Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2008
Один из первых историков Кавказской войны XVIII—XIX веков и ее участник, Н.А. Волконский, обратил внимание на то, что солдаты, воевавшие с горцами, заметно отличались от своих собратьев в серых шинелях, которые служили в других частях империи. Он писал:
“Природа, служба, образ ведения войны на Кавказе — все способствовало тому, чтобы развить в здешнем солдате дух самостоятельной, личной храбрости и тех воинских особенностей, которые составляют его отличительные черты, ему одному свойственные… Он обязан был заблаговременно сообразить, что ему делать, если неприятель вдруг появится невдали от него с шашкой наголо, или как укрыться от выстрела, если увидит перед собой из опушки дуло винтовки… Оставленный день-другой без сухаря, он должен был промыслить его как умеет. Вообще, остаться ли ему сыту или голодну, избежать ли пули или сделаться жертвой ее, отдохнуть ли зимой у костра на соломе или всю ночь проворочаться на голом снегу — все зависело от него самого, и в этом случае лишь одна нужда была его учителем и помощником. А этот учитель почти круглый год не расставался с ним…”1
Эта эмоциональная характеристика только отчасти объясняется романтизацией Кавказской войны, — чертой, которая в той или иной мере присутствует в большинстве “русских” текстов. В данном случае автор акцентировал внимание на высоком уровне самостоятельности каждого отдельного военнослужащего регулярной армии. Но эта самостоятельность в принятии решений о действиях на поле боя, о способах обеспечения провиантом, о поиске убежища от непогоды повлекла за собой рождение феномена, который мы рискнули назвать “приватизацией войны”. Приватизация войны выражалась в специфическом поведении солдат и офицеров, которое отличалось прежде всего высоким уровнем личной и корпоративной мотивации. Приказ командования сохранял значение побуждающего импульса, но терял роль абсолютной доминанты, а часто явно отходил на задний план. Приватизации войны способствовали также ощущение бесконечности столкновений с горцами, особенности применяемой войсками стратегии, проблемы снабжения, специфика комплектования войск рядовым и офицерским составом, высокая мотивация военнослужащих, влияние горской воинской культуры и ряд других факторов, о которых далее пойдет речь.
Государство всегда тяготело к монополизации военного дела и к началу XIX столетия далеко продвинулось на этом пути. Централизованная система управления и снабжения, дисциплина и регулирование отношений на основе уставов, унификация обмундирования и вооружения стали основой создания конструкций, которыми являлись армии европейских государств. Границы самостоятельности военнослужащих всех уровней совпадали с тем, насколько досягаемы были эти люди для приказов “сверху”. В Европе управление армиями находилось на должной высоте благодаря незначительным расстояниям от властного центра до театра боевых действий, хорошим коммуникациям и военно-бюрократическим традициям. Войска выступали в поход по приказу главы государства, по его воле заключали (разрывали) перемирие, возвращались в казармы после окончания войны. Армия и флот были вооруженными и послушными орудиями верховной власти. Те случаи, когда они выходили из повиновения, только подтверждают прежде сказанное, поскольку во время путча войско из государственной структуры превращается в самостоятельную политическую силу.
1
Включение Северного Кавказа в состав Российской империи, называвшееся в дореволюционной историографии “покорением”, осуществлялось силами регулярной армии при содействии кубанских, терских и донских казаков, а также национальной милиции. При этом русские и нерусские иррегулярные части находились под контролем воинских начальников, а операции против непокорных горцев разрабатывались в штабах, утверждались военным министром и самим императором. Существовало деление войск на уставные тактические единицы (корпус — дивизия — бригада — полк — батальон — рота — взвод). Для удобства управления создавались особые структуры (отряды, “крылья”, “части” Кавказской линии), причем все это оформлялось соответствующими приказами с установлением иерархии начальников. Рапорты о положении дел регулярно отправлялись в СанктПетербург, где на их основании принимались стратегические решения, производились кадровые перестановки. Высочайшими распоряжениями присваивались чины и награды. Таким образом, в организационном отношении Отдельный Кавказский корпус не имел принципиальных отличий от крупных соединений, действовавших на европейских фронтах. Однако в практике войны мы видим большие различия. Специфические условия региона фактически исключали “правильное” управление воинскими частями по схеме “приказ—рапорт—приказ”. Средства связи XVIII—XIX веков в горной и лесистой местности при враждебности местного населения не позволяли своевременно получать оперативную информацию и адекватно реагировать на нее2. До изобретения полевого телефона и телеграфа обмен информацией в армиях разных стран осуществлялся с помощью конных курьеров, а разведка — путем создания сети кавалерийских малочисленных разъездов. В Чечне и Дагестане без риска быстрого уничтожения мог передвигаться только достаточно крупный отряд, снабженный артиллерией.
При действии в составе большой армии на европейских полях сражений командиры взводов, рот и батальонов были едва ли не такими же пешками, как рядовые солдаты. Они “транслировали” приказы, идущие сверху, служили “арматурой”, придававшей дополнительную прочность дисциплине солдатской массы. Большинство солдат никогда не видели родной полк в полном составе, войска зачастую были разбросаны по отдельным укреплениям поротно и даже повзводно. Поэтому на Кавказе поручики и капитаны часто оказывались не только старшими в чине, но вообще единственными и полномочными представителями коронной власти, не имея возможности требовать распоряжений и дожидаться их. Во многих случаях они к подобным контактам и не стремились, поскольку из штабов приходили приказы, неадекватные оперативной обстановке.
“Самый характер войны с горцами, действия партизанскими командами, беспрестанные стычки мелких отрядов почти на каждом шагу, за пределами укреплений с неуловимым неприятелем, — все это заставляло мыслить, соображать, распоряжаться и вместе с тем развивало известную удаль в офицерах, нередко переходящую границы благоразумия”, —
так выглядело положение младших командиров в записках генерала Дондукова-Корсакова3.
