(Рец. на кн.: Цветков А. Имена любви. М., 2007; Юрьев О. Франкфуртский выстрел вечерний: стихи и хоры (1999–2006). М., 2007; Лавут Е. Afterpoems. – М., 2007)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2008
Цветков А. Имена любви. – М.: Новое издательство, 2007. – 148 с.; Юрьев О. Франкфуртский выстрел вечерний: стихи и хоры (1999–2006). – М.: Новое издательство, 2007. – 60 с.; Лавут Е. Afterpoems. – М.: Новое издательство, 2007. – 64 с.
В 2006 году «Новое издательство» совместно с клубом «Апшу» запустило серию поэтических книг, которая называется просто – «Новая серия». В ее рамках в последние два года вышли книги Евгения Сабурова, Анатолия Наймана, Юлия Гуголева, Николая Байтова[1], Евгении Лавут, Олега Юрьева, Алексея Цветкова, Марии Степановой, Николая Звягинцева, Елены Фанайловой, совместная книга Федора Сваровского, Арсения Ровинского и Леонида Шваба. Стоит отметить оригинальный дизайн серии, разработанный Анатолием Гусевым.
На первом
этапе развития серии Григорий Дашевский и Анна Наринская сочли, что поэты,
которые издаются в «Новой серии», при всем их различии, объединены одним общим свойством:
все они входят в «канон постсоветской поэзии»[2]. Есть и
еще одна общая черта: сборники, публикуемые в этой серии преимущественно
включают новые стихи, а не являются «избранным» (что характерно для книг
«Поэтической серии» издательства «Время»), хотя понятие «новые» у разных поэтов
бывает различным – от полугода до 4-5 лет. Очевидно, что составитель серии
Михаил Айзенберг поставил перед собой задачу показать наиболее значимое из
того, что сейчас происходит в современной поэзии. Интересуют же его, насколько
можно понять из статей и отдельных высказываний, в первую очередь поэты,
создающие в стихах новый язык – в том понимании, какое придает этому сам
Айзенберг. С этой позиции выбор авторов оказывается вполне закономерным. Наша
цель – рассказать о трех книгах, вышедших в
Об Алексее Цветкове написано уже столько, что одно перечисление названий статей может составить довольно длинную библиографию. Отметим большую и очень интересную статью Михаила Айзенберга о группе «Московское время», в которую наряду с Сергеем Гандлевским, Бахытом Кенжеевым, Александром Сопровским, Татьяной Полетаевой входил и Алексей Цветков[3]. Стоит упомянуть и рецензию Валерия Шубинского на книгу «Дивно молвить»[4], а также статьи Лили Панн[5], Александра Уланова[6], интервью А. Цветкова, опубликованное в журнале «Критическая масса», и большую подборку материалов, помещенную в журнале «Воздух» (№ 3. 2006).
Во всех этих статьях вклад Алексея Цветкова в современную русскую поэзию оценивается очень высоко. Даже Евгений Абдуллаев, весьма критически отозвавшийся о новом периоде в творчестве Цветкова, признает его прошлые заслуги[7]. Книга «Имена любви» получила высшую оценку профессионального сообщества – за нее поэту в прошлом году присуждена премия им. Андрея Белого. Все это выводит Алексея Цветкова не просто в первые ряды, а в классики современной поэзии.
Как известно, Цветков начал снова писать стихи в 2004 году после длительного перерыва. В книгу «Имена любви» вошло сто текстов, написанных им за 2006 год. В одном из интервью Алексей Цветков сказал: «…выйдя из подмастерьев, поэт уже пишет на собственном языке, пуповина с общим разорвана»[8]. Михаил Айзенберг назвал в качестве главных качеств поэтики Цветкова «акмеистическую закалку и выделку стиха в соединении со смысловыми превращениями, возможными только после обэриутов»[9].
