковском – это не что иное, как “семейный подряд”” (Лит. газета. 2007. № 12/13. С. 7).
Что касается меня, то о семейных узах, связывающих Д. Быкова и И. Лукьянову, я узнала не из частного расследования и не из доверительной беседы, а из одной из телевизионных передач, в которой эта семейная пара urbi et orbi поведала историю своего союза.
Кстати, еще одним фактом, заставившим меня заподозрить участие Быкова в работе над книгой “Корней Чуковский”, явилась статья Д. Быкова “Держаться, Корней!”, опубликованная, если не ошибаюсь, в 2002 году. Заглавие статьи обыгрывало слова известной песни группы “Авариум”, но в результате Д. Быков впервые (и это повторилось затем в книге “Корней Чуковский”) назвал Чуковского по имени – Корнеем. На самом деле имя являлось лишь частью псевдонима, близкие люди называли писателя Колей, а все остальные – Корнеем Ивановичем, по имени-отчеству, закрепленному в паспорте. В эпоху Чуковского было принято обращаться по имени-отчеству даже в тех случаях, когда люди были знакомы давно, например, Чуковский, знавший Н.О. Лернера с гимназических лет, в письмах неизменно обращался к нему по имени и отчеству. И. Лукьянова как в тексте книги “Корней Чуковский”, так и в своих устных выступлениях называет своего героя Корнеем Ивановичем. Разнобой в книге “Корней Чуковский” (то Корней, то Корней Иванович) заставил меня вспомнить Быкова, для которого панибратство с классиками (в рецензии приведены примеры) — привычная вещь.
О содержании статьи Д. Быкова “Держаться, Корней!” в аннотации написано, что она “рассказывает о непростой судьбе и о творческом пути Корнея Чуковского — гениального критика и прекрасного переводчика, который выжил в тяжелейшие времена сталинских репрессий. Быков с большим уважением описывает Чуковского как личность, как надежного, доброго, трудолюбивого человека…” и т.д. Но ведь эта аннотация в равной степени подходит и к почти 1000-страничной биографии “Корней Чуковский”, автором которой обозначена И. Лукьянова, она ведь тоже “описывает Чуковского как личность, как надежного, доброго, трудолюбивого человека”!
Что касается попыток “расслоить” чужие тексты, заподозренные в участии в их создании других лиц, то они предпринимались неоднократно. В рецензии я привела в качестве примера тандем Сологуб—Чеботаревская, но нечто подобное на наших глазах исследователи неоднократно совершали с текстом “Тихого Дона”… Подобными методами пользовался, кстати, К. Чуковский, пытаясь “отслоить” в стихах Н.А. Некрасова цензурные вмешательства.
Все подобные опыты “расслоения” текста ничего общего не имеют с обвинениями в использовании труда “негров”. Я выражаю свое мнение по поводу книги, которую читаю, мне она кажется написанной двумя разными людьми, поскольку содержит взаимоисключающие суждения по одним и тем же вопросам.
Разве в моей статье речь о литературном негритянстве Быкова? Ведь так называемое “негритянство” предполагает отношения хозяина и работника, заказчика и исполнителя, который к тому же получает за это плату, эти отношения вообще не касаются третьих лиц. И в чем я должна извиняться? В том, что книга “Чуковский” кажется мне написанной двумя разными людьми? Что границы, в рамках которых происходит смена стилей, я берусь даже обозначить? Что, наконец, один из этих стилей как две капли воды похож на тот, которым написана книга “Пастернак”?
Д. Быков сообщает нам о себе и И. Лукьяновой: “Кухня у нас в квартире – общая, но в литературе – раздельная, хотя и совместные наши сочинения – скажем, детские сказки, — пользуются некоторым успехом у детей и взрослых”. Как следует из этого, писать в соавторстве для них дело привычное, так при чем же здесь “негритянство”? Почему делать предположения об авторстве “Тихого Дона” в рамках филологического дискурса считается допустимым, а выдвигать подобные предположения относительно Д. Быкова и И. Лукьяновой можно только с последующим покаянием?
Теперь по сути возражений.
