(Поучительный случай из истории русской «литературы для народа»)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2008
(Поучительный случай из истории русской “литературы для народа”)*
…Произведения печати, направленные к искоренению революционных учений, по несовершенству всех дел человеческих, к сожалению, сами могут быть, и действительно иногда бывают, причиною недоразумений, и вообще попадают не туда, куда метят.
Н.С. Лесков. Благонамеренная бестактность1
Есть некоторые традиции российского изобретательства. Левша, как известно, подковал блоху. Куда менее известно, что после того, как он ее подковал, блоха перестала прыгать. <…> Это бессмысленное и беспощадное новаторство порождает только парадоксы, ненужные, мертвые и даже опасные для жизни.
Из выступления Вл. Суркова в летнем лагере на озере Селигер 21 июля 2008 года2
ПРЕДЫСТОРИЯ
Вопрос о создании, целях и качестве “литературы для народа”3, впервые поставленный еще в царствование Александра I, активно обсуждался российской общественностью в начале 1860-х годов в связи с крестьянской реформой. В развернувшейся дискуссии приняли участие Н.А. Добролюбов, Д.И. Писарев, К.С. Аксаков, Н.Ф. Щербина, Ф.М. Достоевский, Л.Н. Толстой и другие авторы4. Новый всплеск интереса к этому вопросу относится к концу 1870-х годов, когда правительство решило использовать “народную литературу” как средство контрнигилистической агитации в деревне. В 1878 году государь наследник Александр Александрович возглавил “Особое совещание” по вопросу издания “дешевых книг для чтения народа с целью ограждения его от злонамеренной пропаганды” социалистов. “Народные книги” призваны были способствовать “укреплению в народе религиозных и верноподданнических чувств” и “поднятию нравственности”. Издавать эти книги полагалось под высшим надзором министров внутренних дел, народного просвещения и шефа жандармов, “при участии лиц, вполне знающих быт и объем понятий народа и хорошо владеющих народным языком”5. Было также решено не придавать “народным” брошюрам “внешнего правительственного характера” в целях их большей эффективности6. Вопрос оставался в том, кому доверить производство такой литературы.
В 1879—1880 годах Министерство внутренних дел выделило 10 тыс. рублей редактору журнала “Сельская беседа” земскому деятелю В.В. КардоСысоеву на издание серии пропагандистских брошюр, адресованных простому народу и снабженных поучительными названиями, вроде “Царь освободил, а мужик не забыл”, “Жизнь за царя, или Плен у турок”, “На чужой каравай рот не разевай”, “Голенький ох, а за голеньким Бог”, “Всяк Еремей про себя разумей”, “Лорис-Меликов — Начальник Верховной Распорядительной Комиссии”. Общий тираж этих брошюр (часть из них была написана самим Кардо-Сысоевым) достиг 600 тыс. экземпляров7. Значительные средства были также выделены Министерством внутренних дел старосте Исаакиевского собора Е.В. Богдановичу для издания и распространения антиреволюционных проповедей для народа8. Как образно заметил Кардо-Сысоев, “[в] каждой хате поставить жандарма нельзя, а дать в ту же хату религиозно-нравственное чтение — не только возможно, но и должно”9.
Главной “новинкой” правительственного проекта “народной литературы” стало использование в пропагандистских целях “народных” авторов — прежде всего выходцев из крестьянского сословия, облагодетельствованного императором-освободителем. Если раньше цензурное ведомство препятствовало распространению “низовой” литературы (порою делая исключение для монархических сочинений)10, то теперь “сочинитель-простолюдин” (разумеется, благонамеренный) выдвигается властями на роль настоящего выразителя vox populi. Одним из первых экспериментов в этом роде стала вышедшая в 1880 году, по прямому распоряжению министра внутренних дел Л.С. Макова, брошюра крестьянина Ивана Савченкова “Святость царского имени” — манифест “народного монархизма”, насаждаемого консервативными идеологами конца александровского царствования.
1 марта 1881 года вызвало к жизни множество патриотических брошюр, написанных “добрыми крестьянами”. Кульминационным событием в истории правительственного проекта “народного автора” стал выход сборника политических стихотворений “поэта-простолюдина” Гордея Михайловича Швецова “Венок Царю-Освободителю”. Об этом воинственном издании и связанной с ним крайне любопытной полемике, не привлекавшей до сих пор внимания исследователей, и пойдет речь в моей статье.
ПОЭТ-ПРОСТОЛЮДИН
Полное название этой книжки, вышедшей в канун первой годовщины со дня смерти императора, — “ВЕНОК ЦАРЮ-ВЕЛИКОМУЧЕНИКУ, БЕССМЕРТНОМУ ОСВОБОДИТЕЛЮ русских крестьян и славянских народов, ХРИСТОЛЮБИВОМУ ВСЕРОССИЙСКОМУ ГОСУДАРЮ АЛЕКСАНДРУ II БЛАГОСЛОВЕННОМУ, ВЕЛИЧАЙШЕМУ из Монархов всего мира и НЕЗАБВЕННОМУ ДРУГУ человечества. Стихотворения простолюдина Г.М. Швецова”. Эпиграф к брошюре, вынесенный на ее обложку, заимствован из Евангелия от Матфея — “воздадите Кесарево Кесареви” (22: 21). Книга адресовалась автором сразу всем “православным русским людям”11.
Первое издание “Венка…” было отпечатано Швецовым, если верить указанию автора, на собственные средства “при некотором пособии” покровителей и друзей и включало 12 стихотворений, посвященных славным деяниям погибшего государя, а также поруганию его убийц и их духовных покровителей — “врагов Царя, зверей паршивых” (с. 12). Две тысячи экземпляров разошлись (точнее, были распространены) в течение месяца, и вскоре в свет вышло второе издание, дополненное двумя стихотворениями и украшенное рисунками, выполненными русскими художниками12. За один год “Венок…”, постоянно пополняясь новой продукцией автора, выдержал пять изданий общим тиражом в 40 тыс. экземпляров. 10 тыс. экземпляров “Венка”, отпечатанных по благословению и на средства митрополита Киевского и Галичского Платона (недавно возведенного в этот сан новым царем), были бесплатно розданы накануне коронации 15 мая 1883 года. Всего же книжка насчитывает 8 изданий (последнее вышло в 1884 году).
В новых изданиях “Венка…”, как неизменно указывалось на обложке, приняли материальное участие, помимо митрополита Платона, граф С.А. Строганов, семье которого до отмены крепостного права принадлежал, по собственному признанию, автор; московский “помещик-капиталист” И.К. Дараган; староста временной часовни на месте умерщвления царя-освободителя петербургский купец Л.Ф. Милицын (в конторе которого, как мы полагаем, служил Швецов) и бывший крепостной крестьянин Пермской губернии А.А. Лядов13. Приведенный автором список субсидиантов призван был продемонстрировать всенародную поддержку “Венка…” — иерарх церкви, русский аристократ, помещик, купец, крестьянин. (Примечательно, что в этом списке не было представителя интеллигенции.)
Свою книжку Швецов представляет как народное приношение убиенному освободителю крестьянства:
Пришел я утром на голгофу,
Где Царь-Отец за нас страдал,
Чтоб в жертву горестныя строфы —
“Венок” — положить на алтарь (с. 25).
Центральная тема “Венка…” — народная скорбь по государю и изобличение подпольных и “надпольных”, как выражается Швецов, врагов России, в числе которых названы отечественные либералы и западные министры “еврейского” происхождения (Леон Гамбетта и Бенджамин Дизраэли):
Но мы уж знаем — кто вас учит:
Жиды-министры стран чужих!
Ведь их давно уж злоба мучит…
И много там жидов других,
Христопродавцев окаянных,
Пилатов, Иродов, Иуд
И фарисеев краснобайных,
Которым Страшный Божий Суд
Готовит вечное мученье…
Так — вот за кем идете вы,
Держа антихристово знамя,
Собаки, волки, тигры, львы!.. (с. 22).
Значительную часть центрального произведения “Венка…” — “Подпольным витиям” (с. 58—73) — составляет рифмованное перечисление-“перекличка” бывших и действующих русских государственных и военных деятелей, призванных бороться с крамолой: “князь маститый Горчаков”, граф Игнатьев, который в Оттоманской империи “престол безбожный расшатал”, покойный “граф Ростовцев”, что “жив в памяти холопцев”, “Набоков, — кажется, простак”, “герой Барятинский фельдмаршал и Берг такой же русский маршал”, “градоначальник бывший Трепов”, приводивший бесчинников “в страх и трепет”, “граф Лорис-Меликов отважный” и т.д. (с. 62—63). Несколько строф посвящены бывшему министру просвещения графу Д.А. Толстому, ставшему, по мнению Швецова, жертвой происков неких изменников (с. 66—67). По Швецову, “министров дельных длинный список” доказывает,
Что наш министр отнюдь не низок
И даже смело может стать
Повыше несколько министров
Из просвещенных стран других.
Cамого себя автор представляет не просто самоучкой-простолюдином, бывшим крепостным крестьянином, органически усвоившим патриархальный взгляд на устройство жизни14, но поэтом народным, то есть выражающим истинные мнения и настроения крестьян (стихотворение “Русским мужичкам”)15, благодарным царю за свободу и негодующим на злоумышленников и их тайных пособников. Эта роль Швецову, видимо, понравилась. В 1880-е годы он начинает выступать под литературной маской “дяди Гордея” — природного русака, любящего власти и режущего правду-матку разного рода отщепенцам и пройдохам.
Характерной риторической особенностью “Венка…” являются постоянные отсылки к А.С. Пушкину (эхо торжеств 1880 года) — от темы “клеветников России” до темы “моей биографии”, важной для полемического утверждения “народной идентичности” автора:
Тебе же гимн пропеть, народный,
Я гений Пушкина прошу:
Восстань, поэт, на час, из гроба!
Воспой БЕССМЕРТНОМУ ТВОРЦУ
Тобой провиденной свободы,
Чудесной-стройной лирой, песнь!16
А я, литаврою убогой,
Хоть брякну людям нашим весть:
Крестьяне-братья! Успокойтесь!
Господь еще к нам милосерд!
Угроз крамольников не бойтесь!
ПРЕЕМНИК-ЦАРЬ, вступя во след
ОТЦА ВЕЛИКОГО, бесстрашно,
Любимый, верный СВОЙ народ, —
Сидя на троне безопасно, —
Спокойно к счастию ведет! (с. 23—24).