В критике принято противопоставлять «старого» и «нового» Цветкова: дескать, «старый» ориентировался на традицию, а «новый» постоянно экспериментирует, применяет в своем творчестве самые разнообразные приемы так называемой «актуальной поэзии»[10]. Однако не следует забывать о том, что понятие «традиция» имеет в русской и европейской (и американской) поэзии разный смысл: если для русской поэзии до сих пор традиционность заключается в строгом следовании силлаботонике, соблюдении правил грамматики и пунктуации, использовании возвышенной или хотя бы стилистически однородной лексики, то для поэзии западной тот же самый отказ от знаков препинания уже давно не считается признаком авангарда. Соответственно то, что в контексте современного русского литературного процесса воспринимается как новаторство, для Цветкова, с 1975 года живущего в эмиграции и прекрасно знакомого с западной поэзией, таковым далеко не является. Таким образом, «новый» Цветков точно так же, как и «старый», ориентируется на традицию, и это придает его творчеству особый интерес и значение.
Алексей Цветков существует исключительно в этом мире, его (не только в стихах, но и в жизни) волнуют гражданские проблемы, и общефилософские «проклятые вопросы» он тоже видит чаще всего с «земной» и социальной точки зрения. Однако социальные проблемы всегда существуют в его стихах как своего рода постоянный обертон или рефлекс описания предметов и мелких подробностей бытия. Поэт любит перечислять подробности и детали окружающего мира: «все мерцает как дождь или жемчуг / на траве и в развилке ольхи»; «шелк этих яблонь нашествие этих вишен / как мы живем на миру как шумно дышим». В его стихах происходит удивительнейшая конкретизация абстрактного. Даже вечность Цветкова, о которой писала Лиля Панн, имеет совершенно конкретные приметы: Бог, о котором частенько заходит речь в стихах, является для Цветкова не столько метафизической сущностью, сколько просто более могущественным и ответственным существом, создателем – своеобразным автором – этого мира (см., к примеру, стихотворение «потом он взял и изобрел бобра…»). Смерть воспринимается поэтом как естественный итог человеческой жизни и изображается тоже очень конкретно, иногда даже чуть ли не буднично:
привыкай к последнему убытку
созерцать на памятник не тратясь
смерть как набок сползшую открытку
жизнь sub speciae aeternitatis
Впрочем, в известном «старом» стихотворении Цветкова «быть учителем химии где-то в ялуторовске…» («Эдем», 1985) смерть изображается еще более буднично: учитель химии – материалист, верящий «в амфотерность железа / в журнал здоровье в заповеди районо», живет, не замечая ничего, кроме своего двухмерного плоского мира. И только смерть сталкивает его с «первым законом термодинамики», то есть, по сути, с иносказательно названным Богом. Однако в самой смерти поэт и в этом раннем стихотворении не видит ничего необычного – это просто переход из одного состояния в другое.
Такая позиция напоминает о стоицизме и совсем не случайно – Алексей Цветков, как известно, весьма интересуется античной культурой. В стихах Цветкова образ автора практически совпадает с лирическим персонажем, и общие черты этого образа остаются неизменными на всем протяжении творческого пути поэта. Герой стихотворений Цветкова превыше всего ценит нравственные качества и моральную стойкость, для него крайне важно быть хорошим человеком. См. стихотворение «когда философ кант родился резвым крошкой…»:
защитник против тех кто поступает грубо
которому подлог и кража не в чести
он говорит не лги не сотвори прелюбо
кто станет спорить с ним как нам себя вести
нас плохо держит жизнь нам старость не в науку
но если честен кто сомненья проглотив
такому сквозь века протягивает руку
категорический как рубль императив
Та же самая система ценностей отражается и в прозаических эссе Цветкова, опубликованных в книге «Эдем и другое»[11]. Например, в эссе «Собеседник ангелов» Алексей Цветков на примере судьбы Рильке рассматривает вопрос о том, может ли поэт позволить себе в моральном плане больше, чем обычный человек. От осуждения Рильке Цветков «за давностью срока» отказывается, однако предупреждает современных стихотворцев о том, что период «романтического помешательства» заканчивается и что с них будет спрошено со всей строгостью нравственных критериев. И это твердое знание того, что такое хорошо и что такое плохо, без сомнения, заставляет читателя с особым вниманием и уважением относиться ко всему творчеству Алексея Цветкова.