Генералы и офицеры несли ответственность за ситуацию в “подведомственном” районе, и лучшим средством достойно выглядеть в глазах высшего начальства была боевая активность. Однако генералы, успешно сдававшие жесткие экзамены на европейских полях сражений, с гораздо большим трудом добивались нужных результатов на Кавказе. В силу ряда особенностей военной машины, организованной по западным образцам, в иерархической цепочке “солдат — офицер — генерал” самым слабым оказывалось последнее звено, поскольку оно обладало минимальными адаптационными возможностями. Именно высшие начальники, из-за своей большей привязанности к государственным структурам, проявили наименьшую склонность к “приватизации” войны. Они были связаны субординацией и находились ближе к парализовывавшей их инициативы власти.
Коренными причинами “приватизации” Кавказской войны следует считать ее небывалую длительность и сам ритм боевых действий4. Зыбкость границ между фронтом и тылом, постоянная угроза нападения горцев придавали экстремальным по своей сути ситуациям рутинный характер. В “европейской” войне XVIII—XIX веков каждая из сторон обозначала свою принадлежность к вооруженным силам с помощью определенной и всем понятной системы символов (униформа, специальные знаки на одежде и т.д.). На Северном Кавказе по внешним признакам отличить мирного жителя от противника оказывалось практически невозможно, поскольку каждый мужчина был вооружен, а униформу заменяла повседневная одежда. К тому же разделение на “мирных” и “немирных” горцев было очень условным. В официальных документах существовал даже термин “полупокорные” горцы, который, судя по контексту, обозначал племена, не проявлявшие открытой враждебности, но способные “возмутиться” в любой момент5. Обе стороны имели разные представления о правилах игры. Только отдельные ветераны понимали корни и хотя бы некоторые причины постоянно тлеющего конфликта.
“…Мы требовали той покорности, которая безусловно связана с тишиной и спокойствием в горах, а также с неприкосновенностью наших границ и мирного населения; горцы же были уверены, что для выражения покорности нам совершенно достаточно одних аманатов и относительного спокойствия лишь целых обществ, а что касается до хищнических покушений отдельных лиц или партий, то это, по их мнению, не могло и не должно было служить поводом для наших претензий”, —
писал о походах в Дагестане А. Юров6. Однако компетентность такого рода наблюдателей не могла даже в малейшей степени компенсировать нежелание и неспособность русской стороны понять мотивы поведения горцев. Отсутствие “официальных” границ между миром и войной и очевидных отличий “покорных” горцев от “непокорных” на практике означало то, что каждый солдат и офицер имел право вести себя “по своему разумению”. На Кавказе граница между покоем и смертельной угрозой, между врагом и союзником была стерта. Многовариантность ситуаций исключала какоето централизованное их разрешение, создание практически применимых нормативных документов. Военные должны были сами принимать решение, исходя их своих представлений о стратегии выживания. Самым надежным оказывался принцип — “стреляй первым”.
2
Полки, составлявшие ядро Отдельного Кавказского корпуса, воевали на этой окраине империи со времен Персидского похода Петра I 1722— 1723 годов или, по меньшей мере, с начала XIX столетия7. За несколько десятилетий они превратились в своеобразный субэтнос. Некоторые участники боевых действий осознавали эту особенность: “…Кавказская война не есть война обыкновенная; Кавказское войско не есть войско, делающее кампанию. Это скорее воинственный народ, создаваемый Россией и противопоставляемый воинственным народам Кавказа для защиты России…”, — писал князь Д. Святополк-Мирский в 1855 году генералу Н.Н. Муравьеву в ответ на его обвинения по поводу утраты воинственности чинами Отдельного Кавказского корпуса8. Военный быт края становился привычным и единственно возможным видом существования для солдат и офицеров регулярной армии. Осознание себя “местным племенем” проявилось в том, что чины полков, воевавших здесь с “ермоловских” времен, называли себя “кавказцами”, а части, пришедшие на пополнение корпуса в 1840-е годы, — “российскими”, причем последнее выражение имело откровенно презрительный оттенок. Дело доходило до того, что “кавказцы” не считали обязательным оказание поддержки “российским”, когда те попадали в трудное положение. При этом выручка тех частей, с которыми устанавливались отношения кунаков, считалась святым делом9. Офицер Эриванского полка писал об особых отношениях между его частью и Грузинским гренадерским полком:
“…Еще на походе, а затем на стоянке Дадиани (командир эриванцев. — В.Л.) сделал ряд бестактностей по отношению к грузинцам и на замечание, что это наши кунаки, т.е. приятели, очень грубо выразился о них… Грузинцы обиделись, и явилось охлаждение, которое сказалось в день описанной выше катастрофы. Грузинцы рубили сады в полуверсте от нас, и когда донеслись выстрелы, крики и шум боя, то они не прибежали на выручку. Весьма возможно, что они и не могли этого сделать, сами были в разбросе по лесу, наконец не подозревали о размерах катастрофы, но, как бы то ни было, Дадиани, который первый нарушил священный обычай куначества, теперь упрекал в этом грузинцев, и приязнь между этими одинаково славными, одинаково достойными полками была нарушена и потом длилась много, много лет при мне и после меня… Все знали впоследствии об этих счетах, даже высшее начальство много раз пыталось примирить стороны, устраивались, как я слышал, даже примирительные обеды, но охлаждение все оставалось. Очевидно это недоразумение, начавшееся в бою, не могло быть искуплено застольными речами, а лишь открытым самопожертвованием в бою же <…>
Совместные продолжительные походы, одновременное участие в кровопролитных боях порождало между частями особую дружбу, называвшуюся куначеством. Законы его нигде не были писаны, но тем не менее считались обязательными и нарушения их могли повести к серьезным недоразумениям. Зародившись в каком-нибудь совместном бою или в тяжелом походе, куначество потом закреплялось грандиозным, гомерическим кутежом, иной раз длившимся несколько дней подряд, и потом поддерживалось обменами приветствий в дни праздников, более или менее ценными подарками в дни юбилеев, в наездах целыми группами друг к другу в гости и т.п. Рыцарство при этом доходило до того, что, например, в реляциях, представлявшихся о боевых делах, принято было особенно восхвалять действия своих кунаков…”10
Взаимная неприязнь частей одной армии очень показательна. Люди с общим языком, религией, подданством, дававшие одну и ту же присягу, посчитали все эти факторы второстепенными, выдвинув на первую позицию в самоидентификации принадлежность к своей части. Стратегия выживания в условиях Кавказской войны строилась на корпоративной основе. Солдат осознавал, что его существование полностью зависит от сохранения жизнеспособности (читай — боеспособности) роты. В этом отношении он полностью уподоблялся горцам, для которых условием выживания было благополучие рода. Месть за павших товарищей стала одной из основных мотиваций, появилось понятие “старых счетов” с отдельными племенами и родами, и действительные военные заслуги служили мерилом положения той или иной части в военном сообществе. М.С. Воронцов, предлагая князю А.И. Барятинскому стать командиром Кабардинского полка, писал 25 ноября 1846 года: “…полки Кабардинский и Куринский, даже в глазах их соперников, издавна считаются в ряду первых и, само собой, весьма важно, чтобы столь почетная известность сохранилась за ними, и потому назначение им командиров не должно быть делом случая…”11 Князь Дондуков-Корсаков вспоминал о критических минутах Даргинского похода: “Верному нашему арьергарду, состоящему их славных кабардинцев… пришлось вынести на штыках весь напор горцев…”12
Солдаты Тифлисского полка были готовы пойти в любое пекло, только бы о них в приказе говорили так же, как о соперниках — чинах Кабардинского и Кюринского полков13. “…Соревнование между полками было огромное, даже между частями одного и того же полка, доходившее иногда до неприязненных отношений. Часто слышны были попреки одной части другой в том, что тогда-то 10, 15 лет назад не поддержали вовремя товарищей. Все эти предания, традиции боевых подвигов как частей, так и отдельных личностей, передавались солдатам от старых служивых”14.