Ричард Уортман, недавно извлекший швецовскую брошюру из исторического забвения, справедливо называет ее одним из первых выражений инспирированного властями “народного культа” царя-мученика17. Можно добавить, что эта книжка также сигнализировала о новом явлении в русской общественной жизни — рождении политической “народной поэзии” со своей “авторской личностью”, риторикой и мифологией. Для такой поэзии характерны акцент на “мужицком” происхождении автора, которое, с одной стороны, гарантирует его искренность, чистоту веры и благонадежность, а с другой, искупает художественное несовершенство его творений; политическая грамотность (в соответствии с циркулярами Министерства внутренних дел); нарочитая простота (простонародность) языка, сочетающаяся с “библейской” патетикой; противопоставление “народного чувства” “интеллигентскому умствованию”; наконец, апокалиптическая картина мира, где сталкиваются в смертельном поединке здоровые национальные силы с антинародными демонами в образах студентов, евреев, западных политических деятелей и отечественных литераторов.
РЯЖЕНЫЙ!
Брошюра Швецова, рассчитанная на массового читателя, попала в поле зрения “образованного класса”. В апрельской (1882) книжке “Исторического вестника”, принадлежавшего А.С. Суворину, вышла “библиографическая заметка” о “Венке…”, подписанная криптонимом Н.Л.18 “Большие события, — начинал автор заметки, — вызывают живыя отношения к ним со стороны народных поэтов, которые, однако, часто негодуют, что произведения их принимаются будто бы не так, как бы следовало по их достоинству” (с. 222). После 1 марта появилось много горячих патриотических брошюр, стремившихся найти дорогу в народные школы, но так туда и не дошедших, “потому что Министерство народного просвещения признало их неудобными по крайнему несовершенству их литературной обработки” (с. 222—223). Авторы, сообщал рецензент, жаловались и негодовали на недостаточно патриотичных, по их мнению, представителей образованных классов. И совершенно напрасно: виновато плохое качество их продукции.
“День печальной годовщины, — продолжал Н.Л., — опять вызвал произведения в том же роде, т. е. горячие, но столь плохия, что их совсем нельзя считать литературою. Крупнейшее из новых произведений к 1-му марта 1882 года изготовил “простолюдин Швецов”. Он рассказывает в стихах про “зверей паршивых”, которые влекут народ “под иго тяжкое монголов”, вспоминает на выбор разные эпизоды русской истории” (с. 223), обсуждает деяния русских министров и даже демонстрирует неплохое знакомство с некоторыми подковерными интригами в министерствах. Так, например, этот политически грамотный и “начитанный” в газетной критике простолюдин намекает в своих стихах на “какие-то каверзы” против бывшего министра народного просвещения графа Д.А. Толстого и косвенное участие в них графа М.Т. Лорис-Меликова, якобы взявшего под защиту педагогов, которые стремились “губить детей под напряженьем к учению всех юных сил” (с. 224)19. Стихи Швецова, между тем, дурны, мысли неточно выражены20, а “кипучее негодование”, которое он выказывает по отношению к “недовольным” правительством лицам, — подозрительно (с. 225):
“Гораздо лучше бы сделал простолюдин Швецов, если бы он, чувствуя потребность сказать что-либо людям одного с ним умственного уровня, сказал бы это просто, как обыкновенно говорят друг другу простые русские люди, а не затруднял бы свои мысли стихотворным изложением, к которому он, очевидно, вовсе неспособен” (с. 223—224).
В заключение рецензент приводит цитату из Предисловия к “Венку…”, в котором автор выражает уверенность, что “всякий истинно русский человек не пожалеет уплаченного четвертака за эту книжку, если уже не по качеству сочинения, то из христианского благоволения к алтарю отечества”. Подпись “Сочинитель-самоучка”, которой завершается это Предисловие, по ироническому замечанию Н.Л., убедительно свидетельствует,
“что Г.М. Швецов, написавший “Венок”, и Г.М. Швецов, написавший давненько прежде этого очень несостоятельное сочинение по бухгалтерии, совсем разныя лица. Этим устраняется сомнение, которое выразил однажды Достоевский, подозревавший, что под именем простолюдинов в литературе иногда являются “р я ж е н ы е”” (с. 225; курсив мой. — И.В.).
ЛЕЙБА!
Оскорбленный поэт-простолюдин ответил “досужему критику-журналисту” (с. 30), усомнившемуся в чистоте его народного происхождения, стихотворением “Моя биография”, помещенном в конце нового, дополненного издания “Венка…”21, и брошюрой под длинным названием “Бухгалтерский ответ “народного поэта” суворинскому “Историческому вестнику”, на рецензию некоего Н.Л., о стихотворениях простолюдина Г.М. Швецова, под девизом “Венок Царю-Великомученику””. “Ответ…”, вышедший тиражом в 600 экземпляров, датирован автором 26 апреля 1882 года (цензурное разрешение от 5 мая 1882 года). Этот пространный текст, написанный весьма своеобразным языком, представляет собой страстную апологию “народной поэзии” охранительного толка.
Скрывшегося за криптонимом Н.Л. обидчика Швецов предлагает звать Лейбою и разоблачает его постыдный план:
“Залезая в мой сочинительский огород, г. Лейба, с жидовским бесстыдством, посягает затоптать лучший цвет моего простонароднаго достоинства, а именно — мою чистосердечную прямоту и откровенность, и мое действительно крестьянское из крепостных людей происхождение. С этою гнусною целию, после всех своих помоев, вылитых огромною шайкою на “плохие” мои стихотворения, г. Лейба, вдруг, ни с того ни с сего, изрыгает, в конце своей рецензии, ехиднейшую насмешку, что из подписи моей — “Сочинитель-самоучка” — будто бы “следует заключить, что Г.М. Швецов, написавший “Венок”, и Г.М. Швецов, написавший давненько прежде этого очень несостоятельное сочинение по бухгалтерии, совсем разныя лица”” (с. 5).
“Выходит… я замаскировался? — негодует Швецов. — О, Лейба, Лейба! О, беспутное шалопайство!” (там же). Читатель не должен сомневаться, что он на самом деле “природный” простолюдин (его крестьянское происхождение могут подтвердить ревизские сказки бывшей его помещицы Н.П. Строгановой) и не обучался ни в высших, ни в средних, ни даже низших, городских или столичных, учебных заведениях. Он действительно бухгалтер-самоучка, автор “Практического руководства двойной италианской бухгалтерии”, вышедшего по одобрению Ученого комитета и поднесенного в Бозе почившему государю через министра народного просвещения. Швецов подчеркивает, что удостоен был “царского спасиба за свой полезный труд” (с. 6—7), который Ученый комитет Министерства народного просвещения признал совершенно основательным и “очень состоятельным” и рекомендовал учебным заведениям “для выдачи в награду лучшим воспитанникам” (c. 7). Эти факты, считает Швецов, посрамляют “бессмысленный вывод Лейбы”, который, надо полагать, не понимает даже двух первых правил арифметики.
Далее Швецов рассказывает целую новеллу, показательную для складывающегося в 1880-е годы “народно-патриотического” этоса.
По словам поэта-простолюдина, несколько экземпляров его бухгалтерского руководства находилось в книжном магазине А.С. Суворина на Невском проспекте. Сочинитель отправился туда с “Венком…”, чтобы магазин взял последний на комиссию. Входит он к управляющему и сразу же показывает ему свою книжку “лицевою стороною обложки, на близком для чтения расстоянии”. ““Берете?” “О нет, нет! — начинает презрительно отмахиваться г. управляющий, — у нас, — говорит, — такие народные издания не идут!” Швецов обращает внимание своего читателя на то, что приказчик видел в этот момент только заглавие книжки — “Венок ЦарюВеликомученику”, и, следовательно, этих трех слов ему оказалось достаточно, “чтоб признать издание не пригодным в продажу из такого знаменитого интеллигентного магазина, каким его особа управляет” (с. 8).
Секрет такого отношения к патриотической литературе, по словам Швецова, прост: лицо этого приказчика представляло “самый благодарнейший для художника-портретиста тип расфраченного (так! — И.В.) на русский манер еврея с прищуривающимися как-то лукаво глазами”. Рассказчик осознает, что попал в чужой лагерь:
“Моему патриотическому воображению представилось даже, что передо мною, стоящим, сидит, развалившись небрежно в кресле, не управляющий книжным магазином издателя-христианина, а…” (с. 8—9)22.
Тем не менее Швецов не отступает. “А вы не хотите принять для продажи, на коммиссию, патриотическое сочинение, посвященное памяти БЕССМЕРТНОГО МОНАРХА! — спрашивает он приказчика. — После этого, что же вы продаете? Какую нибудь Буре[ни]нскую чепуху — из поэзии? Или что нибудь в роде этого, да разные социальные сочинения!” (с. 9). В итоге приказчик книжку нехотя берет.
По мнению Швецова, скрывшийся за буквами Н.Л. автор “довольно малограмотной и пустозвонной рецензии” на его “Венок…” и есть этот еврей-управляющий, решивший “забросать это издание всевозможною грязью, ежедневно выпускаемою объемистыми лоханями из разных “органов” печати его известнаго, хотя и прикрывающегося незнакомством [намек на “фирменный” суворинский псевдоним. — И.В.], патрона — книгопродавца и издателя” (с. 10). А его руководство по бухгалтерии Лейбаворотила и не читал, и о решении Ученого комитета ему ничего не известно, равно как и о принятии этой книги почившим великим монархом.
Наконец, Швецов вступается за народных поэтов и их право на внимание публики. Лейба опасается, что нас не поймут в народе! Поймут, утверждает он, ибо мы народным языком пишем. Более того,
“нам-то именно и настало ныне время трубить против гнусной интеллигентской неправды, погубившей Величайшего и Человеколюбивейшего народного Русского Вождя, посредством измышленных учеными извергамицареубийцами Кибальчичами и Гартманами адских машин, пущенных в ход недоучками-палачами Рысаковыми и Перовскими и прочею животною сволочью, мужеского и женского рода” (с. 13; курсив мой. — И.В.)23.
Швецов осуждает интеллигенцию, якобы желающую, чтобы “все были студентами” и только “те, кто имели бы ученую степень”, могли бы обращаться к народу с печатным словом:
“Только одним вам, многообразованным и свыше вдохновленным писателям, яко жрецам просвещения, благословляемым на это великое служение вашими же литературными архиереями, где-нибудь в роскошных редакторско-издательских кабинетах или вокруг палкинских биллиардов, — принадлежит исключительное право входа в “литературное” святилище” (с. 14).