Стихи Олега Юрьева требуют для своего чтения иной оптики, иной «настройки фильтров», чем Цветковские[12]. Михаил Айзенберг в предисловии к предыдущей книге Юрьева причисляет поэта к «ленинградской школе», развивающей традиции Осипа Мандельштама и Константина Вагинова, и усматривает общие поэтические основы в творчестве Юрьева и его старших современников (Елена Шварц, Александр Миронов, Сергей Стратановский и Виктор Кривулин). Одна из основных общих особенностей этого культурно-антропологического типа поэтов, по его мнению, в том, что в их творчестве «текст закрыт и не проявляет, [а] скорее, отчуждает переживание и ситуацию»[13]. В этом сразу же видна противоположность эстетических задач Цветкова и Юрьева. Насколько Цветков открыт и доступен, настолько же Юрьев герметичен. Если Цветкова интересует внешний мир, заполненный разнообразными предметами, которые поэт не устает перечислять, то внимание Юрьева направлено на внутреннюю сторону вещей – их структуру, скрытые закономерности, которые ими движут, внешний мир сам по себе его практически не занимает. Опыт Цветкова сопоставим с опытом читателя, описываемые им детали вполне узнаваемы.
Стихотворения Олега Юрьева нуждаются в кропотливой работе по расшифровке заложенных в них образов и смыслов. Пример такой расшифровки стихотворения «Всю ночь гудели кирочные ботала» дает в своей статье Валерий Шубинский[14].
Новая книга
Олега Юрьева – «Франкфуртский выстрел вечерний» – разделена на две части.
Первая – «Стихи у окна» – включает произведения, написанные в 1999-2003 годах,
вторая – «Война деревьев и птиц» – в 2004—2006-м. Книга, как и все предыдущие, имеет
подзаголовок «стихи и хоры». На разрабатываемый Юрьевым поэтический жанр «хоров»
Елена Шварц обратила внимание еще в
Общее название книга получила по фрагменту второй строки стихотворения «О белых полях Петербурга рассеянней сны и неверней…», в свою очередь отсылающей к стихотворению А.А. Фета «Как мошки зарею», написанному во Франкфурте-на-Майне -месте нынешнего проживания Олега Юрьева. Подлинная строчка Фета (а не ее более поздняя тургеневская редакция) появляется в эпиграфе к этому стихотворению не случайно – поэт ищет подлинности во всем, даже в малейших деталях. Все писавшие о поэте отметили необыкновенную точность и техническую виртуозность стихов Юрьева, его пристрастие к аллюзиям, скрытым цитатам, архаичной лексике, хорошо разработанную словесную пластику и визуальную образность. Наиболее точными представляются слова Михаила Айзенберга, написавшего о «ювелирной выделанности» юрьевского стиха. Даже графические схемы стихотворений у Юрьева безупречны – чередование ударных и безударных слогов в рифмующихся строках практически везде совпадает, хотя сами схемы рифмовки все время варьируются.
Стихи Олега Юрьева предназначены не столько для чтения глазами, сколько для проговаривания вслух и для последовательного дотошного анализа. Юрьев обладает безошибочным музыкальным слухом, что позволяет ему добиваться результатов поистине удивительных:
Весь день гудели кирочные ботала
немецкой шлакоблочной слободы;
гроза была – как пробка не сработала –
в коротких замыканиях воды…
Книга Алексея Цветкова содержит сто стихотворений, написанных им за один год, книга Олега Юрьева – пятьдесят одно, написанное за семь лет. И это опять-таки не случайно. Внешний мир, описываемый Цветковым, бесконечно разнообразен и представляет любопытному взору все новые и новые картины. Главное направление поэтического взгляда Юрьева – внутрь вещей и явлений, и потому он вынужден, пренебрегая многообразием, отсекать от предмета все лишнее и несущественное. Юрьев, как отмечает в своей статье Валерий Шубинский, «сознательно жертвует четкостью поверхностного рисунка ради погружения на все более глубокий уровень»[17]. Все его стихотворения насыщены многослойными смыслами, разбирать которые можно практически бесконечно. Буквально о каждом его стихотворении может быть написана большая статья.