Крестьянин не мыслил себя вне общины, военное обучение и воспитание укрепляло в нем это корпоративное чувство, способствовавшее созданию благоприятной психологической обстановки для формирования солдатской субкультуры. Солдат, взятый “от сохи”, приносил в армию характерный для общины феномен “антилидерства”, диаметрально противоположный горскому культу удальства. В условиях Кавказской войны дисциплина не являлась панацеей — многовариантный характер столкновений требовал умения принимать самостоятельные решения, не дожидаясь команды. Это противоречие было преодолено тем, что каждый нижний чин стремился к первенству своей части. Соревнование кавказских полков в доблести отмечали многие участники и современники Кавказской войны15. Кабардинский, Куринский, Апшеронский пехотные, Нижегородский драгунский полк не имели формальных статусных отличий от других тамошних армейских полков. При этом они являлись общепризнанной местной гвардией со всеми признаками элитарного менталитета. Это обстоятельство повышало роль неформальной составляющей в системе ценностей солдат и офицеров.
Специфические условия войны с горцами делали безнадежным положение воина как безликого винтика большой военной машины. Здесь эффективно действовала и, более того, выживала только самостоятельная боевая единица, совмещавшая в себе функции штабиста, командира, солдата и снабженца. Эта универсальность и самостоятельность подразумевала свободу в принятии любых решений, в том числе и дисциплинарного характера. Есть ли прямое соответствие, тождество, между “свободой в принятии решений” и “превращением в горца”?
О полном превращении русского солдата в горца, разумеется, не могло быть и речи, но заимствование многих элементов туземной военной культуры — неоспоримый факт. Во многом это объясняется многовековой демилитаризованностью русского крестьянства, не имевшего навыков владения оружием и воинских традиций. С огнестрельным оружием землепашцы практически не были знакомы, охота не случайно называлась “звероловством” — хищников, копытных и птицу добывали почти исключительно с помощью различных капканов16. О разнице в милитаризованности горского и российского общества свидетельствует следующая анекдотическая история: чеченец, бежавший из ссылки, обнадеживал своих земляков тем, что у царя больше не осталось войск. На всем пути от Архангельска до Ставрополя он не видел ни одного солдата — одни мужики с сохами17.
Фактическое отсутствие народной воинской культуры имеет в нашем случае принципиальное значение. Рекрутчина, отмененная только в 1874 году, составляла часть пенитенциарной системы, и только во второй половине ХIХ века военное руководство стало протестовать против отождествления миссии защитника отечества с наказанием18.
И вплоть до середины 1870-х годов крестьянина перевоспитывали в солдата с помощью довольно жестких методов. Уставные и неуставные нормы поведения, усвоенные в казарме и на плацу, подвергались испытанию на Кавказе и отвергались в случае непригодности. А если уж крестьянин-рекрут сразу после набора попадал в Дагестан, он вообще начинал свое военное обучение по местным “прописям”. И при соблюдении так называемой очередности призыва, и при жеребьевке призыв считался ударом судьбы, а отдача в солдаты вне очереди — одним из самых строгих наказаний.
Военное обучение представляло во все времена комплекс упражнений, частью действительно способствовавших приобретению практических навыков ратного дела, частью имевших воспитательное значение. Кроме того, в подготовку солдат входили элементы, совершенно утратившие всякий смысл, но сохранявшиеся благодаря мощи армейского консерватизма. Никто не рискнет утверждать, что в европейских сражениях неукоснительно соблюдались нормы полевых уставов, но в чеченских лесах и дагестанских ущельях были отброшены за непригодностью многие основополагающие пункты “европейской” тактики. Достаточно сказать, что на Кавказе самым ответственным пунктом был не авангард, а арьергард, поскольку отступление здесь сопровождалось жарким натиском противника, который не исповедовал принципа “ни шагу назад” и потому сам редко оказывал ожесточенное сопротивление наступающим19. На Кавказе постоянная боевая практика определяла, что из уставного должно жить, а что должно умереть вместе с теми, кто с нормами этими расстаться не может. Решения об этом принимались самими военнослужащими.
3
Мотивация большинства офицеров Отдельного Кавказского корпуса также позволяет говорить о том, что они тяготели к тому, чтобы считать боевые действия не только исполнением присяги, но и способом карьерного продвижения.
Личным делом была война для “фазанов”, как называли гвардейцев, приезжавших на Кавказ “для ловли счастья и чинов”. Эта имперская окраина притягивала к себе неудачников, пытавшихся в новой обстановке начать новую жизнь20. Здесь зарабатывали себе прощение вольнодумцы, дуэлянты, картежники, пьяницы, казнокрады, скандалисты и вообще все, кто оказывался в конфликте с законом или с начальством. Решение имперских проблем тесно переплеталось с решением проблем собственных. Храбрость в бою спасала от наказания за проступки, совершенные уже на Кавказе. Смягчить приговор за различные “художества” можно было только ратными заслугами.
