Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2008
Мысль о том, что акмеизм и футуризм являются двумя в равной степени эстетически состоятельными путями развития постсимволистской парадигмы в России, стала, кажется, уже общим местом. Однако, если сопоставить научные и критические работы о том, как именно акмеизм и футуризм повлияли на современную русскую словесность, можно заметить существенное различие. Влияние акмеизма на русскую поэзию ХХ века до некоторой степени прослежено1. О влиянии футуризма на неподцензурную традицию русской литературы говорилось много раз, но во всех случаях авторы ограничивались преимущественно краткими заметками и указаниями на ту или иную перекличку2. Причина, возможно, в том, что для интерпретации акмеизма и футуризма, по сути, применяются разные методологические “ключи”: исследования акмеизма ориентируются в первую очередь на проблемы преемственности, контекстуализации авторов в рамках “большой” традиции (самый характерный пример — знаменитая статья “Русская семантическая поэтика как потенциальная культурная парадигма”)3, исследования же футуризма вплоть до настоящего времени были сосредоточены прежде всего на проблемах новации и разрыва с предшествовавшей футуризму традицией. Поэтому те, кто писал об акмеизме и его рецепции, прежде всего работали с интертекстуальными и историко-культурными параллелями, а те, кто писал о футуризме, обращали внимание на языковое новаторство, на резкие сдвиги привычных смыслов, при обсуждении же социальных аспектов авангардного движения — на историю бунтарских публичных выступлений, скандалов, споров, непонимания со стороны современников4. При такой расстановке акцентов сложно ожидать внимания к продолжателям футуризма: ведь для того, чтобы их изучать, необходимо обсуждать “традицию революции”, “традицию разрыва” — а необходимая для этого методология и в филологии, и в истории культуры пока что разработана слабо. К сожалению, здесь не получила развития концепция Юрия Тынянова, который писал о футуристах как о неотъемлемой части истории русской культуры и о дальнейших перспективах их влияния (см., например, статью “Промежуток”).
Конечно, картину несколько меняют работы Л. Кациса5 и А. Кобринского6, посвященные соответственно творчеству В. Маяковского и обэриутов: два эти исследователя рассматривают радикальных авангардистов как наследников и “сумматоров” длинной цепи литературных влияний. Однако все-таки оба они не создали нового методологического прецедента: Маяковский и обэриуты в их работах оказались перенесены из одной парадигмы в другую, но уже существующую — условно говоря, “акмеистическую”. Несмотря на несомненную продуктивность этого интеллектуального жеста для исследований русской литературы 1910—1930-х годов, влияние Маяковского и обэриутов на “дальних” литературных потомков все-таки ни Кацис, ни Кобринский не обсуждали, и их книги инструментария для подобного обсуждения не дают — впрочем, авторы и не ставили себе такой задачи.
Проблема эта весьма сложна, и публикуемые в данной подборке статьи следует считать не ее решением, а скорее поиском возможных путей к нему. “Герои” работ Евгения Сливкина и Натальи Азаровой — соответственно Виктор Соснора и Геннадий Айги — неоднократно назывались в специальных работах наследниками футуристической традиции7. Правда, ни в одной из предлагаемых вниманию читателя статей нет развернутого анализа собственно связей этих авторов с футуристами — но вот новую методологию, необходимую для понимания “традиции разрыва”, фактически предлагают и Е. Сливкин, и Н. Азарова. Эта методология соединяет черты лингвистической поэтики, психолингвистики и социальной антропологии. Ее основа — “уликовая” реконструкция авторского сознания, стоящего за текстом: в обоих случаях авторы статей создают каталог формальных приемов, а затем исследуют их исторические корни и экзистенциальные основания — то и другое в неразрывной связи друг с другом. Не случайно обе статьи насыщены подробными биографическими экскурсами и критикой биографических источников — это необходимо для подобной реконструкции.