В рецензии я писала, что цитаты из дореволюционных газет, которые открывают быковскую биографию “Борис Пастернак”, с моей точки зрения никак не связаны с дальнейшим повествованием. Вместо того, чтобы признать этот очевидный факт, Быков поясняет значение этих цитат для последующего тысячестраничного повествования: “Приведенные мною цитаты из газет характерны прежде всего тем, что в них наличествуют многие лейтмотивы пастернаковской биографии – скажем, сообщается об открытии центра грузинской культуры в Москве, о встрече выпускников университета, — но главным образом они примечательны тем, что демонстрируют поразительную неизменность русского официоза. В газете 1890 года содержится статья о том, как злобно завидует Запад процветающей России. Эта же мысль является лейтмотивом международных обозрений 1960 года. Наконец, цитата “юные москвичи веселым праздником встречают пионерское лето” в день смерти величайшего из живущих русских поэтов подчеркивает трагизм его участи, и мне представлялось, что вещи столь очевидные не нуждаются в разъяснениях”.
Эта тирада, сказать по совести, меня несколько озадачила. Неужели Быков не понимает, что все это надо было прояснять в самой книге, комментировать бессмысленно повисшие газетные цитаты за ее пределами поздно.
Е. Иванова, пишет Д. Быков, “напрасно присоединяется к хору советских функционеров от критики, коривших его за строчки про тысячелетье на дворе”. Задевает меня здесь не столько то, что я попала в компанию “советских функционеров от критики”, к каковой я никогда не принадлежала, всю жизнь пребывая рядовым научным сотрудником академического института. Задевают приписанные мне укоры в адрес Пастернака за строчку про тысячелетье на дворе, о которой в моей рецензии не было сказано ни слова. Меня оскорбляет само предположение, что я могла “корить” Пастернака за что-либо, мне и в голову такое не придет, я полностью разделяю его мнение, которое приводила в своей рецензии: “Здесь, например, очень уверенно отличали стихи хорошие от плохих, точно это правильно или неправильно выточенные машинные детали <…>. Вообще говоря, плохих и хороших строчек не существует, а бывают плохие и хорошие поэты, то есть целые системы мышления, произвольные, или крутящиеся вхолостую…”
Но с налету включив меня в компанию функционеров, Быков повторяет все инвективы по поводу истолкования этой строки, которые успел уже обнародовать и в биографии Пастернака. Можно было бы это пропустить, если бы несколькими абзацами позже не ждал меня укор совсем с другой стороны: “Евгения Иванова яростно вступается за Пастернака, когда я недостаточно почтительно, на ее взгляд, отзываюсь о том или ином его тексте…” Вот поди ж ты, то я корю Пастернака в компании функционеров, то яростно вступаюсь, а главное, и то и другое одинаково плохо!
“Подозреваю, что у Е. Ивановой, — пишет Д. Быков, — серьезные проблемы с пониманием прочитанного…” Предлагаю посмотреть, как обстоят дела с “пониманием прочитанного” у самого Быкова.
В рецензии я процитировала его высказывание в книге “Борис Пастернак”: “Гений всегда начинает с вещей откровенно смешных — ибо содержание, которое он пытается вложить в традиционную форму, слишком свежо и ошеломляюще, а новая форма пока не выработана” (с. 41). Хочу обратить внимание на формулировку Д. Быкова: “Гений начинает с вещей откровенно смешных”. В своей рецензии я предложила ему ответить на вопрос: стихи каких гениев он имел в виду – “Стихи о Прекрасной Даме” А. Блока, “Золото в лазури” А. Белого, “Камень” Мандельштама или “Вечер” А. Ахматовой.