Прапорщик Навагинского полка Немятов в пьяном виде наделал столько безобразий, что в каком-нибудь провинциальном гарнизоне (не говоря уже о столице!) их хватило бы на несколько разжалований в рядовые без выслуги (самовольный уход с поста, езда по Владикавказу с шарманщиком на извозчике, скандал в квартире полкового командира). Но на Кавказе учли его поведение в делах с горцами и посчитали достаточным полугодовое содержание в крепости21. Храбрость не извиняла только те проступки, которые действительно считались позорными. В солдаты без выслуги разжаловали подпоручика Татаринова, который растрату казенных денег (дело вполне обычное) попытался покрыть за счет богатого приданого и под разными именами посватался сразу к двум девицам. Та же судьба ждала прапорщика Щеневского, который в пьяном виде ограбил пастухов (отобрал сыр!), и штабс-капитана Тарновского за скандальную связь с солдатской женой, которая прямо на плацу устраивала ему шумные сцены22.
Приватизации войны на Кавказе способствовало и то, что здесь нижние чины и командный состав, в отличие от остальной армии, не образовывали два сообщества, разделенных сословными различиями и предрассудками. Прапорщики, капитаны и полковники становились здесь не начальниками, строившими жизнь своих подчиненных по положениям устава и собственным прихотям, а военными вождями, завоевывавшими непререкаемый авторитет личной храбростью и командирскими способностями23. Солдаты и офицеры в равной мере считали войну своим собственным делом. Об этом свидетельствует сложившееся в этой среде особое понимание дисциплины: при беспрекословном подчинении во время боя — шокирующая непривычного человека вольность в отношениях нижних чинов и офицеров после него. Решение хозяйственных проблем зачастую подталкивало командиров к военной активности, так как за счет военной добычи можно было исправить грозящую судом ситуацию в казенном ящике. Кроме того, поход давал возможность списать утрату любого имущества.
Россия была империей, ее армия — имперской, и в соответствии с имперскими же целями выходцы из местной знати служили ей верой и правдой, часто опережая в своем служебном рвении представителей “титульной” нации. Наличие в войсках значительного числа офицеров и генералов, имевших грузинские и армянские корни, не могло не иметь своим следствием перенесение национальных стереотипов в сферу служебных отношений. Военный начальник Верхнего Дагестана князь Шаликов (Шаликашвили) своей откровенной бесцеремонностью спровоцировал джарских лезгин в 1863 году на восстание. В этом регионе проживали ингелойцы — грузины, принявшие ислам под давлением покоривших их горцев и находившиеся фактически на правах арендаторов. Шаликов повел дело так, что лезгины имели все основания предполагать, что они в самом скором времени будут вынуждены переменить веру и лишиться своего имущества. При этом окружной начальник не скрывал, что “припомнит” горцам все прежние обиды24.
Таким образом, офицерский корпус на Кавказе по своему составу и по мотивации своей службы также был склонен к приватизации войны. Для многочисленных офицеров-грузин и офицеров-армян служба в Кавказском корпусе давала возможность не только участвовать в военных предприятиях империи, но и бороться средствами российской армии с традиционными этническими противниками.
4
Приватизации войны способствовала практика обращения с пленными. В европейских войнах их полагалось содержать в приемлемых условиях и возвращать после подписания мира. На Кавказе обе стороны меняли их на своих пленных, на скот, на тела павших в бою товарищей, на соль и различные товары. Солдат или рядовой казак в 1841 году стоил 10 рублей серебром25. Имелись и “прейскуранты” и специальные агенты, об отлаженности работы которых говорит существование векселей, которыми русское командование иногда расплачивалось с горцами при временном отсутствии звонкой монеты26.
Одним из компонентов самоидентификации служилого человека в России было его представление о том, что государство (“казна” и “начальство”) в обмен на его подневольную службу берет на себя обязательство о нем заботиться (провиант, обмундирование и т.д.). Кроме того, власть осуществляет руководство — от военного воспитания до конкретных команд в лагере и в бою. На Кавказе человек в шинели оказывался в совершенно ином положении. Здешние офицеры не особенно заботились о снабжении своих подчиненных. Во-первых, это было практически неисполнимым делом в отсутствие правильно организованного интендантства. Во-вторых, в таком случае им пришлось бы нести ответственность за все эксцессы, неизбежные при реквизициях27.
Несовершенство системы снабжения привело к тому, что в России XVIII — первой половины XIX века важную роль в выживании полка играло его хозяйство (мастерские, огороды, скотные дворы, конюшни и т.д.). В специфических условиях Кавказа полковое хозяйство способствовало приватизации войны. Угон артельного скота, уничтожение посевов и построек воспринималось как покушение на собственность каждого солдата, и в ответных действиях с большей или меньшей отчетливостью проявлялись личные мотивы. Восстановить благосостояние части легче всего было с помощью набега; упоминания о баранте (угоне вражеского скота) позволяют судить, что это было вовсе не редкое явление. Слабость интендантской службы фактически узаконила реквизиции припасов в разоряемых аулах28. “Запищали сотни кур, заблеяли десятки баранов и все, что было наскоро заперто и зарыто, появилось на свет божий. Добыча была обильная и довольно богатая: тут была и утварь, и куски материй, и всевозможные одеяла, — словом, можно было и хорошо пообедать и сладко отдохнуть”, — без тени смущения писал один из участников походов в Чечню29. Солдаты на замечание о необходимости поберечь провиант ответили: “…А завтра еще аульчик будет — их тут много…”30 В приватизации войны можно обнаружить и военно-технический фактор. Отсутствие дорог затрудняло, а нередко и исключало снабжение отрядов с помощью обозов. Помочь здесь могли только реквизиции, которые трудно было отделить от элементарного грабежа31.