Как видим, журналист Лейба — лишь предлог для “народной” критики. Главными ее объектами являются А.С. Суворин, скрывающийся, по Швецову, под маской царелюбца и народолюбца, а также его сотрудники и все либеральные интеллигенты, ничего не сделавшие для спасения России от крамолы24.
Антисемитская риторика поэта-простолюдина, характерная для реакционных изданий начала 1880-х годов, выступает здесь как средство дискредитации русских литераторов враждебного охранителям лагеря (подобным приемом активно пользовались контрреформаторы, от министра внутренних дел панслависта Н.П. Игнатьева, видевшего в либеральных журналистах замаскировавшихся жидов и поляков, до более осторожного в высказываниях обер-прокурора Святейшего синода К.П. Победоносцева). В свою очередь, резкие выпады крестьянского поэта в адрес Суворина (с конца 1870-х годов уже далеко не либерала!) позволяют более точно установить политическую группировку, которую обслуживает крестьянский поэт. Речь идет о противниках петербургского журналиста — бывшем министре Д.А. Толстом (напомним, ему были посвящены в “Венке…” несколько сочувственных строф) и влиятельнейшем редакторе “Московских ведомостей” М.Н. Каткове25. К политической риторике последнего восходят филиппики “народного автора” против “подпольной” и “надпольной” крамолы, то есть либеральной и демократической журналистики, подрывающей своей деятельностью основы русского государства:
“Между “нелегальными” и “легальными” служителями крамолы разница только во внешней форме, а не в сущности дела;
[н]адо иметь большую силу, чтоб уцелеть среди той мерзости, которая окружает нашу учащуюся молодежь, напирает на нее, врывается в нее всеми путями обмана и легального и нелегального”26.
В разоблачительном азарте Швецов обрушивается на “маскирующихся журналистов и романистов”, которые стараются действовать на молодежь, “заслоняя всевозможными преткновениями” от нее “простонародные, патриотические русские издания” (с. 16). “По мнению этих ученых негодяйдемагогов, — пишет Швецов, — только одна разъединенная, и то лишь столичная, их кучка человек в пять—десять или сто с чем-нибудь <…> представляет собою образец благомыслия, гениальности и всякой “литературной” даровитости <…> а весь остальной русский мир есть не что иное, как невежество и невежество” (с. 16—17). Так вот и Лейба, эта “мнимоученая гадинка”, “глумится над нашим простонародным “необразованием” и старается змеиным шипением своим заглушить скромное чириканье народного поэта”. Более того, переходя на своеобразный биолого-юридический язык, Швецов заявляет, что “такая пресмыкающаяся гадинка своею бесстыдною ложью” стремится нанести народному поэту “психическоматериальный вред” (с. 25; курсив мой. — И.В.).
Вывод Швецова: “Прикрываясь авторитетностию Достоевского и, на основании высказанного им подозрения, навязывая мне маску “ряженого” не-простолюдина”, г. Лейба выдает себя с головой (с. 20). В самом деле,
“[в]едь, Достоевский-то, знаете ли, г. Лейба, называл “ряжеными” не иных кого, как вас, да! Именно вас с братиею, которые, под личиною народолюбцев, скрывают в себе противонародное направление, подсмеиваясь, в своих роскошных — и не доступных для простолюдина — кабинетах, над святынями его чистосердечного богопознания и беззаветного царепочитания, как недвусмысленно высказывался почивший Достоевский” (с. 21).
В завершение Швецов приводит свои стихи “У гроба и за гробом Ф.М. Достоевского” и, наконец, для лучшего убеждения своих читателей “в ехидном кривотолковании Лейбы” (с. 26) предлагает даром по экземпляру своего руководства по бухгалтерии… на каждую сотню покупаемых кем-либо разом книжек “Венка…”, продающегося в Петербурге “у часовни на месте злодейского умерщвления царя-освободителя” (там же).
“НАДПОЛЬНИК” ЛЕСКОВ
Но это еще не конец истории. В начале 1883 года Швецов, видимо, узнал, что его зоил вовсе не управляющий суворинского магазина, а известный писатель, бывший сотрудник Ученого комитета Министерства народного просвещения Николай Семенович Лесков. Вдогонку своему “Бухгалтерскому ответу” Швецов спешно пишет 22-страничное “Дополнение”, датируемое нами второй половиной марта — началом апреля 1883 года27.
“Достойно удивления, — доносит своему читателю народный поэт, — что тот же самый упоминаемый в “Бухгалтерском ответе” рецензент “Лейба” (или, как оказывается, Н. Лесков) поместил, в №№ 2466—2468 “Нового времени” за текущий год целый ряд коловратных статей, направленных против личности и деяний покойного Митрополита Московского Филарета” ([c. 1]; курсив мой. — И.В.). Речь здесь идет об инициированной Лесковым публикации в указанных номерах суворинской газеты статьи “Митрополит Филарет: его научное и общественное значение”, написанной другом и единомышленником писателя профессором Киевской духовной академии Ф.А. Терновским (за эту статью, вызвавшую негодование властей, Терновский был лишен кафедры). По словам сына писателя, участие Лескова в этой публикации было известно в литературных кругах28.
Господин Лесков, продолжал хорошо осведомленный крестьянин-бухгалтер, “целых десять лет” заседал в Ученом комитете Министерства народного просвещения “и только лишь ныне” был уволен оттуда — без прошения, а в Комиссии народных чтений “заседает, кажется, до сих пор” ([c. 2—3]). Как известно, в отставку Лесков вынужден был уйти под давлением Победоносцева после состоявшегося 8 февраля 1883 года разговора со своим непосредственным начальником, министром И.Д. Деляновым29. Демонстративная отставка писателя “без прошения” вызвала некоторую сенсацию в обществе, и Лесков ответил на распространившиеся слухи в письме в редакцию “Новостей и биржевой газеты” (10 марта 1883), вскоре перепечатанном в “Новом времени” (11 марта) и “Газете А. Гатцука” (12 марта). Основной причиной своей отставки Лесков назвал недовольство начальства тем, что он совмещал литературные занятия со службой30.
Итак, Швецов выяснил, что его хулителем оказался неблагонадежный русский литератор. “И что всего обиднее для православного читателя, — продолжал он, — столь бесшабашная критика очевидных безбожников печатается на страницах весьма распространенной русской газеты, которая, в то же самое время, чествуя французского республиканца Гамбетту, не исповедовавшего никакой религии безбожника и покровителя всех гнусных цареубийц, в том числе русских извергов, — облеклась даже трауром, в знак своей глубокой скорби — по случаю курьезной смерти этого анархиста…” (c. 3—4)31. По Швецову, русские злоумышленники, подобно Гамбетте (тоже Лейбе, но только французскому), хотят изгнать мало-помалу евангельское учение из народных школ и высших учебных заведений. Следовательно, злобный выпад бывшего члена Ученого комитета Лескова против “Венка…” есть не что иное, как очередное “надпольное” прикрытие крамолы, характерное для “некоторой части нашей интеллигенции”, продавшейся евреям. Отсюда вытекает, что русский писатель Лесков по существу является жидом Лейбой (заметим, что в это бурное время Лесков выступил в защиту евреев от лживых обвинений, но Швецов, конечно, не знал об этом факте биографии своего критика, а то бы непременно воспользовался им32).
Попутно укажем, что приказчик, принятый “народным автором” за еврея (таких среди столичных сотрудников антисемита Суворина в 1880-е годы не было33), — это дворянин, выпускник кадетского корпуса Николай Филиппович Зандрок, заведующий петербургским магазином Суворина на Невском, автор нескольких сочинений “для народа” по агрономии34. Зандрок был хорошим знакомым Лескова. В письме к Суворину от 12 декабря 1890 года писатель называл управляющего человеком “превосходной честности” и благородства35. В начале 1893 года Лесков пытался собрать ему в помощь деньги по подписке, но в итоге отказался от своего плана, так как “убоялся подвергнуть [Зандрока] нравственным мучениям, на какие он способен по своей деликатности”36. Честного Зандрока Лесков назвал в своем завещании одним из двух своих душеприказчиков37.
ВРАГИ И ПОКРОВИТЕЛИ
В “Дополнении” к “Бухгалтерскому ответу…” Швецов объясняет ругательную рецензию Лескова-“Лейбы” заданием подпольных и “надпольных” крамольников, ополчившихся на “смелую антипропаганду бедного народного поэта”. Эти же крамольники прислали ему “открытое письмо” с угрозами (которое он “тотчас же отнес по принадлежности, в Сыскное Отделение здешнего градоначальства”), а потом попытались уничтожить его “Венок…” (то есть очередное издание брошюры) с помощью цензуры. По счастью, “скромное произведение простолюдина” было вовремя поднесено Августейшему Монарху “самим г-м Министром Внутренних дел (который был также Министром Народного Просвещения и состоит поднесь Президентом Академии Наук и Главноуправляющим по делам печати”) графом Д.А. Толстым, и автор был “осчастливлен Высочайшею Его Императорского Величества благодарностию”38. “Крамольническая попытка” преградить путь “Венка…” к народному читателю, таким образом, провалилась, и тогда злодеи, как пишет Швецов, задумали покуситься на его жизнь. Их угроз он, однако, не испугался и даже пожелал им “скорого успеха, в патриотическом убеждении, что в случае такового их посягательства на свободу слова, вся их гнусность еще бы нагляднее обличилась” ([c. 7—10]). Между тем его “Венок…” был с восторгом принят не только властями и братьями-простолюдинами, но и некоторыми патриотически настроенными интеллигентами (их отклики также включены в “Дополнение” к “Ответу…”)39.
Знаменательно, как растет уверенность в себе автора “Венка…” в течение двух лет после выхода брошюры. Скромный поэт-простолюдин, “бряцавший” “людям нашим весть” в первом издании книжки, весной 1883 года уже видит себя общественно значимой фигурой, вызывающей ненависть заговорщиков, и получает персональную защиту полиции, благодарность нового царя и сочувствие всех здоровых, по его мнению, сил России. Он называет своими именами “скрытых” врагов монархии, поучает студентов и предлагает властям проект крестьянского шествия в память царя-освободителя40. Этот рост простонародно-поэтического самосознания не только связан с одобрением “Венка…” новым монархом по представлению нового министра внутренних дел, но и отражает динамику развернутой охранительным лагерем в напряженный период, предшествовавший коронации, пропагандистской кампании по дискредитации либеральной интеллигенции.