И что же мне ответил Д. Быков: “Рискну напомнить Е. Ивановой, что дебютные сборники Мандельштама, Ахматовой и Белого постоянно служили объектами насмешек, и не только при жизни авторов, а зачастую и после”. Понимает ли Д. Быков, о чем идет речь, и что это за показатель для поэзии – “служили объектами насмешек”, тем более что не назван источник этих насмешек? Сколько раз “объектом насмешек” становились стихи Пушкина, но разве это характеризует его стихи, а не насмешников? “Надо ли цитировать, — продолжает Д. Быков, — бесчисленные пародии на “Песню последней встречи”, где Ахматова посмела в контексте любовной драмы упомянуть перепутанную перчатку?” Нет, цитировать не надо, но преподаватели литературы должны были объяснить Быкову, что сам факт появления пародий есть в некотором смысле манифестация известности и признания. Не надо цитировать и “…издевательства критиков над бессодержательностью и загадочностью “Стихов о Прекрасной Даме”, которые Блок-то считал своим лучшим сочинением, да вот большинство современников, кроме узкого кружка друзей и сверстников, полагали в девятисотые годы совершенно иначе”. Даже неловко как-то объяснять Быкову, что во всех этих случаях речь идет не о том, что стихи гениев были смешны, а о том, как воспринимали их критики и читатели.
Объяснить Д. Быкову, почему о Блоке нельзя сказать “плодотворнее всего работалось”, с первого раза мне не удалось, он остался при убеждении, что “Блок в литературе действительно работал и ничего оскорбительного в этом слове для себя не видел”. Повторим попытку. Д. Быков пишет: “Евгении Ивановой может казаться, что если Блок писал до пяти стихотворений в день – это означает, что тексты транслировались ему свыше и записывались без всякого труда. Любой, кто знаком с записными книжками и черновиками Блока, широко опубликованными, докажет Е. Ивановой, что это не так. Писал он, впрочем, не только стихи, — и его статьи, пьесы и проза носят следы именно глубокой и вдумчивой работы”.
Мое возражение касалось лексики, с помощью которой описывал Быков творческий процесс Блока. Не буду пересказывать блоковскую статью “О назначении поэта”, напомню лишь, что там он а) поэта называл “сыном гармонии” и утверждал, что “три дела возложены на него: во-первых – освободить звуки из родной безначальной стихии, в которой они пребывают; во-вторых – привести эти звуки в гармонию, дать им форму; в третьих – внести эту гармонию во внешний мир”1. Далее см. по тексту статьи, но уверяю Д. Быкова, что ни о какой “работе в литературе” или “следах глубокой и вдумчивой работы” Блок не помышлял. Я не знаю, как объяснить Быкову, что для описания поэзии Серебряного века не годятся газетные клише, которыми он обходится в своей публицистике!
Попробуем разобраться с тем, что Д. Быков называет моими “передержками”, они требуют – увы! – сопоставления того, что писала я, с тем, что цитирует Быков, и в результате текст ответа грозит перерасти в публикацию “других редакций и вариантов”.
Итак, в моей рецензии было: “…описывает Быков особенности творческого процесса Пастернака: “Лучше всего ему работалось после прогулки, он был склонен импровизировать не в кабинете, а на городской улице или в Переделкинском лесу. Во время работы Пастернак предпочитал пить крепчайший чай, но обходился и без чая; курил, но мог и не курить…”2). Вроде бы нам сообщают некоторые сокровенные знания о творческом процессе поэта, но как странно они сообщаются. Остаешься в полном недоумении, где же ему лучше импровизировалось: на городской улице или в лесу, пил он чай или не пил, курил или не курил? И закрадывается подозрение, а может, Быков знает о том не больше нашего, только обладает уникальной способностью писать слова, совершенно не отвечая за их смысл?”
В ответе Д. Быкова читаем: “Отвечаю. Чтение – тоже работа, и над прочитанным не худо бы задумываться. Вот г-жа Иванова недоумевает: “Во время работы Пастернак предпочитал пить крепчайший чай, но обходился и без чая; курил, но мог и не курить…” (с. 57). <…> В приведенном отрывке речь как раз о неприхотливости Пастернака в выборе условий для работы. О том, что он мог обходиться и без любимого им крепкого чая, и без папирос, а также о том, что предпочитал аскетически простую обстановку с минимумом вещей и книг. По-моему, это сформулировано достаточно просто”.