У Юрьева, в отличие от Цветкова, максимально затруднено проникновение личного «репортажного» опыта на уровень стихотворения. Здесь уже нельзя вести речь ни об образе автора, ни о лирическом персонаже, насколько бы не были условны эти термины. В беседе с Валерием Шубинским Олег Юрьев так определил свое понимание поэзии: «…конструкцией и ритмом фразы там все упирается и сопротивляется ходу времени, в том числе повествовательного, пытается его остановить, а это для меня в первую очередь признак (иназначение) стихов»[18]. И в то же время стихи Юрьева возвращают архаическое как современное, и эта его позиция «антисовременника» — а не «внесовременника» — включает в себя тонкую рефлексию происходящего вокруг.
О Евгении Лавут написано пока мало – меньше, чем про Юрьева и уж тем более меньше, чем про Цветкова. И напрасно: стихи Лавут представляются нам не менее интересными и заслуживающими внимания, чем произведения мэтров. Пожалуй, некоторый всплеск интереса к ее творчеству наблюдался только в 2001 году, когда вышла вторая книга ее стихотворений, вызвавшая некоторую полемику[19]:Михаил Айзенберг оценил тогда ее произведения довольно высоко, Мария Галина отнеслась к ним достаточно прохладно, а Дмитрий Ольшанский – агрессивно-отрицательно[20]. Все три рецензента сходятся тем не менее, во мнении об особого рода инфантильности лирической героини Евгении Лавут. Хотя, конечно, после исследований недавнего времени, переосмысливших образ ребенка и детского в поэзии, «инфантильность» представляется слишком неопределенным термином[21].
В книгу «Afterpoems» вошли стихотворения, написанные Лавут за последние пять лет, и переводы из грузинской поэтессы Майи Саришвили. В рецензии на «Afterpoems» Евгения Вежлян рассматривает Лавут прежде всего как представительницу «поколения тридцатилетних», объясняя ощущением людей, оказавшихся на грани двух эпох, и само название книги[22]. Данила Давыдов назвал Евгению Лавут одной из вершинных фигур «девичьего поэтического мэйнстрима»[23]. Дело, однако, представляется несколько более сложным.
На первый план в данном случае выходит полное несовпадение опыта «детей перестройки» и предыдущих поколений. Все, что казалось само собой разумеющимся людям 1960-1980-х годов, развалилось на глазах «детей перестройки», в результате для многих поэтов этого поколения характерен принципиальный отказ от построения единой картины мира. Алексея Цветкова занимает внешняя сторона вещей, Олега Юрьева – их таинственная изнанка, но при этом ни один поэт, ни другой не подвергают сомнению существование единой реальности, познание которой возможно в принципе (Цветков) или же при соблюдении определенных условий (Юрьев). В поэзии Евгении Лавут, напротив, все распалось на отдельные островки и осколки[24]. Именно поэтому такими дорогими для Евгении Лавут оказываются детство – время счастливого единства мира – и отдельные предметы и мелочи быта, в существование которых можно хотя бы ненадолго поверить. Мария Галина в своей рецензии отметила «похоронную серьезность» Евгении Лавут Жизнь для поэта, по мнению критика, есть «лишь передышка перед небытием, растянутое умирание»[25], любовь – ущербна и является весьма ненадежной защитой от ужасов небытия. В некотором, весьма ограниченном смысле это так. Мир в стихах Евгении Лавут показан раздробленным, в нем даже «я-сегодняшее» отделено от «я-вчерашнего»:
Мне бы хотелось познакомиться с собой только теперь
навещать себя узнавать как дела
удивляться что не расходятся швы
после таких операций,
когда почти зашиваешь в себе Неглинку
как ты там спрашивать ее носишь?
Однако, несмотря на весь трагизм, в стихотворениях Лавут присутствует ирония, так что нельзя согласиться с определением ее стихов как «похоронно серьезных». В процитированном стихотворении мир, несмотря на видимую раздробленность, какой-то травматически цельный, так что даже Неглинка оказывается не загнана в трубу, а вшита под кожу героини. И потому, несмотря на серьезную интонацию поэта, общее впечатление от стихотворений оказывается на удивление светлым и даже оптимистическим.