Творческая активность поэта-простолюдина достигает своего пика весной 1883 года, то есть накануне коронационных торжеств, призванных продемонстрировать духовное единство царя и народа41. Но эти же торжества ознаменовали и закат его звезды: “народные поэты” выполнили возложенную на них пропагандистскую задачу и теперь, в условиях наступившей стабилизации общества, перестали быть актуальны42. Швецов продолжал писать народно-монархические стихи и далее (в 1884 году вышли два последних издания “Венка…”), но они уже никогда не привлекали внимания правительства43.
CORRUPTIO OPTIMI — PESSIMA
Вопрос о народной литературе был для Лескова, так сказать, вдвойне профессиональным. Как член особого отдела Ученого комитета он в течение девяти с лишним лет занимался разбором книг, печатаемых для детей и народа44. Как писатель, он стремился в своих произведениях “исследовать” народное сознание, найти или, точнее, создать художественный язык, его выражающий. Вопрос о народной книге Лесков также считал насущным вопросом современной общественной жизни. Так, в письме к последовательнице английского проповедника лорда Редстока М.Г. Пейкер от 21 июня 1879 года писатель отмечал, что издание народного журнала, “в свободном истинно христианском духе в России есть предприятие самое доброе и самое благочестивое, и число его подписчиков должно быть 100—200 тысяч”. Между тем такое “издание надо вести заботливо, старательно и только в духе христианском, не вдаваясь ни в какую церковность, ни в ортодоксальную, ни в редстоковскую”45.
Сын писателя Андрей Николаевич указывает, что в 1881—1882 годах Лесков несколько раз выступал в прессе с критикой народных книжек46. Как установил С.А. Рейсер, в основе некоторых из упомянутых А.Н. Лесковым публикаций — отзывы, подготовленные писателем по указанию Ученого комитета47. Хотя коллеги Лескова в целом разделяли его мнение относительно продукции “народных авторов”, вынесение писателем на общественное обсуждение ведомственной информации по такому острому в обстоятельствах начала 1880-х годов вопросу не могло не вызвать раздражения начальства.
Первым выпадом Лескова против заказной литературы с ее верноподданническим пафосом и антиинтеллигентской риторикой стала статья “Заказная литература. (Несколько замечаний по поводу образцовой народной книжки)”, вышедшая в ноябре 1881 года. По мнению исследователя, в этой статье Лесков “обобщил свои взгляды на существующие благонамеренные издания для народа”, которые он высказывал на протяжении пяти с лишним лет48. Это верное по сути наблюдение касается лишь внешнего плана статьи: перед нами чисто лесковская “вещь” — с двойным дном, полемической страстностью, едким юмором и печальной моралью.
Отношение автора к рассматриваемому явлению выражено уже в латинском эпиграфе к этой статье — “Corruptio optime (sic! — И.В.) — pessima”, то есть: “Извращение лучшего есть наихудшее”49. В прессе, пишет он, давно идут оживленные споры о “народной литературе”. Их инициатором стал Иван Сергеевич Аксаков, выступивший в своей газете “Русь” против “ревностных” авторов, соревнующихся в степени поддержки правительства. Созданные ими фальшивые произведения “для народа” компрометируют важное и хорошее дело, для спасения коего Аксаков предложил правительству открыто начать выпускать свое собственное издание, непосредственно ориентированное на крестьянского читателя50.
В свою очередь, продолжает Лесков, другая московская газета, “Современные известия” (редактор Н.П. Гиляров-Платонов), задалась вопросом, кто же будет направителями и судьями образцового народного издания. Не получится ли новая, официальная, народная словесность такой же скучной и малоэффективной, как и неофициальная? Лесков отвечает, что ведать делом будут, разумеется, чиновники, а точнее, сотрудники Главного управления по делам печати, и получится то же, что уже однажды было: конфуз. В подтверждение сказанному он приводит “анекдот” об одном “народном издании”, вышедшем в 1880 году при весьма интересных и поучительных обстоятельствах.
АДМИНИСТРАТИВНОЕ РВЕНИЕ
В этом “благонамеренном и грустном” анекдоте оказались замешаны многие известные лица, из имен которых Лесков плетет свой политико-разоблачительный узор. Мысль о народном издательстве, “при содействии учрежденных от правительства народных особ”, возникла, по свидетельству Лескова, давно. Ее высказывали и граф П.А. Валуев, еще в бытность министром внутренних дел, и М.Н. Катков в “Московских ведомостях”:
“Роковые события прошлого года дали повод перейти от разговоров к делу, и решено было немедленно издать для народа несколько таких литературных произведений, которыя могли бы сразу положить конец злонамеренным наущениям и “дать народу тип добраго крестьянина”” (с. 382)51.
“Мысль о заказе” на “оздоравливающее” народное произведение, продолжает Лесков, получила поддержку тогдашнего министра просвещения графа Д.А. Толстого, товарища министра и сенатора князя А.П. Ширинского-Шихматова, исполняющего обязанности шефа жандармов генерала Н.Д. Селиверстова и других влиятельных государственных деятелей. Ответственная за эту работу правительственная комиссия (то есть та самая, которую возглавил в 1878 году наследник престола) обратилась с просьбой о содействии к нескольким писателям, в числе которых был Лесков, но они, “имея свой взгляд на литературу”, уклонились от участия в проекте (с. 382)52.
Тогда-то, замечает Лесков, к выполнению заказа и были привлечены крестьяне — “настоящие и подставные (или, как Достоевский звал их — “ряженые””) (с. 383). Среди этих новоявленных авторов оказался некий Иван Савченков, “крестьянин села Соловьевки, Радомысльского уезда”, представивший рукопись своего сочинения “Святость царского имени” министру внутренних дел Макову “для напечатания”. Последний поручил комитетам по светской и духовной цензуре дать свои заключения. Те одобрили это, по их мнению, патриотическое и своевременное сочинение. На основании полученных заключений министр “сделал распоряжение о напечатании сочинения Савченкова” и о содействии распространению этой книги среди народа и в школах53.
Предоставленная Лесковым “историческая справка” рассчитана на “посвященных”: дело в том, что решение о распространении брошюры было принято Маковым вопреки резолюции Ученого комитета, вынесенной на основании доклада самого Лескова от 7 октября 1880 года (именно этот 40-страничный доклад, как установил Рейсер, и лежит в основе статьи54). Члены комитета пришли к выводу, что “простые читатели [брошюры] будут изумлены и введены в совершенно напрасное заблуждение”, ибо “[т]ут все вымышленно, неудачно, натянуто и не дышит никакой бытовой правдой”55. Но министр, очевидно, надавил, и брошюру одобрили.
Впрочем, в судьбе этой брошюры, лукаво замечает Лесков, есть некая странность: вышла она по распоряжению правительства, а на “этикете” ее обозначено, что это… издание журнала Кардо-Сысоева “Сельская беседа”. Для того чтобы понять, в чем же дело, Лесков предлагает обратиться “к самому грузу этого крестьянской поделки струга, спущенного в народное море с тщательною оснасткою под не совсем ясным флагом” (с. 384)56.
Свой разбор “Святости царского имени” Лесков начинает с подробного анализа первой, богословской, части этого “флибустьерского” сочинения, в которой крестьянин Савченков обосновывает божественность происхождения царской власти и внушает долг повиновения ей со стороны подданных. Эта богословская сторона, пишет Лесков, “без всякого сомнения слабее того, что уже было напечатано в этом роде для чтения народа в 1802 году по повелению императора Александра Павловича”. Лесков здесь ссылается на переведенную священником Иоанном Бедринским с французского языка книгу Боссюэта “Politique tirée des propres paroles de l’Ecriture sainte” — “Политика из самых слов Священного Писания, почерпнутая Иаковом Бенигном Боссюэтом”57.
У Боссюэта, замечает Лесков, порядок единодержавия выведен из Св. Писания с бо´льшим знанием и несравненно бо´льшим тактом, чем у крестьянина Савченкова (с. 385). В пример Лесков приводит доказательства авторитета законной власти, которые использует каждый из авторов. Боссюэт выводит этот тезис из божественной кротости и непротивления Христа, Савченков — из того, что Христос заплатил подать в полсикля и сказал фарисею: “…воздадите божие Богови, а кесарево кесареви” (вспомним, кстати сказать, вынесенный на обложку сочинения Швецова эпиграф58). По Лескову, лучше было бы просто повторить сказанное Боссюэтом в книге, некогда изданной по высочайшему повелению.
На первый взгляд, мысль сравнить “умного придворного проповедника”, известнейшего и красноречивейшего теоретика абсолютизма Жака-Бениня Боссюэ (1627—1704) с “крестьянином”-богословом из села Соловьевка кажется странной. Комический прием? Вовсе нет. Ключ к этому фрагменту мы находим в более поздней статье Лескова “Народники и расколоведы на службе. Nota bene к воспоминаниям П.С. Усова о П.И. Мельникове” (Исторический вестник. 1883. № 5). Здесь он рассказывает об одной из старых обид, нанесенных ему министерскими чиновниками. Некоторое время тому назад, пишет Лесков, ему было поручено “по настоятельному и спешному требованию трех министров” (то есть министров просвещения, внутренних дел и шефа жандармов, курировавших комиссию 1878 года) составить “приспособленный к народным понятиям перевод или пересказ известного сочинения Боссюэта, пользовавшегося особым расположением императора Александра I”. Работа в 6 или 7 печатных листов была сделана к Пасхе 1879 года, процензурована архимандритом Арсением в страстные дни и… осталась лежать в писательском столе, “как вещь, по-видимому, никому и ни на что не нужная” (XI, с. 44)59.
Почему? Причиной этого послужило “предложение литературных услуг со стороны некоего В.В. Кардо-Сысоева, который явился добровольцем и подал сочинения, отличавшиеся большою решительностию”. Эти “решительные” сочинения, как бы между делом разоблачает Лесков,
“были патронируемы одним учреждением, а министерством народного просвещения “отклонены” за их крайнее несоответствие приличиям и нравственности. Это и повело впоследствии к тому, что упомянутые сочинения г. Кардо-Сысоева перестали пользоваться особыми содействиями к их распространению через акцизных надзирателей по питейной части, но деньги на издание их он получил…”60
“Таков вообще, — резюмирует писатель, — неверный удел заказных литературных работ, мнение о совместимости которых часто изменяется, прежде чем самая трудолюбивая рука в состоянии их исполнить…” (XI, с. 44).