К двум этим статьям примыкают рецензия Данилы Давыдова на книгу стихотворений Антона Очирова, помещенная в разделе “Хроника современной литературы”, и мемориальный блок памяти Анны Альчук, одной из виднейших представительниц неофутуризма в современной русской поэзии. Статья Дарьи Суховей, в которой анализируется поэтика стихотворений Альчук, построена приблизительно на тех же принципах, что и работы Сливкина и Азаровой. Статья же Ирины Савкиной, обсуждающая совсем иные аспекты деятельности Альчук — ее творчество в области философии и gender studies, общественную и редакторскую работу, — неожиданно приоткрывает завесу над ближайшими перспективами исследований, начатых Е. Сливкиным, Н. Азаровой, Д. Суховей, Д. Давыдовым и немногими их “товарищами по поискам”: благодаря Савкиной неявно упомянутыми рядом оказываются неофутуризм и феминистская теория — одно из наиболее продуктивных направлений рефлексии субъекта в современной гуманитарной науке. Аналогично, в рецензии Давыдова обсуждение футуристической традиции оказывается сопряжено с анализом “метасоциальной” рефлексии в современной поэзии.
Несмотря на то что сами авторы не устанавливают тут причинно-следственной связи, на наш взгляд, о ней можно говорить с уверенностью. Традиция авангарда во многом основана на проблематизации и трансгрессии субъекта — именно она и оказывается движущей силой авангардных жестов в эпоху, когда утопическое содержание авангарда выглядит дискредитированным или исчерпанным. В искусствоведении эта мысль достаточно хорошо известна — в литературоведении, особенно в российском, о ней стоит напомнить8. Поэтому, очевидно, исследование авангардной традиции и ее рецепции в современном искусстве может опираться на исследование авангардного, то есть трансгрессивного, субъекта: того, кто стремится проблематизировать нормы языка, гендерных и иных социальных отношений — и даже собственную биографию. Эта трансгрессия всякий раз преследует более локальные задачи, чем построение “нового человека” или “сверхчеловека” в ницшеанской парадигме, — и поэтому более интересна: “сверхчеловек” был запредельной целью — в современном авангарде мы имеем дело с пластически или словесно оформленными результатами.
Статьями этого раздела “НЛО” открывает серию публикаций о “перечтениях” модернистской традиции в современной русской литературе. Можно констатировать, что в начале 2000-х годов типы и стратегии “перечтения” изменились. Поспешная интерпретация этих (и других) изменений привела авторов самых разных направлений к мысли о том, что постмодернистская эпоха якобы кончилась и на смену ей пришел “неомодернизм”9. Однако, по-видимому, столь жесткая дихотомия вряд ли корректна: точнее было бы сказать, что мы присутствуем при формировании новой эстетической парадигмы внутри постмодернизма — с той оговоркой, что постмодернистская ситуация в целом не противостоит модернистской, а является ее логическим продолжением10.
Авторы этого раздела показывают, как Айги перечитывал Ф. Кафку и Николая Кузанского, а В. Соснора — русских футуристов и романтика-экспериментатора Яна Потоцкого, чье творчество оказало влияние на культуру модернизма и постмодернизма. Исследование это в обоих случаях связывает стратегии авторского чтения с особенностями оригинального поэтического творчества и с описанием субъекта письма. “Транслятором” традиций модернизма и авангарда оказывается не текст, но и не биографическая личность, а структура авторского сознания, близкая к “первичному автору” М. Бахтина.
Стоит повторить мысль Александра Скидана: “…авангардистская традиция… возникла отнюдь не в стране “победившего социализма”; в Китае и в Советском Союзе, где действительно совершилась культурная революция, эта традиция преследовалась, а от радикальных художников и поэтов избавлялись. Это отнюдь не означает, что не надо читать Рембо, Батая или Арто, это означает, что их нужно читать наряду с Платоновым, Введенским, Мандельштамом, Шаламовым”11. Такая “совмещенная” перспектива позволяет контекстуализировать перечтения авангардных текстов в истории русской подцензурной и неподцензурной литературы.
Сопоставление произведений, написанных авторами разных поколений — Соснорой и Айги, родившимися в 1930-е, Анной Альчук, родившейся в 1950-е, молодыми продолжателями авангардной традиции (кроме Антона Очирова стоит упомянуть Дину Гатину, Полину Андрукович и Тимофея Дунченко — не будем забывать и о плодотворном ее продолжении в поэтическом творчестве Данилы Давыдова и Дарьи Суховей, в этом номере выступающих как аналитики), показывает, что способы перечтения авангардной и, шире, модернистской традиции постепенно и подспудно меняются — потому что исторически изменчивым является авторское сознание. Следующей стадией работы может стать исследование эволюции стратегий перечтения, осуществляемых субъектами письма в конкретных социокультурных ситуациях.