Полковник Бартоломей, доверенное лицо Николая I, отправленный с инспекцией на Кавказ в 1827 году, в своем рапорте в графе “Порядок службы” лаконично отметил: “Вовсе не существует”, приписав далее: “…Люди не выправлены, не обучены и только мундиры, изредка надеваемые (ходят здесь большей частью в разорванных шинелях, бурках, архалуках, в черкесских шапках и проч.), заставляют иногда догадываться, что это должны быть солдаты”32. Удаленность от баз снабжения и строгих взоров высокого начальства, необходимость адаптации к местным условиям, а также почти постоянное бивуачное расположение стали причиной того, что уже в первые годы войны на Кавказе обмундирование войск только отдаленно напоминало уставное. В европейских кампаниях солдаты во время длительных передышек между боями восстанавливали утраченные части униформы. На Кавказе сам ритм войны исключал такие паузы. Кроме того, местное командование всех уровней сквозь пальцы смотрело на нарушения формы, особенно тех ее деталей, которые не имели практического значения33. Рваная, выцветшая и прожженная шинель не была признаком какого-то особого кавказского шика, хотя встречались любители использовать такие вещи для эпатажа. “…В общем неказисты были с внешней стороны кавказцы, не любили они также парадов, смотры их были обыкновенно неудачны, но это не мешало им оказывать чудеса храбрости и выносливости”, — писал историограф Тенгинского полка34. Знаток Кавказа генерал Р.А. Фадеев вообще считал, что этот край не был бы покорен, если бы не разрешили солдатам переодеться за свой счет35.
Внимание к особому виду солдат на этой имперской окраине в первой половине XIX века — вовсе не дань кавказской экзотике. В строгом соблюдении формы закодирован порядок службы. Следование уставным нормам во всем, особенно в обмундировании, — основа государственного начала в военной сфере. Разного рода вольности в этой сфере — проявление и одновременно инструмент превращения войны в “свое дело”.
“Линейные (терские. — В.Л.) казаки образуют прекраснейшее войско на Кавказе и являются грозой восточных горцев. Не уступая им в дикости, жестокости, варварстве и смелости, они превосходят их военной организацией, имеют лучшее оружие и лошадей”, — писал польский авантюрист Т. Лапицкий, высадившийся в районе Геленджика, чтобы драться с русскими36. Терское войско образовалось еще в XVI веке и, несмотря на постоянное пополнение за счет выходцев из российских губерний и горских аулов, сохранило облик местного русскоязычного племени, в коллективной памяти которого содержались определения друзей и недругов. Личным делом была война и для кубанских казаков, считавших себя потомками легендарных запорожцев37. Их навыки “держать границу” составляли часть народного быта. Особенно ярко это выразилось в появлении отрядов пластунов; в них при решении вопросов приема новых членов и при наказании провинившихся определяющим был голос “товарищества”. Большинство пластунов имело свой “личный счет” с черкесами38. Поэтому последние говорили, что они предпочитали иметь дело скорее с целым батальоном русской пехоты, чем с сотней пластунов39.
Для терцев и кубанцев война была приватным делом в значительно большей степени, чем для солдат Отдельного Кавказского корпуса, поскольку от их действий зачастую зависел не просто результат боевой операции, а сохранение семей и имущества. Право на военную добычу считалось в станицах чем-то бесспорным40. Для обычных солдат-кавказцев при зачислении в один из полков в этом краю горец сразу же становился врагом. Однако после отставки ветеран мог вернуться в родную деревню, не воспитывая в сыновьях ненависть к чеченцам. Казак же с детских лет впитывал вражду к горцам, он был обречен до конца своих дней воевать с ними и завещать эту войну своим детям и внукам. Поскольку казаки (терские — с XVI века, кубанские — с 1790-х годов) служили для армейцев примером во всем, солдаты не могли остаться вне воздействия на них особого отношения к противнику.
Дополнительным фактором появления феномена приватизации войны было широкое использование туземных милиций. И мемуаристы, и авторы официальных документов неоднократно указывали на то, что горцы, выступая под российскими знаменами, вели “свою войну” и проявляли высокую боеспособность только тогда, когда сводили счеты со своими “вечными врагами”41. Совместные операции регулярных войск и национальной милиции способствовали усвоению первыми боевых навыков и обычаев войны, характерных для данного региона. Не случайно командование неоднократно издавало приказы, запрещавшие солдатам и казакам использовать в качестве трофеев головы и кисти рук своих поверженных врагов42.
5
Восприятие ратного дела как своего личного имело следствием и продажу боеприпасов противнику43. В 1846 году под арест попали два солдата Тенгинского полка, один из которых предлагал 7 фунтов пороха (на 150 винтовочных патронов), а при обыске у другого нашли целый пуд. В ходе допросов выяснилось, что обычно солдаты продавали горцам боевые патроны по цене рубль серебром за 60 штук44. В 1847 году к Шамилю бежал поручик артиллерии — запойный пьяница, опасавшийся обвинений в продаже пороха противнику45. Недостача во вверенном ему арсенале оказалась мнимой, но сама форма алкогольного психоза здесь весьма показательна: где-нибудь в Польше зеленые чертики вряд ли бы стали уговаривать своего подопечного продавать боеприпасы пруссакам.
О приватизации войны свидетельствуют и факты взысканий с командиров частей военных расходов в случае их “нецелесообразности”. Так, генерал П.Д. Цицианов попытался повысить эффективность действий против горцев возмещением ущерба от набегов последних за счет начальников, в зоне ответственности которых произошел прорыв кордонной линии. Он приказал в 1802 году удержать из жалованья командира Волгского казачьего полка майора Лучкина стоимость казенного табуна, угнанного черкесами46. Подполковник Астафьев заплатил за 1700 патронов, выпущенных его подчиненными “в белый свет как в копеечку” во время налета чеченцев, похитивших полковой скот буквально из-под стен Владикавказа47. Капитан Устинов в 1811 году отправил отряд солдат “на кабана”, несмотря на тревожную обстановку вокруг крепости. Охотники наткнулись на горцев, и стоимость 2790 патронов, израсходованных в тот день, вычли из капитанского жалованья48.
Этой же особенностью Кавказской войны можно объяснить массовое дезертирство солдат и их службу в рядах противника. Поляки и татары бежали к горцам в основном по политическим и религиозным мотивам49. Путь терских казаков во вражеский стан в большинстве случаев был обусловлен уже упоминавшейся “кавказской” сутью их быта и менталитета. Любой серьезный конфликт с начальством или соседями толкал терца в абреки, причем укрытие он легче всего находил в горском ауле.