Получается, что народно-монархическая продукция Кардо-Сысоева, отвергнутая Ученым комитетом на основе доклада Лескова, погубила лесковское переложение Боссюэ. В статье о сочинении крестьянина Савченкова, конечно же, звучит личная обида, но совершенно очевидно, что за ней стоит четкая и ответственная авторская позиция: если правительство действительно хочет эффективной помощи от писателей в деле создания литературы для народа, то обращаться нужно к честным, сведущим и хорошим авторам, а не к невежественным литературным проходимцам.
Следует заметить, что в самом начале 1889 года в московской типографии книгопродавца А.Д. Ступина, специализировавшегося на издании литературы для детского чтения и народа, вышла книжка с замысловатым названием “Земное царство по Священному Писанию. Наставление, как жить человеку для пользы семьи, общества и государства. Составлено применительно книге Боссюэта, переведенной и напечатанной в 1802 г. на русском языке по Высочайшему повелению в Петербурге, в Императорской типографии” (177 страниц, 2400 экземпляров)61. В основе этой книги действительно лежит перевод 1802 года, но коренным образом переработанный, или, точнее, пересказанный: архаический язык упрощен, библейские цитаты на церковнославянском переделаны в русские, в текст внесены значительные изменения и уточнения, призванные облегчить его восприятие народом62. Соблазнительно предположить, что “Земное царство” и есть тот самый приспособленный к массовому читателю перевод или пересказ сочинения Боссюэ в 6—7 печатных листов, который Лесков выполнил по поручению трех министров, отказавшихся впоследствии от своего заказа. Но почему и как отвергнутая за десять лет до того рукопись попала в печать, мы не знаем.
“ВИЗАНТИЙСКИЙ ДУХ”
О глубоких идейных разногласиях между Лесковым и той группировкой, которая “создала” Савченкова, свидетельствует критика писателем второй, “повествовательной”, части сочинения “доброго крестьянина”, в которой описываются беседы селян, собравшихся на площади для молебна за здравие царя. Действие этой части происходит где-то в Малороссии. Изображение мужиков, их деланый русско-украинский язык, по Лескову, недостоверны до комизма63. Главным лицом является у Савченкова некий псаломщик-резонер, разъясняющий крестьянам на шершавом языке правительственной пропаганды, кто им друг, а кто нет:
“Эти враги России разными путями стараются похитить у нас то, что так укрепило, возвысило и прославило наше отечество; они думают разорвать тот живой внутренний союз, который соединил и соединяет нас всех в один могущественный государственный организм” (“Заказная литература”, с. 386—387).
Лескову явно претит лежащая в основе этой подделки идеология: преклонение перед мирской властью, которой приписывается божественный характер; ненависть к образованным сословиям и к европейской цивилизации; прославление древней народной формы “союзных” отношений между царем и народом; “византийский” дух, противный истинному христианству, но прикрывающийся его именем. Симптоматично, замечает Лесков, что среди лучших и достойных похвалы государей, упоминаемых Савченковым, — византийские императоры Маркиан Великий, Иустинмладший и Тиверий. Первый был слаб. Второй — ничем не замечателен. Третий был “неспособен управлять скипетром, слабодушный, склонный к роскоши, ленивый, робкий, глупый и жестокий государь” (“был и плох, и подл, и глуп, и убийца”; с. 390—391)64. В России между простолюдинами, пишет Лесков, есть начетчики, которые хорошо знают историю византийских императоров, и книжку Савченко они воспримут как нелепую (с. 390). Лесков иронически вопрошает, “не дает ли такая неловкость возможности с успехом нападать на неразборчивость христианских народных писателей, между коими может быть числим и крестьянин Савченков, как лицо, сочинение которого встретило особенное сочувствие начальства” (там же)65.
По сути дела, статья о заказной словесности представляет собой смелую атаку Лескова на влиятельную политическую группировку, пропагандировавшую, вослед за ненавистным писателю покойным митрополитом Филаретом, “византийскую” идею священного авторитета власти и безропотного народного повиновения66. В представлении Лескова, за “ряженым” Савченковым стоят идеологи, стремящиеся остановить прогрессивное развитие России, которое писатель связывал тогда с реформаторскими планами Лорис-Меликова67. Эту игру ведут не “пешка” Кардо-Сысоев и даже не “офицер” Маков, но влиятельные и опытные политические шахматисты — Дмитрий Андреевич Толстой, Константин Петрович Победоносцев и Михаил Никифорович Катков68. Политические подоплека и пафос лесковских статей о заказной словесности очевидны.
ПАТРИОТИЧЕСКОЕ БЕССТЫДСТВО
В следующей, декабрьской, заметке в “Историческом вестнике”, озаглавленной “Благонамеренная бестактность”, Лесков продолжил свою критику заказной литературы69. Если в предыдущей статье Лесков разоблачал механизм производства “народных” изданий и их ультраконсервативную идеологию, то теперь он сосредоточивается на нравственной критике “заказной словесности”:
“У творцов подобных сочинений, очевидно, утрачено то, что называется чувством меры… Те же, которые множат листы подобной литературы с расчетом сделать из этого аферу, конечно наносят обиду для общей всем нам скорби по жертве злодеяния 1-го марта. Частое упоминание о таком ужасном событии, и притом всегда почти с каким-то апломбом и хватскою развязностью, не исцеляет тоскующую душу, а напротив, смущает ее нецеломудренным шумом и гамом, который так неуместен в траурном доме, где еще в воздухе как бы слышны вопли надгробного рыдания. Около таких ран, как та, которую прияла в сердце свое Россия, надо ходить осторожно и самыя целебныя лекарства прилагать к ним рукой искусной и нежной” (с. 653; курсив мой. — И.В.).
Иван Аксаков как “истинный гражданин и патриот” попробовал “остепенить эту немерность”, проявляемую в современных церковных проповедях. Объектом своей критики Лесков выбирает московскую анонимную книжечку “Избави Боже от греха и от недобраго человека”, изданную Обществом распространения полезных книг70. В этой брошюре рассказывается о том, как в село Тарасково пришли “внушитель” и “внушительница” и, толкуя крестьянам о праве на землю, подбивали их поджечь барскую усадьбу. Положительный герой брошюры, старый крестьянин, своим умом доходит до причины ненависти подстрекателей к дворянам: дело-то в том, что “господа к государю близки и царь наш их на совет собирает”. В финале выясняется, что эти “внушители” — беглые уголовные каторжники71. Благонамеренной бестактностью Лесков называет провокационные рассуждения неизвестного автора о коллективной ответственности российских сословий за дела преступников, совершивших цареубийство. “Какое беззастенчивое и бестактное пустословие!” — заканчивает свою короткую рецензию писатель (с. 655).
Об этой заметке Лесков сообщает в письме к Аксакову от 26 октября 1881 года:
“Пожалуйста, посмотрите в ноябрьской книге “Исторического вестника” статью “Благонамеренная бестактность”. Там я говорю нечто о Вас, — кажется, это Вам не может быть неприятно, а мне нужно было иметь компаньона по взгляду на дело гнусного подхалимства в мнимом верноподданничестве, с целями, недостойными поддержки. Дело идет о брошюрах, которыми вместо пользы приносится вред долгим жеванием одного и того же несчастного события” (XI, с. 253; курсив мой. — И.В.).
Лесков, очевидно, надеется на коллективный отпор честных литераторов разворачивающейся реакционной кампании.
По замыслу идеологов-охранителей, спущенные на неблагонадежную либеральную и демократическую интеллигенцию “народные авторы” должны были дезавуировать претензии последней на выражение истинных интересов народа. Критика Лескова дезавуирует сам этот проект: он показывает, что “народный автор” под вывеской Савченкова и К╟ есть не что иное, как идеологический конструкт, подделка, выполненная третьесортными литераторами по заказу циничных политиков. Между тем полемическая страстность Лескова объясняется не только его гражданской позицией, но и художественными принципами, согласно которым создание литературы, выражающей характер простого народа и понятной ему, — дело сложное, деликатное, требующее большого литературного таланта, артистизма, независимого ума, честности, любви, знания народной жизни и народной речи — то есть тех качеств, которыми обладают лишь немногие современные писатели, к которым автор “Левши” и “Леона” относил себя.
ТЕНЬ ДОСТОЕВСКОГО
Вернемся к рецензии Лескова на “Венок…”, замыкающей собой своеобразный триптих о псевдонародной словесности, напечатанный в “Историческом вестнике”. Знаменательно, что писатель возвращается здесь к начатой им в “Заказной литературе” теме ряженых сочинителей, о которых в свое время говорил Достоевский. Судя по всему, Лесков имеет в виду язвительную статью Достоевского из “Дневника писателя” за 1873 год, озаглавленную “Ряженый”72. Между тем под ряженым автор “Дневника” как раз подразумевал самого Лескова, скрывшегося в своих едких “ругательных” заметках о Достоевском, опубликованных в “Русском мире”, под масками Псаломщика и “свящ. Касторского”. “А знаете, — писал Достоевский, — ведь вы вовсе не г-н Касторский, а уж тем более не священник Касторский, и все это подделка и вздор. Вы ряженый, вот точь-в-точь такой, как на святках. <…> [Я] тотчас же узнал ряженого и вменяю себе это в удовольствие, ибо вижу отсюда ваш длинный нос: вы вполне были уверены, что я шутовскую маску, вывесочной работы, приму за лицо настоящее. <…> Но так как вы всего только ряженый, то и должны понести наказание”73.
Сокрушительная критика Достоевским “вывескного”, “поддельного” стиля Лескова, безусловно, задела последнего74. В статьях о заказной словесности он переводит свой давний спор с Достоевским (к тому времени уже покойным) из литературной в политическую сферу. Кого считать ряженым? Это пущенное Достоевским словечко лучше всего характеризует авторов заказных сочинений, которые эксплуатируют в негодных политических целях идеи самого Достоевского: противопоставление “куфельного мужика”, якобы выражающего “великий народный охранительный и зиждительный дух”75, развращенной европеизированной интеллигенции, стремящейся стать новой аристократией; представление о спасительной миссии простого народа, мнение которого необходимо выслушать; резкую критику либерального Запада.