Но, согласитесь, про аскетическую обстановку не было ни слова, было про городскую улицу и лес, но именно через союз “или”, который предполагает выбор, этот же союз использовался и при упоминаниях о курении и чае. Зачем же было создавать контрасты, если можно было без затей информировать читателя про то, что обстановка не имела для Пастернака никакого значения?
Отдельные перлы из ответа Д. Быкова хочется не только процитировать, но и прокомментировать: “А ее занимает извержение собственной желчи…” — это обо мне, но каким образом извержение желчи может занимать? Еще обо мне же: “Пастернак, доживи он до апогея критической деятельности Е. Ивановой, наверняка удостоился бы ее разноса…” Ну, во-первых, что здесь означает слово “апогей”, а во-вторых, моя рецензия касалась только книги Д. Быкова, и напрасно он пытается сделать вид, что она задевает не только ее автора, но и Пастернака. Быков привык играть сам с собой в критику и гонения, почти в каждой статье он не забывает упомянуть, что много от критики за правду претерпел. Пока что страдающей стороной остаются поэты, о которых он пишет, потому что профанация для настоящего поэта горше любых гонений, так что опасность подстерегает их со стороны совсем другого “апогея”.
Толкуя и пересказывая на протяжении многих страниц стихи Пастернака и, как выяснилось из ответа мне, полагая даже, что его пересказы имеют нечто общее с пересказами М. Гаспарова, Д. Быков между тем не всегда понимает даже то, что пишет сам. Например, в ответе все той же Ивановой он пишет: “Хочу поздравить и с другим – когда она приписывает С. Дурылину собственные слова Пастернака “Мир – это музыка, к которой надо найти слова””.
Но давайте посмотрим, кто, кому и что приписывает. Читаем в книге “Борис Пастернак”: “Дурылин всегда относился к Пастернаку восторженно: “Он был совершенно трезв, но лирически — хмелен… Он испытывал приступы кружащейся из стороны в сторону тоски. Он писал мне длиннейшие письма, исполненные тоскующей мятежностью, какого-то одоления несбыточностью, несказанностью, заранее объявленной невозможностью лирического исхода в мир, в бытие, в восторг, каким-то голым отчаянием <…>. Вдруг раз в муке и тоске воскликнул он, оскалив белые, как у негра, зубы: “Мир — это музыка, к которой надо найти слова!””.
Это единственная в своем роде формулировка того, что делал в литературе Пастернак. И найдена она до того, как он совершил что-либо в лирике” (с. 39).
Любой грамотный читатель согласится со мной, что слово “это” во втором абзаце при таком построении текста должно быть распространено на все высказывание Дурылина, внутри которого присутствуют цитируемые слова Пастернака, что я и прокомментировала в своей рецензии.
По ходу своего ответа Быков постоянно выражает беспокойство по поводу моего низкого образовательного уровня. Но я бы настоятельно советовала ему задуматься над уровнем своей осведомленности в вопросах, о которых он берется писать. Процитирую его ответ: “Дмитрий Иванович Писарев отчего-то попадает у нее в вожди и образчики разночинцев, хотя Писарев никаким разночинцем не был сроду, происходил из богатой дворянской семьи и, если верить биографическому словарю “Русские писатели”, рос в обстановке более чем тепличной. Да и делать из него вождя разночинцев – при его скептическом отношении к большей части их литературы, до расцвета которой он попросту не дожил, — несолидно для критика с минимальным образованием”.
Во-первых, для того, чтобы утверждать, что Писарев был одним из вождей (что он “образчик” я не утверждала, это ведь не ситчик с веселеньким рисунком!) разночинцев, мне не надо заглядывать ни в какие словари. Статьи Писарева о романе “Что делать?” и “Отцах и детях” Тургенева, где он едва ли не единственный из критиков объяснил, что разночинец Базаров ни в коем случае не является карикатурой на молодое поколение, памятны мне еще со школьной скамьи. Эти статьи, наряду со статьями Чернышевского и Добролюбова, сформировали идеологию разночинцев. Быков рассуждает в духе приснопамятных “вульгарных социологов” 1920-х годов: если дворянин по рождению, то и идеология у него дворянская… Однако можно быть дворянином и в то же время вождем разночинцев!