Основную массу дезертиров, воевавших на стороне горцев, составляли русские (в том числе украинцы и белорусы)50. Около аула Ведено существовало целое отдельное селение беглых солдат, которыми командовали два беглых офицера51. Такая же слобода существовала и в Дарго52. Имеются сведения о том, что ближайшая охрана Гамзат-Бека и самого Шамиля состояла из бывших чинов российской армии, принявших ислам и ставших самыми преданными мюридами53. Беглые женились, принимали ислам и высоко ценились горцами как проводники при набегах, поскольку легко вводили в заблуждение русских часовых54. Некоторые дезертиры становились вожаками у горцев55. В 1843 году сотник Атарщиков (после принятия ислама — Хаджерет Магомет) обратился к бывшим сослуживцам с воззванием, в котором обещал нижним чинам свое покровительство вне зависимости от их национальности, поскольку он “…стал у абадзехов первостепенным узденем”. Он обещал также помощь в том случае, если дезертир пожелает выехать в Турцию или куда ему вздумается. Начальство предписало строго следить за тем, чтобы “подобного рода письма не имели никакой гласности между нижними чинами”56.
В отличие от Европы, где принуждение пленных к участию в боевых действиях запрещалось писаными и неписаными правилами, на Кавказе измена оказывалась единственной альтернативой невыносимому рабству или казни. Многие солдаты оказывались в чужом стане по одной и той же роковой схеме, повторявшейся с незначительными вариациями: проступок — побег из части, чтобы избежать наказания, — плен — роль проводника (под угрозой расправы). После участия в набеге пути назад уже не было, и до активного участия в походах оставался один шаг57.
Другой причиной появления такого числа “предателей” стала приватизация войны. Война до такой степени становилась частным делом, что позволяла отдельным личностям выбирать собственный путь — быть со своими или с чужими. Солдаты настолько втягивались в конфликт, что его результат и цели отходили на второй план, если вообще сохраняли какое-то значение. Поэтому участников Кавказской войны не шокировало то, что абреки легко находили общий язык с русскими дезертирами58. Войска Отдельного Кавказского корпуса, перенимая местные обычаи войны, вместе с ними усваивали и многие элементы мировоззрения туземцев. У кавказских милиционеров из числа “мирных” горцев сотрудничество с “немирными” и даже открытый переход на их сторону были делом обычным59. Трансформация кавказского полка в особое “племя” создавала благоприятные психологические условия для того, чтобы бежавший к горцам солдат, например, Тенгинского полка без смущения стрелял в апшеронца или навагинца, поскольку это вполне укладывалось к его “племенное” сознание.
6
В условиях Северного Кавказа оказались неэффективными как стратегия решающего удара, так и установка на истощение противника. Политическая дробность горского социума не позволяла добиться победы через успех в генеральном сражении или путем захвата неких “важнейших” пунктов. Не дали результатов устройство кордонных линий, создание сети укреплений и массированные экспедиции. Начальники отдельных укреплений и частей, не имея в своем распоряжении сил для серьезных экспедиций, могли послать на вражескую территорию группу, чей успех зависел исключительно от скорости и скрытности ее передвижения. Эти же начальники несли ответственность за спокойствие на вверенной им “дистанции” и предпочитали рапортовать скорее о результатах собственной активности, нежели о последствиях активности противника60.
Постепенно реалии войны привели к тому, что русские войска стали широко применять набеги — туземную форму боевых действий. Вынужденность этой меры признавали начальник штаба Кавказского корпуса А.А. Вельяминов, главнокомандующий Е.А. Головин и другие высшие чины61. После массированного налета на Чечню в 1852 году один из его участников писал о последствиях уничтожения двух тысяч дворов и потери нескольких сотен солдат: “Результат самый бедный: ни смирения, ни покорности, ни занятия нового куска земли…”62 Характерно, что неглубокие рейды на земли немирных горцев официально называли “частными экспедициями”, поскольку совершались они в большинстве случаев не силами специально собранных отрядов и не по плану, заранее составленному и утвержденному “наверху”. В поход выходила именно “часть” — в большинстве случаев не крупнее батальона. Хотя в это время “частный” не являлось противопоставлением “казенному”, эти военные предприятия выглядели очень “приватно”.
Двойственное отношение военного руководства к набегам объяснялось тем, что они нередко организовывались с корыстной целью, но повышали боеспособность войск63. В 1843 году Николай I строго запретил командирам частей “предпринимать экспедиции или поиски для наказания горцев”, однако это распоряжение так и осталось на бумаге, поскольку никто не запрещал преследовать “хищников”. В рапорте обычно появлялось загадочное выражение “обстоятельства края”, как писал один из мемуаристов, “…освященное давностью и пользовавшееся широким правом гражданства в военно-официальном слоге”64. Возникла парадоксальная ситуация: коронная власть видела умиротворение горцев прежде всего как их отказ от набегов, но не могло запретить набеги своим собственным вооруженным силам!
Русская армия на Кавказе в первой половине XIX века проходила трудный процесс адаптации к особым условиям горной маневренной войны, к непривычной окружающей среде, к противнику, воюющему по своим, особым правилам. Роль высшего руководства вооруженными силами в этом процессе была ничтожна. Военное министерство в лучшем случае со значительным опозданием закрепляло в нормативных документах то, что уже давно явочным порядком было принято в Отдельном Кавказском корпусе. Так, например главнокомандующий Ф.О. Паулуччи еще в 1810 году своей властью разрешил подчиненным ему войскам надевать кивера и каски только во время смотров и постоянно носить фуражки. А.П. Ермолов и его преемник И.Ф. Паскевич неоднократно предлагали изменить обмундирование и снаряжение в соответствии с местными условиями и по тем образцам, которые уже имелись в войсках (башлыки, меховые шапки и полушубки зимой, фуражки с большим козырьком и белые камзолы летом)65. Однако официально особое обмундирование войска Отдельного Кавказского корпуса получили только в 1848 году66, а разрешение офицерам Кавказского корпуса носить солдатские шинели (то есть перестать быть ясно различимой целью для вражеских стрелков) дали только в 1854 году67.