Лесков считал, что в разнузданной ультрамонархической и националистической истерии, захлестнувшей Россию после цареубийства, есть часть вины Достоевского. “[Е]сли бы Ф.М. Достоевский пережил событие, случившееся вскоре после его смерти, — писал он позднее М.О. Меньшикову, — то этот, в своем попятном движении, был бы злее и наделал бы огромный вред по своему значению на умы, покорные авторитету и несостоятельные в понимании “веяний””76. Скрытая (под маской почтения) полемика с Достоевским как ложным пророком звучит в серии очерков Лескова “Обнищеванцы” (1881), открывающихся эпиграфом из “Дневника” “недавно погибшего собрата”. В более поздней статье “О куфельном мужике и проч. Заметки по поводу некоторых отзывов о Л. Толстом” (1886) Лесков противопоставляет аффектированному народопочитанию “православиста” Достоевского (“куфельный мужик вас научит всему!”) органическое понимание мужика христианином-практиком Толстым:
“По огромному и несогласимому разномыслию, которое граф Л.Н. твердо и решительно выражает против учительства Достоевского, следует думать, что толстовский кухонный мужик научает, может быть, совсем не тому, чему должен бы научить куфельный мужик, как представлял себе Достоевский <…> Ничему отвлеченному, ни в политическом, ни в теологическом роде, куфельный мужик людей высшего общественного круга не научает. Он научает их только тому, что человеку следует соблюсти в себе, стоя на всех ступенях развития, и что дает всякому умственному преуспеянию и питательную почву и плодоносящий рост” (XI, c. 155— 156; курсив мой. — И.В.).
Идентификация Швецова как автора, вышедшего из шинели (точнее, зипуна) Достоевского, не лишена проницательности. Действительно, в своих ответах Лейбе поэт-простолюдин не раз ссылается на авторитет учителяпророка (восхищаясь его “чистосердечным богопознанием” и “беззаветным царепочитанием”) и даже приводит свои стихи на смерть писателя, представляющие “народный” образ Достоевского:
Вспомянем — что нам завещал,
Пред смертью, гений вдохновенный,
Когда достойно величал
Поэта Пушкина он речью?
Любить всем сердцем “бедняка”,
С которым он работал вместе,
Да не вносить издалека,
От разных немцев иль французов,
В минуты наших всех невзгод,
Сластей “порядка” модный кузов,
Для жизни, в русский наш народ;
А жить свободно, “самобытно”,
Своим талантливым умом, —
Трубил торжественно, открыто,
В Москве, в собрании большом,
Пред ликом русского “пророка”,
Угасший ныне сам пророк.
И вот, смотрите! Слез потоки,
Теперь, когда уж он замолк,
У гроба льются здесь рекою
Из глаз все русских лишь людей,
Места вблизи берутся с бою;
А сколько юношей, детей
Идет пред ним, главой поникшей!
Ведь, он был лучший всех их друг,
Делил он с братиею низшей
Последний свой, на нужду, рубль!
(с. 22; курсив мой. — И.В.)77.
Влияние Достоевского сказывается и в публицистической манере Швецова, старательно имитирующего разговорно-ернический тон полемических статей “Дневника” (Достоевский: “Это они-то собираются поучать народ его правам и, главное, — обязанностям! Ах, шалуны!”; Швецов: “О, Лейба, Лейба! О, беспутное шалопайство!”). Речевая маска “народного автора” — карикатура на “позднего” Достоевского.
* * *
Подводя итоги, можно сказать, что в таких авторах, как Швецов, Лесков видит маскарадное прикрытие политически и нравственно чуждых ему воззрений, соединившихся с наивной (и опасной) проповедью Достоевским “мужицкой правды”. В свою очередь, Швецов также видит в своем хулителе ряженого и также ссылается на Достоевского. Вспомним: “Ведь, Достоевский-то, знаете ли, г. Лейба, называл “ряжеными” не иных кого, как вас, да! Именно вас с братиею, которые, под личиною народолюбцев, скрывают в себе противонародное направление <…>”. Только в разгоряченном политическом воображении дяди Гордея длинный нос литературного паяца, который Достоевский разглядел под маской “свящ. Касторского”, обернулся отвратительной физиономией антинародного интеллигента. Знал ли Швецов с самого начала личность своего истинного обидчика? По всей видимости, нет. Говоря о “ряженых” народолюбцах, подсмеивающихся в своих роскошных кабинетах над народными святынями, он имел в виду не статью Достоевского о Лескове, написанную в далеком уже 1873 году, а недавние обличения автором “Дневника” подхихикивающих на лекциях и в журналах над русскими мужичками интеллигентов-либералов.
Взаимное срывание масок приводит не столько к выяснению личностей, их этнического или социального происхождения (здесь как раз возможны ошибки), сколько к обнажению непримиримых идеологий, столкнувшихся в современной политической commedia dell’Arte. Как справедливо заметил герой Достоевского, “мы, как ряженые, все не понимаем друг друга, а между тем говорим на одном языке, в одном государстве <…>”78.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Реконструированная выше полемика между двумя несоизмеримыми по своему значению авторами — не просто историко-литературный курьез. Она выявляет политическую и религиозно-нравственную позицию Лескова, скрытую в его статьях по одному из актуальных вопросов современной литературно-общественной жизни. Она симптоматична для той атмосферы взаимной подозрительности, растерянности и раздражения, которая сложилась в России в начале 1880-х годов79. Она свидетельствует о жесткой подковерной борьбе различных группировок внутри и вблизи правительства и раскрывает идеологические источники и механизм реализации охранительного проекта “народной литературы” как средства искоренения в народе опасных для власти учений. Наконец, она выводит на историческую сцену новый для русской культуры тип — ряженого политическими режиссерами под выразителя народного сознания “низового” автора, активно эксплуатирующего рожденную внутри самой творческой интеллигенции идею “народной правды”, заявляющего о своих правах на существование в “большой литературе” и угрожающего недостаточно патриотичным писателям-интеллигентам. Созданный в правительственной реторте для борьбы с крамолой, этот политический гомункулус, как показывает история, оказался достаточно живучим и деятельным.
ПРИМЕЧАНИЯ
* Выражаю искреннюю признательность Нине Перлиной, Марку Альтшуллеру, Ричарду Уортману, Бену Натансу и А.И. Рейтблату за советы, высказанные по поводу этой работы.
1) Исторический вестник. Декабрь 1881. С. 652.
2) Взгляд. Деловая газета <http://www.vz.ru/politics/2008/7/21/188780.html>.
3) То есть произведений, специально написанных для народной среды.
4) См. комментарий В.А. Туниманова к статье Достоевского “Книжность и грамотность” (1861): Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т. XIX. Л.: Наука, 1986. С. 230— 241. Об истории споров о народной литературе в XIX веке см. обстоятельную статью А.Я. [А.Е. Яновского] в “Энциклопедическом словаре” Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона (Т. XX. С. 572—579), а также кн.: Банк Б.В. Изучение читателей в России (XIX в.). М.: Книга, 1969. С. 7—44.
5) Цит. по: Ананьич Ю.В, Ганелин Р.Ш., Фадеев Р.А. С.Ю. Витте и идеологические искания “охранителей” в 1881—1883 гг. // Исследования по социально-политической истории России: Сборник статей памяти Бориса Александровича Романова. Л.: Наука, 1971. С. 311.
6) Блюм А.В., Кельнер В.Е., Патрушева Н.Г. Издание книг для народа // Книга в России. 1861—1881. Т. 3. М.: Книга, 1991. С. 15.
7) После 1 марта 1881 года правительство, разочаровавшись в эффективности подпитываемых из государственного бюджета “народных” изданий, решило выпускать свой собственный орган для народа. При редакции “Правительственного вестника” был учрежден журнал “Сельский вестник”, цель которого заключалась в противодействии “возмутительным листкам и книжкам”, распространяющим “в народе смуту”, а также в “сообщении всего того, что необходимо знать каждому русскому человеку и верноподданному своего государя” (Сельский вестник. 1881. 1 октября. С. 1). Подробнее см.: Krukones James H. To the People: The Russian Government and the Newspaper “Selskii Vestnik” (“Village Herald”), 1881—1917. N.Y.: Garland, 1987. P. 8—22; Блюм А.В., Кельнер В.Е., Патрушева Н.Г. Издание книг для народа. С. 18, 20—22.
8) Выпуск “Кафедры Исаакиевского собора”, посвященный событиям 1 марта, был разослан в количестве 24 тыс. экземпляров. См.: Блюм А.В., Кельнер В.Е., Патрушева Н.Г. Издание книг для народа. С. 20.
9) Цит. по: Блюм А.В., Кельнер В.Е., Патрушева Н.Г. Издание книг для народа. С. 21.
10) О дореформенном дискриминационном отношении правительства к произведениям, написанным “низовыми” авторами и рассчитанным на соответствующего читателя, см.: Рейтблат А.И. Цензура народных книг в России во второй четверти XIX в. // НЛО. 1996. № 22. С. 226—232.
11) Швецов Г.М. Венок Царю-Великомученику. СПб.: Типография С. Добродеева, 1882. С. 5.
12) В книжку были включены, в частности, помпезные иллюстрации “Минин и Пожарский ополчаются на защиту отечества от врагов”, “Священнейшее коронование Государя Императора и Государыни Императрицы 26 августа 1856 года”, а также изображение русского мужика-сеятеля и другие рисунки.
13) Швецов Г.М. Бухгалтерский ответ “народного поэта” суворинскому “Историческому вестнику”. СПб.: Типография С. Добродеева, 1882. С. 4.
14) “В такой житейской обстановке, / Любя жену, детей и мать, / Без всякой темы философской, / Я мог чувствительно понять, / Что должен быть всегда главою: / Семье — отец, а царству — ЦАРЬ, / В согласьи полном меж собою, / И в этом — жизни всей скрижаль” (с. 79).
15) Ср.: “Дышу я вашим разумением, / Простые наши мужички” (с. 78).
16) Призывы к Пушкину “вернуться” с того света, чтобы подтвердить своим авторитетом ту или иную политическую программу, характерны для русской пушкинианы 1880-х годов.
17) Wortman Richard S. Scenarios of Power: Myth and Ceremony in Russian Monarchy. Princeton: Princeton University Press, 2000. Vol. II. P. 200. Рус. пер.: Уортман Ричард. Сценарии власти: мифы и церемонии русской монархии / Пер. с англ. И. Пильщикова. Т. 2. М.: ОГИ, 2004. С. 276—277.