И. К.
______________________________________
1) См., например: Тименчик Р. “1867” (1975); Лосев Л. “На столетие Анны Ахматовой” (1989) // Как работает стихотворение Бродского: Из исследований славистов на Западе. М.: НЛО, 2002. С. 100—107, 202—222; Сошкин Е. Горенко и Мандельштам. М.: Дом еврейской книги, 2005.
2) Редкие исключения — исследования Л.В. Зубовой и работа Данилы Давыдова: Давыдов Д. Крученых и русская неподцензурная послевоенная поэзия (“Говорящее кино” Алексея Крученых и “Голоса” Генриха Сапгира: сопоставительные заметки) // Вестник УРАО. № 1 (27). 2005. С. 115—122.
3) Левин Ю.И., Сегал Д.М., Тименчик Р.Д., Топоров В.Н., Цивьян Т.В. Русская семантическая поэтика как потенциальная культурная парадигма // Russian Literature (Amsterdam). 1974. Vol. 7—8. P. 47—82. Характерная цитата: “Речь идет в первую очередь о необыкновенно развитом [у акмеистов] чувстве историзма, о переживании истории в себе и себя в истории, о понимании невечности (и по ту и по сю сторону) истории, о ее связи с культурой, о соотнесенности творчества с историей…”
4) Здесь мы в первую очередь имеем в виду книги и публикации А. Крусанова.
5) Кацис Л.Ф. Владимир Маяковский. Поэт в интеллектуальном контексте эпохи. М., 2000 (2-е изд., перераб. и дополн. — 2004).
6) Кобринский А. Поэтика ОБЭРИУ в контексте русского литературного авангарда: В 2 т. М., 1999 (2-е изд., перераб. и дополн. — 2000).
7) См., например: Лейдерман Н.Л., Липовецкий М.Н. Неофутуризм (В. Казаков, В. Соснора, Г. Айги) // Лейдерман Н.Л., Липовецкий М.Н. Современная русская литература: 1950—1990-е годы: В 2 т. М., 2003. Т. 1: 1953— 1968. С. 379—391. Там же см. краткий обзор предшествующей литературы по теме.
8) Один из немногих авторов, кто разрабатывает эту проблематику применительно к литературе, — М.Б. Ямпольский: см., например, главу о творчестве А. Драгомощенко “Поэтика касания” в его книге “О близком (Очерки немиметического зрения)” (М.: НЛО, 2001) и статью “Дзен-барокко” (НЛО. 2003. № 62).
9) В симпатиях к “неомодернизму”, вкладывая в это слово разный смысл, в 2000 году признавались Александр Иванов, Ольга Седакова (на своем поэтическом вечере в московском клубе “Образ и мысль” и в других публичных выступлениях) и Людмила Вязмитинова. Об Иванове см., например: Постоутенко К. “Путинский проект” Александра Иванова: критические заметки // НЛО. 2001. № 47. С. 337—339. Мысль Седаковой пересказана в статье Этера де Паньи, написанной “по горячим следам”: http:// www.russianresources.lt/dictant/Manifest/Panji.html. Концепция Вязмитиновой изложена в рецензии: Вязмитинова Л. “Мне стыдно оттого, что я родился кричащий, красный, с ужасом — в крови…” [Рец. на кн.: Воденников Д. Holiday. Книга стихов. СПб., 1999] // TextOnly (Интернет-журнал). 2000. Апрель—июнь. № 5 (http://www. vavilon.ru/textonly/issue5/vyazm.htm); см. также наше тогдашнее возражение, опубликованное в качестве послесловия к рецензии Л. Вязмитиновой: Кукулин И. Заметки по следам статьи Людмилы Вязмитиновой // http:// www.vavilon.ru/textonly/issue5/kukulin.htm.
10) Первое на русском языке развернутое обоснование этой мысли содержится в книге: Липовецкий М.Н. Паралогии. Трансформации (пост)модернистского дискурса в русской культуре 1920—2000-х годов. М.: НЛО, 2008. Гл. 12. С. 457—530.
11) Скидан А. [Рец. на кн.: Бренер А., Шурц Б. Апельсины для Палестины. СПб., 2002] // Критическая масса. 2002. № 1. С. 24.