Те же самые различия выявляются при обращении к структуре стихотворений. Достаточно четкий повторяющийся ритмический рисунок, как у Цветкова и Юрьева, уступает место сознательной нечеткости. Однако стих Лавут, несмотря на отсутствие единообразия в размере, очень энергичен, в нем все время чувствуется ритм. Лавут вовсе не считает необходимым придерживаться единообразия в одном стихотворении или даже в одной строфе. Одной из важных особенностей ее стихов является укороченная строка в конце стихотворения, которая придает финалу дополнительную ритмическую энергию. См.: «но на улице радио Москва говорит, говорит – не вырезая пауз – / о том что смерть неизбежна» («…так ловко позвали как будто за каким подарком»); «где они будут вечно как чайки кричать / ища свои пляжные тапки» («…хорватские дети не спят») и т.п.
Михаил Айзенберг обратил внимание на прямоту высказывания в произведениях этого автора: «Здесь в чести не благопристойность, а откровенность, и все секреты не предъявлены, но легализованы. <…> Здесь нет ничего необязательного, нет разницы между связями внутренними и внешними, между словами для себя и речью на людях»[26].
Эта характерная особенность, очевидно, тоже связана с острым переживанием раздробленности мира и людской разобщенности. Если Олег Юрьев пытается проникнуть в суть вещей и явлений, то Евгения Лавут как будто не совсем уверена в их постоянстве. Называние становится в некотором роде актом творения, а здесь необходимы четкость, точность, невозможность двойственного толкования.
Несмотря на постоянно присутствующее в стихах Лавут чувство трагизма, поэт не устает интересоваться и миром в целом, и тем, что происходит вокруг нее. Поэт словно пересоздает раздробленную реальность, собирает ее заново из обрывков и осколков. И в процессе этого собирания случается удивительное – творческий акт не поглощает, а, наоборот, высвобождает накопившуюся внутреннюю энергию. В результате мир внезапно оказывается соответствующим божественному замыслу и, хотя бы на короткий миг, обретает смысл и значение.
Как видим, выбор данных авторов в этом случае оказывается для серии практически безупречным. При сопоставлении творчества всех трех поэтов становится очевидной существенная разница не только их мировосприятия, но и творческого метода. Алексей Цветков описывает вещи и явления, Олег Юрьев – их обратную сторону. Евгения Лавут пытается воссоздавать распавшуюся на части реальность. Каждый из поэтов по-своему своеобразен, каждый заставляет обратить внимание на какие-то существенные элементы нашего бытия. Именно в этом – помощи обратному зрению – и состоит, наверно, главная задача поэзии.
_____________________________________________
1) Рецензию на вышедшую в «Новой серии» книгу Н. Байтова «Что касается» см. далее в этом же выпуске «Хроники современной литературы».
2) См. «Коммерсант-Weekend» от 21 декабря 2007, № 69 (http://www.kommersant.ru/doc.aspx?DocsID=837615).
3) Айзенберг М. Минус тридцать по московскому времени // Знамя. 2005. № 8 (http://magazines.russ.ru/znamia/2005/8/aiz7.html).
4) Шубинский В.[О книге Алексея Цветкова «Дивно молвить»] // Критическая масса. 2001. № 3-4 (http://magazines.russ.ru/nrk/2001/3/shubin.html).
5) Панн Л.На каменном ветру // Новый мир. 1996. № 3 (http://magazines.russ.ru/novyi_mi/1996/3/pann.html).
6) Уланов А. Возвращение в сквозящий мир // НЛО. 2003. № 60 (http://magazines.russ.ru/nlo/2003/60/ulan.html).
7) Абдуллаев Е. Бревно в пустыне // Арион. 2006. № 2 (http://magazines.russ.ru/arion/2006/2/ab24.html).
8) «В прозе много слов, а жизнь коротка»: Интервью с Алексеем Цветковым // Критическая масса. 2005. № 3-4 (http://magazines.russ.ru/km/2005/3/tc7.html).
9) Айзенберг М. Указ. соч.