18) Исторический вестник. Историко-литературный журнал. Год третий. Апрель. 1882 (Цензурное разрешение — 20 марта 1882 г.). С. 222—225.
19) Намек на отставку консервативного министра Толстого в апреле 1880 года, которую приписывали влиянию реформатора Лорис-Меликова.
20) Например, следующие “невразумительные”: “Как пастырь добрый, шел он смело / Приять страдальческий венец! / Уже с венцом рука висела / И перст указывал конец”. “Откуда же рука Божья “могла висеть”?” — недоумевал Н.Л. (с. 223).
21) “Рожден и вскормлен я в крестьянстве, / Тогда считаясь “крепостным”; / Воспитан в духе христианства; / Науки высшей не вкусил…” (с. 78).
22) Швецов оставляет глумливую фразу незаконченной.
23) Швецов приводит в пример сочинения народных поэтов (“деревенских мужичков”), ополчившихся “жгучим своим словом” на “интеллигентное направление”: стихотворную брошюру “Любовь к Государю” костромского (естественно!) крестьянина М.С. Потапова и “Стихотворение на смерть Царя-Освободителя Александра II, павшего от рук крамольников и злодеев, святотатственно-посягнувшим на жизнь Величайшаго из монархов Европы” крестьянина Могилевской губернии И.Ф. Блуса (с. 11—12).
24) На обложку “Бухгалтерского ответа…” вынесено: “Продается во всех столичных магазинах, за исключением, разумеется, Суворинских”.
25) См.: Ambler Effie. The Career of Alexei S. Suvorin. Russian Journalism and Politics. 1861—1881. Detroit: Wayne State University Press, 1972. P. 92—93, 98—99, 168.
26) Катков М.Н. Собрание передовых статей “Московских ведомостей”. 1881 год. М., 1898. С. 167.
27) Литографическое воспроизведение этого рукописного “Дополнения” приплетено к экземпляру “Ответа…”, который мы обнаружили в Батлеровской библиотеке Колумбийского университета. По предположению А.И. Рейтблата, таких экземпляров не могло быть больше 10 — иначе требовалось бы разрешение цензуры, а на сохранившемся экземпляре никаких указаний на одобрение цензуры нет. Швецов, видимо, очень спешил. В состав “Дополнения” включены несколько стихотворений, датированных автором февралем — серединой марта 1883 года. Страницы “Дополнения” не нумерованы; ссылки на них мы далее даем в квадратных скобках.
28) Лесков Андрей. Жизнь Николая Лескова. Т. II. М., 1984. С. 185—186. Подробно об отношении Лескова к Филарету см. работу О.Е. Майоровой: Митрополит Московский Филарет в общественном сознании конца XIX века // Лотмановский сборник 2. М., 1997. С. 628—629.
29) Приказ об увольнении Лескова был оформлен только 21 февраля.
30) Лесков Андрей. Жизнь Николая Лескова. Т. II. С. 187—193.
31) Неожиданная и нелепая смерть влиятельного либерального политика, бывшего премьер-министра и министра иностранных дел Франции Леона Мишеля Гамбетты (31 декабря 1882 года) широко обсуждалась русскими журналами в начале 1883 года. Швецова возмутили статьи о Гамбетте французского корреспондента “Нового времени” А.И. Молчанова. Заметим, что отношение Лескова к Гамбетте было сочувственным. В 1875 году писатель сообщал из Парижа, что слышал его выступление об участии духовенства в учреждении высших школ. Лесков находил, что они с французским политиком внешне “действительно схожи”, в подтверждение чему послал своей семье фотографию Гамбетты. См.: Лесков Андрей. Жизнь Николая Лескова. Т. II. С. 22.
32) Обвинение защитников евреев в том, что они отрабатывают “жидовские деньги”, ритуальны для антисемитской литературы. В написанном для комиссии графа Палена и вышедшем в конце 1883 года без указания имени автора трактате “Еврей в России” Лесков писал: “Раздражение этим долго тянущимся вопросом дошло до того, что людям, несогласным с жидотрепателями, остается выбирать только между необходимостью умолкнуть или же подвергаться таким инсинуациям, которые само правительство может быть поставлено в необходимость не оставлять без последствий. Даже и автор этого труда стяжал уже себе за свои идеи укоризны. Он мог ожидать встретить деловые поправки и указания, но их не последовало, а явились только сомнения и намеки насчет его способности знать дела и уметь излагать свои мнения” (Лесков Н.С. Еврей в России: Несколько замечаний по еврейскому вопросу. М., 1990. С. 22; курсив мой. — И.В.). В 1880-е годы Лесков написал несколько в целом сочувственных статей о религиозных обрядах евреев. См.: Safran Gabriella. Ethnography, Judaism, and the Art of Nikolai Leskov // The Russian Review. Vol. 59. April 2000. P. 235—251.
33) Об антисемитской кампании “Нового времени” на рубеже 1870—1880-х годов см., в частности: Ambler Effie. The Career of Alexei S. Suvorin. Р. 171—175.
34) Выражаю искреннюю признательность Ефиму Абрамовичу Динерштейну за помощь в идентификации столь не понравившегося Швецову лица. О деятельности Зандрока см.: Динерштейн Е.А. А.С. Суворин: Человек, сделавший карьеру. М.: РОССПЭН, 1998. С. 137—138; Лушников Андрей. Завещание Николая Лескова // Алтайская правда. 2005. № 267—269 (25258—25260). 16 сентября.
35) Лесков Андрей. Жизнь Николая Лескова. Т. II. С. 379—380.
36) Там же. C. 562—563.
37) Там же. C. 492—493.
38) Об этом факте Швецов также сообщает в предисловии к четвертому изданию “Венка…” (цензурное разрешение — 5 ноября 1882 года; с. 9).
39) Например, письмо друга Достоевского академика О.Ф. Миллера, присланное Швецову в поддержку его “от сердца идущих и говорящих сердцу” писаний (c. 15). Швецов также включил в “Дополнение” свою стихотворную переписку с патриотически мыслящим студентом Лазарем Рахмановым, членом университетского “Пушкинского кружка” (c. 16—23).
40) Швецов сообщает, что “некоторые профессора Университета” с одобрением отозвались о подготовленном им и другими народными авторами проекте чествования царя-мученика “бывшими крепостными и другими обязательными людьми всей России совопокупно” (c. 14).
41) В это время большими тиражами выходят несколько новых изданий “Венка…”, а также брошюры “На построение храма Господня в память великомученической кончины царя-освободителя Александра II Благословенного в Петербурге” (1883); “Боже, Царя Храни! В ожидании Священнейшего коронования государя императора Александра Александровича и государыни императрицы Марии Феодоровны”, “Не прикасайтеся помазанным моим! (Посвящается простому русскому народу)” и “Ликуй, великая Россия. Шуми, “свободная стихия”!”.
42) В 1883 году Д.А. Толстой, “не отрицая некоторой доли пользы от отдельных брошюр для народа”, признал, что в целом этот проект себя не оправдал, и высказался в пользу организации правительственных периодических изданий. Еще более резко о провалившемся проекте создания “народного автора” высказался в том же году начальник Главного управления по делам печати Е.М. Феоктистов. См.: Блюм А.В., Кельнер В.Е., Патрушева Н.Г. Издание книг для народа. С. 20, 22.
43) За свою долгую литературную карьеру Швецов выпустил много монархических и патриотических произведений, включая такие, как “Вечная слава Царю-Освободителю” (1884), “Две басни дяди Гордея (“Белый орел и британский Кит”; “Сорока и Попугай”)” (1884, 1885), “Великое чудо спасения Царя и Царского Семейства, 17-го Октября 1888 года и христианское размышление о церковных празднествах этого же дня. Сихотворения 1888—1889 гг.” (1889); “Война Двуглавого орла с заморским зверем Крокодилом (историческая басня дяди Гордея). Посвящается русским чудо-богатырям” (1904), “Краткая биография деревенского писателя-самоучки Максима Васильева Карасева” (1906), “Патриотические мысли народных поэтов (бывших крепостных крестьян) о достойном чествовании царя-освободителя Александра Николаевича” (1909). В 1890 году в Петербурге вышел “Сборник стихотворений дяди Гордея”. В 1909 году Швецов предпринял попытку издания “совершенно беспартийного, хозяйственноэкономического” журнала “Царь и народ”, с воскресным приложением, посвященным простонародному быту и нуждам рабочего класса.
44) О деятельности Лескова в Ученом комитете см.: Банк Б.В. Изучение читателей в России. С. 50—55; Рейсер С.А. Лесков и народная книга // Русская литература. 1990. № 1. С. 181—194.
45) Лесков Н.С. Полн. собр. соч. Т. X. С. 462—463. За исключением особо оговоренных случаев, цитаты из сочинений Лескова даются по 11-томному собранию его сочинений (М., 1956—1957) с указанием тома и страницы.
46) Лесков Андрей. Жизнь Николая Лескова. Т. II. C. 184. Написал он резкую рецензию и на правительственный “Сельский вестник” (Новое время. 1881. 24 сентября).
47) Рейсер С.А. Лесков и народная книга. С. 190.
48) Исторический вестник. Историко-литературный журнал. Год второй. 1881. Ноябрь. С. 379—392. См. краткую характеристику этой статьи в: Банк Б.В. Изучение читателей в России. С. 54.
49) Лесков использовал это же латинское выражение в очерке “Архиерейские встречи”, говоря о современном “лицемерии благочестия”, ведущем общество к деморализации (1879).
50) Для славянофила Аксакова, апологета идеи Земского собора, псевдонародная литература, вышедшая из недр Министерства внутренних дел, была еще одним свидетельством оторванности российской бюрократии от “земли” (народа). Подробнее о взглядах Аксакова начала 1880-х годов см.: Бадалян Д.А. Газета И.С. Аксакова “Русь” и цензура // Русская литература. 2006. № 1. С. 94—114.
51) Лесков указывает, что слова о добром крестьянине принадлежат некоему высокопоставленному лицу, под которым, как мы полагаем, следует понимать самого председателя Особого совещания, государя наследника Александра Александровича — ко времени публикации статьи уже государя императора.