Поразительный совет дает мне Д. Быков и по поводу всех тех возражений, которые вызвали у меня его рассуждения о Гражданской войне. Остановлюсь лишь на финальном аккорде: “В том-то и ужас гражданской войны, что с обеих сторон воевал ровно один и тот же народ, “сохраняющий внутреннее единство” (это цитата из моих возражений. – Е.И.), которое после гражданской войны мгновенно срослось, словно и не было ничего”. Оставим в стороне проблемы со стилем (“единство… срослось”), но вот слова “словно и не было ничего” историк Гражданской войны мог бы комментировать долго. Чего стоит, например, расстрел офицеров в красном Крыму Б. Куном, можно припомнить и другие не менее красноречивые эпизоды этого “срастания”, не говоря о десятилетиях, которые потратили карательные органы большевиков на уничтожение поодиночке всех тех, кто был заподозрен хотя бы в сочувствии Белому движению. Но Быков предлагает следующий список источников: “Перечитайте рассказ И. Бабеля “Письмо”, ознакомьтесь с прозой Дм. Фурманова, А. Веселого, Б. Пильняка, посетите запасники (курсив мой. – Е.И.) Исторического музея…” Интересно, он умышленно не включил в этот список хрестоматийный “Сорок первый” Б. Лавренева, чтобы не разрушить концепцию? Наконец, изучать Гражданскую войну лучше все-таки не по литературным произведениям, тут ведь и многотомные “Очерки русской смуты” А.И. Деникина можно было бы упомянуть, воспоминания П.Н. Краснова, книги о деятельности П.Н. Врангеля, Н.Н. Юденича, не все же в Гражданской войне исчерпывалось конницей Буденного и Чапаем! Но более всего умилили меня в ряду источников запасники Исторического музея. Честное слово, для того, чтобы разобраться в истории Гражданской войны, совсем не надо попусту беспокоить сотрудников этого славного учреждения, им есть чем заняться и без нас, вполне можно обойтись опубликованными книгами!
“Однако Бог с ней, с историей!” — величественно завершает свой пассаж о Писареве Д. Быков и переходит к работе над моими историко-литературными ошибками. Опять приходится вернуться к цитате из быковской биографии Пастернака: “В Петрограде все-таки было веселей — был Дом искусств, собирались у Горького во “Всемирной литературе”, спорили, шла какая-никакая, бедная, скудная, но артистическая жизнь. В Москве с этим было хуже” (с. 176). В своей рецензии я объяснила Быкову, что эта фраза свидетельствует о том, что он не имеет никакого представления ни о том, чем занималось издательство “Всемирная литература”, филиал которого, кстати, существовал и в Москве, ни о том, какую роль играл в нем Горький, ни о том, в каких отношениях находился он со своими сотрудниками, ни о том, что петроградский Дом искусств был создан по образцу московского.
Д. Быков моей осведомленности в истории этих учреждений не поверил и потому так решительно кинулся в бой: “Более чем смело утверждение Е. Ивановой, что “никакой артистической жизни в издательстве не было”. Во-первых, у меня сказано, что артистическая жизнь шла не в издательстве “Всемирная литература”, а в Петрограде; но коль уж зашла речь об издательстве – есть обширные воспоминания членов его редколлегии, в том числе и Чуковского, где рассказывается, что заседания этой редколлегии то и дело переходили в импровизационные вечера Горького с бесконечными устными рассказами, в чтения и обсуждения стихов, в политические дискуссии. Все это и составляет “артистическую жизнь” — наряду с лекциями, представлениями и скудными балами в Доме искусств (вряд ли Е. Иванова будет утверждать, что деятельность московского Дома искусств оставила столь же значительный след в литературе)”.