10) Давыдов Д. [Рец. на «Имена любви»] // Воздух. 2007. № 2.
11) См. эссе «Собеседник ангелов» в кн.: Цветков А.П. Эдем и другое. М.: ОГИ, 2007.
12) См.: Шварц Е. Слепая пчела // Вестник новой литературы. 1994. № 8. (http://www.newkamera.de/shwarz/o_shwarz_01.html); Шубинский В. В движении // Звезда. 2005. № 7 (http://magazines.russ.ru/zvezda/2005/7/sh12.html); Бейлис В. Олег Юрьев. Избранные стихи и хоры // Критическая масса. 2005. № 2 (http://magazines.russ.ru/km/2005/2/be29).
13) Айзенберг М. Твердые правила // Юрьев О. Избранные стихи и хоры. – М.: НЛО, 2004. – 220 с. – Серия «Поэзия русской диаспоры» (http://www.newkamera.de/aisenberg/aisenberg_o_02.html).
14) «"Кирочной", на взгляд петербуржца, может быть прежде всего улица. Улица, где (вспоминаешь не сразу) находится кирха, лютеранская церковь Святой Анны. "Кирочный" — относящийся к кирхе. Одно из значений слова "ботало" — "деревянный звонок или род колокольчика", который "привешивается к шее всякого скота" (Даль). "Кирочные ботала" — несколько уничиженные церковные колокола. "Немецкая слобода" — это не Кукуй, где сожгли лжепророка Квиринуса Кульмана, куда ездил пьянствовать и развратничать молодой Петр, а пригород современного германского города. Его терминологически точно можно назвать слободой, как славянолюбивый Хлебников звал американского президента — посадником. И слобода эта — шлакоблочная… Каждое слово удивляется соседу, и энергия этого (впрочем, вполне благожелательного) удивления поднимает стихотворение на орбиту». (Шубинский В. В движении // Звезда. 2005. № 7 [http://magazines.russ.ru/zvezda/2005/7/sh12.html]).
15) Шварц Е. Указ. соч.
16) Об ее общих свойствах см. послесловие М.Л. Гаспарова к книге «Пиндар, Вакхилид: Оды. Фрагменты». (М.: Наука, 1980).
17) Шубинский В. Указ. соч.
18) Юрьев О. — Шубинский В. Сопротивление ходу времени // НЛО. 2004. № 66 (http://magazines.russ.ru/nlo/2004/66/ur17.html).
19) Лавут Е. Амур и др. М.: ОГИ, 2001.
20) См.: Айзенберг М. [Рец. на кн.: Лавут Е. Амур и др.] // Итоги. 2001. № 10. 13 марта. (http://www.itogi.ru/paper2001.nsf/Article/Itogi_2001_03_08_181633.html); Галина М. Жаба душит и червь точит и птичка плачет [Рец. на кн.: Лавут Е. Амур и др.] // Литературная газета. 2001. 16-20 мая. № 19-20 (http://old.lgz.ru/archives/html_arch/lg19-202001/Literature/art11.htm).
21) См.: Кукулин И. Фотография внутренностей кофейной чашки // НЛО. 2002. № 54 (http://magazines.russ.ru/nlo/2002/54/ku.html); Давыдов Д. Этюды в серых тонах [Рец. на кн.: Симонова Д. Половецкие пляски. М., 2002] // НЛО. 2003. № 61 (http://magazines.russ.ru/nlo/2003/61/davyd.html).
22) Вежлян Е. [Рец. на кн.: Лавут Е. Afterpoems] // Книжная полка Евгении Вежлян. Новый мир. 2007. № 10 (http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2007/10/knpo18.html).
23) Давыдов Д. [Рец. на «Afterpoems»] // Воздух. 2007. № 2.
24) Разумеется, поэтика эпизодов и фрагментов ни в коем случае не может считаться поколенческой особенностью. Однако фрагментированность и отношение к ней в поэтике Лавут значительно отличаются от дробности, характерной, например, для произведений представителя предыдущего поэтического поколения — Аркадия Драгомощенко.
25) Галина М. Указ.соч.
26) Айзенберг М. Указ. соч.