52) По мнению авторов статьи об изданиях книг для народа, решение привлечь Лескова к контрпропагандистской деятельности было связано с его репутацией борца с нигилизмом. “Но Лескову претила роль “заказного” правительственного писателя” (Блюм А.В., Кельнер В.Е., Патрушева Н.Г. Издание книг для народа. С. 27).
53) Решение управляющего Министерством народного просвещения о допущении книги Савченкова в начальные народные училища опубликовано в “Официальных извещениях” министерства (Журнал Министерства народного просвещения. 1881. Т. CCXIII. C. 22—23).
54) Рейсер С.А. Лесков и народная книга. С. 190.
55) Блюм А.В., Кельнер В.Е., Патрушева Н.Г. Издание книг для народа. С. 19.
56) Согласно опубликованным Блюмом и его соавторами данным, издание этой книжки было действительно поручено Кардо-Сысоеву, тираж составил 12 тысяч экземпляров, автор получил 200 рублей в качестве гонорара (Блюм А.В., Кельнер В.Е., Патрушева Н.Г. Издание книг для народа. С. 19).
57) Лесков сообщает, что русский перевод был посвящен императору Александру I.
58) Весьма вероятно, что критика, которой подверг Лесков савченковскую апологию царской власти, основанную на толковании этого стиха из Матфея, на самом деле целит в образцовое для русской “монархической теологии” “Слово в день Восшествия на Всероссийский Престол Благочестивейшего Государя Императора Николая Павловича”, произнесенное митрополитом Филаретом в 1852 году: “Итак воздавать Кесарева Кесареви значит за благодетельныя для подданных действия Царской власти воздавать неуклонным исполнением соответственных оным верноподданнических обязанностей” (Сочинения Филарета, Митрополита Московского и Коломенского: В 5 т. Т. V. М., 1885. С. 179.). Как известно, отношение Лескова к идеологическому наследию Филарета Московского было резко отрицательным. Заметим также, что тот же “аргумент от Матфея” в пользу самодержавия использовал и Катков. Причина крамолы, писал он в передовице от 1 марта 1882 года, в том, что “Кесарево не воздавалось в должной мере Кесарю”, в то время как “истина требует, чтобы Кесарево воздавалось Кесарю как Божие Богу”. “Где первое не достаточно воздается, там не воздается и второе, там падает чувство всякаго долга, мутятся умы и возникают нравственные эпидемии” (Катков М.Н. Собрание передовых статей “Московских ведомостей”. 1882 год. М., 1898. С. 103). К этой передовице, как мы полагаем, и восходит упомянутый выше эпиграф к “Венку…”, приуроченному Швецовым к годовщине смерти царя.
59) По предположению комментатора, этот затерявшийся перевод предназначался “для пропаганды православия среди раскольников” (XI, с. 623).
60) По указанию министра внутренних дел в период с 1878 по 1882 год владельцы питейных заведений, равно как и владельцы фабрик и заводов, обязаны были подписываться на журнал Кардо-Сысоева. Статья Лескова написана уже после того, как правительство вынуждено было признать деятельность Кардо-Сысоева бесполезной и прекратило финансирование его журнала. См.: Блюм А.В., Кельнер В.Е., Патрушева Н.Г. Издание книг для народа. С. 17—18. Приведем ироническую характеристику этого деятеля из словаря В. Михневича “Наши знакомые”: “Один из тех благодетелей и просветителей народа, которые умеют чутко и непраздно, по выражению поэта, встать “на страже у мужицкаго алтына”. Кто достигает этой цели кулачеством и маклачеством, кто гласной кассой ссуд, кто кабаком, а г. Кардо-Сысоев пробовал достигнуть этой цели своим журналом “Сельская Беседа”, распространявшимся по деревням при содействии становых и урядников, насколько издатель успевал находить среди них благосклонных для себя меценатов. Утешительно было только то, что, по уверению корреспондентов, мужики “Сельскую Беседу” выписывать выписывали, находили даже, что она “очинно занятна” для сворачиванья “цыгарок”, но чтоб кто читал ее — не было примера” (Михневич В.О. Наши знакомые: Фельетонный словарь современников: 1000 характеристик русских государственных и общественных деятелей, ученых, писателей, художников, коммерсантов, промышленников и пр. СПб.: Типография Эдуарда Гоппэ, 1884. С. 98).
61) Русские книги. С биографическими данными об авторах и переводчиках / Редакция С.А. Венгерова. Т. 3. Вып. 21. СПб., 1898. С. 136. Одобрение Московского духовно-цензурного комитета датировано 28 января 1889 года. В третьем “Отделении” этой книги “изъясняется существо и свойства царской власти”. Приведем названия некоторых глав и разделов этой части: “Царская власть есть священна”, “Власти Царя свойственна благость”, “Власть Государя Самодержавна”, “О мягкосердии, нерешимости и ложной твердости”, “Власть не должна разлучаться с благоразумием”, “Дух разума и совета одушевляет правителя”.
62) О том, что “Земное царство” — переделка перевода 1802 года, а не новый перевод Боссюэ, свидетельствуют дословное включение в текст 1889 года отдельных фраз старого перевода и отсутствие в новом варианте тех же самых мест французского оригинала, которые были опущены Бедринским. Выражаю глубокую благодарность М.Ю. Люстрову за предоставленные мне выписки из переводов 1802 и 1889 годов.
63) Лесков подвергает стилистическому анализу “народный” язык этого произведения и приходит к выводу о том, что перед читателем очевидная подделка.
64) О “византизме” как крайне опасной тенденции в современной российской политике Лесков писал в статье “Край погибели” (Исторический вестник. 1882. № 11. С. 580).
65) Савченков был лицом реальным и плодовитым. Его перу принадлежат, в частности, следующие сочинения: “Важность приобретения и чтения Священного Писания. Книжка для народного чтения” (Киев, 1878); “Благословение родительское на веки нерушимо. Из жизни преподобного угодника печерского Ильи Муромца” (Киев, 1890); “Учитель родственной любви преподобный Никон Сухий” (1890); “Труженик Христов Николай” (1891); “Воскресный день” (СПб., 1892) и др.
66) О роли наследия Филарета в формировании консервативной государственной идеологии конца 1870-х — 1880-х годов (идея сакральности власти, представление о православии как условии и почве “консолидации национальных сил, прежде всего царя с народом”) см.: Майорова О.Е. Митрополит Московский Филарет в общественном сознании конца XIX века // Лотмановский сборник. Т. 2. М., 1997. С. 616—619.
67) О сочувственном отношении Лескова к Лорис-Меликову и его конституционному проекту см.: Лесков Андрей. Жизнь Николая Лескова. T. II. С. 140—144. Заметим, что в своей рецензии на швецовский “Венок…” Лесков особо отметил то место, в котором “поэт-простолюдин” намекает на отставку Д.А. Толстого с поста министра народного просвещения (1880) — событие, в котором либеральная интеллигенция видела победу Лорис-Меликова.
68) А.Н. Лесков передает слова отца, сказанные сразу после получения известия о смерти императора: “Едва ли уцелеет Лорис… Вернее, все пойдет вспять… Приближенные к необразованному царю — люди невежественные. А тут еще наставник и учитель его государственной мудрости, ученейший, умный и злонастроенный Победоносцев! <…> Для в науках не зашедшегося человека, как новый царь, — это кладезь государственной мудрости, оракул… Вот где огромная опасность!” (Лесков Андрей. Жизнь Николая Лескова. Т. II. С. 141).
69) Исторический вестник. 1881. Декабрь. С. 652—655.
70) Как установил Рейсер, Лесков читал этот отзыв на заседании Ученого комитета 13 октября 1881 года (Лесков и народная книга. С. 190). В резолютивной части отзыва он предложил решить судьбу “благонамеренной, но легкомысленной брошюры” на коллегиальном обсуждении. И тут же, не дожидаясь вердикта, напечатал свою острокритическую статью в “Историческом вестнике”.
71) Подобные истории о страшных “потрясователях”, насаждавшиеся правительственными пропагандистами в крестьянской среде, Лесков пародирует в своем позднем сочинении “Заячий ремиз” (1894).
72) Гражданин. 1873. № 18. С. 533—538.
73) Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т. 21. С. 87. Об истории полемики Достоевского и Лескова в 1870-е годы см.: Виноградов В.В. Достоевский и Лесков. В 70-е годы XIX века (Анонимная рецензия Ф.М. Достоевского на “Соборян” Лескова) // Проблема авторства и теория стилей. М., 1961. С. 515—517 (см. также: Русская литература. 1961. № 1. С. 63—84; № 2. С. 65—97); Пульхритудова Е.М. Достоевский и Лесков (К истории взаимоотношений) // Достоевский и русские писатели. М., 1971. С. 87—138; Богаевская К.П. Н.С. Лесков о Достоевском (1880-е годы) // Литературное наследство. Т. 86. М., 1973. С. 606—620; Аннинский Л. Лесковское ожерелье. М., 1982. С. 188—197. Богаевская, кажется, единственная из всех писавших о Лескове, обратила внимание на отголосок статьи Достоевского в “незначительной рецензии Лескова на Швецова” (Богаевская К.П. Н.С. Лесков о Достоевском. С. 619).
74) По Виноградову, в статье “Ряженый” Достоевский подверг всестороннему разоблачению технические приемы и основы стиля Лескова: “При этом в методике этого разоблачения существенное место занимают приемы и принципы атрибуции анонимных и псевдонимных литературных произведений по данным языка и стиля” (Виноградов В.В. Достоевский и Лесков. С. 554—555).
75) Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т. 27. C. 26.
76) Лесков Андрей. Жизнь Николая Лескова. Т. I. C. 404.
77) В стихотворном послании к студенту Л. Рахманову, помещенном в “Дополнении” к “Бухгалтерскому ответу…”, Швецов также ссылается на Достоевского: “Зачем ты, путник, ищешь “брода”, / Когда уж он давно открыт, / “Сынами” многими “народа”, / И крест Христа на нем стоит. / Давноль “учитель Достоевский” / И наш Святитель Филарет / Своим могучим словом веским / Туда указывали свет?” ([c. 21]).
78) Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т. XVI. С. 129—130.
79) О маскарадном характере политической борьбы в России того времени свидетельствуют, в частности, литературные провокации “охранителей” из “Священной дружины”. См.: Ананьич Ю.В., Ганелин Р.Ш., Фадеев Р.А. С.Ю. Витте и идеологические искания “охранителей” в 1881—1883 гг. С. 323—325.