Но я берусь доказать на основе историко-литературных источников, что в издательстве “Всемирная литература” никакой “артистической” жизни не было, люди ходили не к Горькому в гости, а на службу. Горький действительно руководил большинством заседаний, в дневниках Чуковского описано, что он часто затевал на них посторонние разговоры. Описаны там и жалобы Горького, что некто из сотрудников издательства донес об этом в Смольный и ему пришлось давать по этому поводу объяснения. Но уже в силу этого контроля какая-либо “артистическая” жизнь в издательстве была исключена. В дневнике Чуковского есть описание, как однажды из-за болезни Горького все “всемирные литераторы” дружно направились к нему на квартиру, где и состоялось заседание. Но опять – болтовня и посторонние разговоры были, а “артистической жизни” — никакой.
Я прошу простить, что так подробно излагаю все эти реалии, но делаю это только потому, что в эти факты, известные из документальных источников, Быков пытается вписать то, что составляет плод его фантазии, – “заседания этой редколлегии то и дело переходили в импровизационные вечера Горького с бесконечными устными рассказами, в чтения и обсуждения стихов…”. Не было и “скудных балов в Доме искусств…”, потому что полуголодным людям, которые спали, не раздеваясь, устраивать балы тогда и в голову не приходило. Изворотливость Быкова достойна лучшего применения, я со своей стороны рекомендовала бы ему прочитать два опубликованных мной отчета Чуковского о работе петроградского Дома искусств3, никакие балы, даже скудные, там не фигурировали.
Книга Быкова содержит такое количество неточностей, вымыслов и домыслов, что разбираться приходится чуть ли не с каждым словом. Эта его особенность уже была отмечена критиками. В статье Ю. Павлова “Премированная хлестаковщина”4 приводились выразительные примеры того, как искажаются реальные факты отношений Пастернака и Цветаевой, подробно описанные и прокомментированные К.М. Азадовским в изданиях их переписки5. По поводу главы о Маяковском в книге “Борис Пастернак” Ю. Павлов пишет: “…почти каждое суждение о Маяковском в этой большой главе в 33 страницы требует комментариев-возражений” — и приводит ряд примеров искажения фактов в биографии поэта, жизнь которого изучена исследователями вдоль и поперек.
Примерно в таком же положении нахожусь и я…
В пространном ответе Д. Быкова лишь одно неоспоримо – в инициалах И.И. Левитана действительно присутствовала опечатка, за исправление которой можно только поблагодарить.
P.S. Ответ был уже написан, когда на книжной ярмарке мне бесплатно вручили книжку Д. Быкова “Письма счастья”, изданную в серии “Библиотека “Огонек””. Из этой книжки я впервые узнала, что Д. Быков творчески развивает на страницах “Огонька” жанр, созданный Никифором Ляписом, героем И. Ильфа и Е. Петрова. Теперь мне понятна ярость, с которой написан его ответ мне; сама не подозревая, я прояснила его литературную генеалогию: он из номера в номер в “Огоньке” публикует “в строчку из экономии места” (цитата из предисловия к книге) стихи в таком примерно роде: “В Россию движется Мадонна, чья совесть очень нечиста, самонадеянность бездонна, а бабок просто до черта…” Жаль, что Мадонна и ее агенты по-русски не читают, строчка насчет нечистой совести вполне тянет на судебный иск. Представляете, исковое заявление “в строчку из экономии места”: “Ответь мне, Быков, по закону, / Зачем меня ты оскорбил…” И серию ответов в том ж духе… Но это был бы уже транснациональный бестселлер!
__________________________________________________
1) Блок А. О назначении поэта // Блок А. Собр. соч.: В 8 т. М.; Л., 1962. Т. 6. С. 162.
2) Быков Д. Борис Пастернак. М., 2006. С. 57.
3) Иванова Евг. Непризнанный капитан “Сумасшедшего корабля” // Наше наследие. 2007. № 83—84. С. 115—116; Чуковский К.И. Собр. соч.: В 14 т. М., 2008. Т. 14. С. 485—489.
4) Цитирую по интернет-версии: www.zavtra.ru/cgi/veil/ data/denlit/118/32/html.
5) См.: Райнер Мария Рильке. Борис Пастернак. Марина Цветаева: Письма 1926 года. М., 1990; Небесная Арка: Марина Цветаева и Райнер Мария Рильке. СПб., 1992.