Это многолетнее сопротивление непригодным нормам сыграло огромную роль в складывании особого менталитета кавказской армии. Реалии Кавказа заставляли русских солдат и офицеров осознать и прочувствовать всю условность культурных европейских императивов в области военного дела. Расставаясь с кивером и прочими атрибутами плац-парадной и одновременно европейской военной культуры, принимая во многом вид туземца, русский солдат повышал свою готовность воспринять и другие элементы горского военного дела.
Элементы кавказской народной военной культуры приживались в регулярных частях, а сами они постепенно превращались в своеобразные социальные структуры, отличавшиеся постоянной готовностью к боевым операциям. “Наш солдат… сообразив характер кавказской войны, усвоил себе манеру горца и часто поражал [его] … его же собственным оружием и в нравственном и в буквальном отношении…”68 Это замечание мемуариста-ветерана — показатель того, что в вооруженных силах России XVIII—XIX веков процесс заимствования европейских военно-культурных элементов шел “сверху” под контролем начальства, что полностью соответствовало отечественной схеме вестернизации, тогда как “варваризация” армии на Кавказе носила стихийный характер, причем в восприятии горских приемов и обычаев войны каждый солдат и офицер имел свою мотивацию личного характера.
В феодальную и дофеодальную эпоху война была частным делом того, кто имел право носить оружие. Реалии Кавказской войны приводили к этому регулярную армию, организованную и обученную по европейским образцам. Однажды на базаре в крепости Грозной солдаты Апшеронского полка что-то не поделили с чеченцами. Прибежавшие на интригующий шум потасовки нижние чины Куринского полка бросились на помощь горцам, объясняя свое поведение так: “Как нам не защищать чеченцев?! Они — наши братья, вот уж 20 лет, как мы с ними деремся!”69
______________________________________________
1) Волконский Н. Лезгинская экспедиция в Дидойское общество в 1857 году // Кавказский сборник, издаваемый по указанию главнокомандующего Кавказской армией (далее — КС). Т. 1. Тифлис, 1876. С. 376.
2) К. Обзор событий на Кавказе в 1846 году // КС. Т. 17. Тифлис, 1896. С. 205.
3) Дондуков-Корсаков А.М. Мои воспоминания 1840— 1844 // Старина и новизна. Вып. 6. СПб., 1903. С. 56.
4) Принятые границы Кавказской войны (1817—1864) не вмещают в себя всю историю столкновений русской армии с горцами от Персидского похода Петра I (1722— 1723) до последнего массового восстания в Чечне и Дагестане (1877—1878). См.: Лапин В.В. Хронологические рамки Кавказской войны в контексте ее историографии // Вестник Санкт-Петербургского университета. 2007. Серия 2. История. Вып. 3. С. 78—89.
5) Российский государственный военно-исторический архив (далее — РГВИА). Ф. 13454. Оп. 6. Д. 233. Л. 3.
6) Юров А. Три года на Кавказе. 1837—1839 // КС. Т. 8. Тифлис, 1884. С. 2.
7) Хроника Кавказских войск. Тифлис, 1896. С. 9—13.
8) Акты Кавказской археографической комиссии (далее — АКАК). Т. 11. Тифлис, 1903. С. 59.
9) Дондуков-Корсаков А.М. Мои воспоминания… С. 52.
10) Рукевич А.Ф. Из воспоминаний старого эриванца (1832— 1839 гг.) // Исторический вестник. 1914. Т. 137. С. 42— 43.
11) Зиссерман А.Л. Фельдмаршал князь Александр Иванович Барятинский. 1815—1879. Т. 1. М., 1888. С. 49.
12) Там же. С. 169.
13) Движение горцев Северо-Восточного Кавказа: Сборник документов. Махачкала, 1959 (далее — ДГСВК). С. 204.
14) Дондуков-Корсаков А.М. Мои воспоминания… С. 58.
15) Отдел рукописей Российской национальной библиотеки (далее — ОР РНБ). F. IV. 720 (фонд не обработан и не имеет описи. — В.Л.). Биографический очерк Джемарджидзе. С. 34, 38.
16) Силантьев А.А. Обзор промысловых охот в России. СПб., 1898. С. 4.
17) Воспоминания гр. К.К. Бенкендорфа о кавказской летней экспедиции 1845 г. // Русская старина. 1911. Т. 149. С. 274.
18) См. подробнее: Fuller W.C. Civil-Military Conflict in Imperial Russia. 1881—1914. Princeton, 1985; Wirtschaftler E.K. From Serf to Russian Soldier. Princeton, 1990.
19) К. Левый фланг Кавказской линии в 1848 году // КС. Т. 9. Тифлис, 1884. С. 438—439.
20) О записках одного из таких неудачников см.: Лисицина Г.Г. Князь Д.И. Лукомский и его дневник // Звезда. 1998. № 7. С. 129.
21) Государственный архив Российской Федерации (далее — ГАРФ). Ф. 678. Оп. 1. Д. 386. Л. 162.
22) ГАРФ. Ф. 678. Оп. 1. Д. 376. Л. 64.
23) Рукевич А.Ф. Из воспоминаний старого эриванца. С. 790.
24) По поводу восстания в Закатальском округе в 1863 году // КС. Т. 10. Тифлис, 1886. С. 587—602.
25) Волконский Н.А. Война на Восточном Кавказе с 1824 по 1834 г. // КС. Т. 7. Тифлис, 1883. С. 112.
26) Щербина Ф.А. История Кубанского Казачьего войска. Т. 2. Екатеринодар, 1913. С. 530.
27) Волконский Н.А. Лезгинская экспедиция в Дидойское общество в 1857 году // КС. Т. 2. Тифлис, 1877. С. 270.
28) Там же. С. 234.
29) Волконский Н.А. Погром Чечни в 1852 году // КС. Т. 5. Тифлис, 1880. С. 13.
30) Бриммер Э.В. Служба артиллерийского офицера, воспитывавшегося в 1 кадетском корпусе и выпущенного в 1815 году // КС. Т. 15. Тифлис, 1894. С. 194.
31) Гейнс К. Пшехский отряд // КС. Т. 8. С. 432—435.
32) Секретная инструкция, данная императором Николаем I полковнику Бартоломею перед отправлением в Персию с резолюцией императора Николая I относительно Грибоедова и донесение полковника Бартоломея // Русская старина. 1910. Т. 142.
33) Филипсон Г.И. Воспоминания. М., 1885. С. 93, 115—116.
34) Ракович Д.В. Тенгинский полк на Кавказе. 1819—1846. Тифлис, 1900. С. 128—129.
35) Фадеев Р.А. Собр. соч. Т. 2. СПб., 1889. С. 244.
36) Лапинский Т. (Теффик-бей). Горцы Кавказа и их освободительная борьба против русских. Описание очевидца Теофила Лапинского (Теффик-бея), полковника и командира польского отряда в стране независимых кавказцев. Нальчик, 1995. С. 41.
37) Первые переселенцы из Украины на Кубань были действительно запорожцы, за ними последовали бывшие реестровые казаки и простые крестьяне. Был значительным приток на Кубань и великороссов, но все они охотно считали себя потомками запорожцев. Официальная пропаганда также придерживалась этого мнения.
38) Андриевич П. Рассказ пластуна // Военный сборник (далее — ВС). 1859. № 5. С. 451—474.
39) Лапинский Т. (Теффик-бей). Горцы Кавказа… С. 44.
40) РГВИА. Ф. 846. Д. 6186. Л. 208; Ф. 846. Д. 6290. Л. 7; Бриммер Э.В. Служба артиллерийского офицера… С. 87.
41) См. подробнее: Национальные формирования в Кавказской войне // Россия и Кавказ. Сквозь два столетия. СПб., 2001. С. 108—126; Национальные воинские формирования на Кавказе (ХVIII—XIX вв.) // Английская набережная, 4. Ежегодник Санкт-Петербургского научного общества историков и архивистов. 2001 год. СПб., 2001. С. 84—90.
42) РГВИА. Ф. 1471. Оп. 2. Д. 502. Л. 11—12.
43) Филипсон Г.И. Воспоминания. С. 316; РГВИА. Ф. 1471. Оп. 2. Д. 656. Л. 47.
44) РГВИА. Ф. 38. Оп. 7. Д. 122. Л. 1—6.
45) К. Левый фланг Кавказской линии в 1848 году // КС. Т. 11. С. 328.
46) РГВИА. Ф. 846. Д. 6166. Ч. 1. Л. 9.
47) Там же. Л. 17—20.
48) РГВИА. Ф. 846. Д. 6166. Ч. 3. Л. 158—159.
49) РГВИА. Ф. 13454. Оп. 1. Д. 4. Л. 23—28, 80—88; Ф. 14719. Оп. 2. Д. 656. Л. 30—38, 44—48; Ф. 1. Оп. 1. Т. 46. Д. 133. Л. 1—1 об.
50) Лапинский Т. (Теффик-бей). Горцы Кавказа… С. 345.
51) АКАК. Т. 10. Тифлис, 1886. С. 526—527; Загорский И. Восемь месяцев в плену у горцев // КС. Т. 19. Тифлис, 1898. С. 240.
52) Ржевусский А. 1845-й год на Кавказе // КС. Т. 6. Тифлис, 1882. С. 333.
53) Загорский И. Восемь месяцев в плену у горцев // КС. Т. 19. С. 228—229; ДГСВК. С. 421; Джимов Б.М. Политика ведущих держав и ее отражение в ходе Кавказской войны. (Конец ХVIII — первая половина ХIХ в.) // Кавказская война. Уроки истории и современность. Краснодар, 1995. С. 20—21; Приказы по Кавказской армии // Военный сборник. 1859. № 5. С. 18—19; ГАРФ. Ф. 678. Оп. 1. Д. 386. Л. 83.
54) Вельяминов А.А. Замечания на письмо главнокомандующего действующей армией к военному министру от 27.07.1832 // КС. Т. 7. С. 133—132; см. также: РГВИА. Ф. 482. Оп. 1. Д. 153. Л. 17.
55) Дубровин Н. История войны и владычества русских на Кавказе. Т. 1. СПб., 1871. С. 495—496.
56) РГВИА. Ф. 38. Оп. 7. Д. 93. Л. 2.
57) ГАРФ. Ф. 678. Оп. 1. Д. 392. Л. 41.
58) Обзор событий на Кавказе в 1851 году // КС. Т. 21. Тифлис, 1900. С. 28.
59) Волконский Н.А. Война на Восточном Кавказе с 1824 по 1834 г. в связи с мюридизмом // КС. Т. 13. Тифлис, 1889. С. 189—190; Юров А. 1843-й год на Кавказе. Приложения // КС. Т. 6. Тифлис, 1882. С. 31; Он же. 1840, 1841 и 1842 годы на Кавказе // КС. Т. 11. С. 226—227; АКАК. Т. 8. Тифлис, 1881. С. 523; Козубский Е.И. История Дагестанского полка. Петровск, 1909. С. 431; Услар. Гурийский отряд в 1852 году // КС. Т. 5. Тифлис, 1880. С. 282—283, 287, 312.
60) Т. [Торнау Ф.Ф.] Воспоминания Кавказского офицера // Русский вестник. 1864. № 10. С. 432.
61) Н.Ш. Генерал Вельяминов и его значение для истории Кавказской войны // КС. Т. 7. С. 6; РГВИА. Ф. ВУА, т. 1. Д. 6266. Л. 3—8; Ф. 13454. Оп. 6. Д. 267. Л. 8.
62) Волконский Н.А. Погром Чечни… С. 71.
63) РГВИА. Ф. 846. Т. 1. Д. 6266. Л. 2.
64) Юров А. 1843-й год на Кавказе… С. 16; К. Левый фланг Кавказской линии в 1848 году // КС. Т. 11. С. 433.
65) Письмо И.Ф. Паскевича генерал-интенданту П.А. Толстому от 11 марта 1827 года, письмо И.Ф. Паскевича военному министру А.И. Чернышеву от 8 марта 1827 года // Щербатов А.С. Генерал-фельдмаршал князь Паскевич. Его жизнь и деятельность. Т. 2. СПб., 1890. Приложения. С. 172—173, 192—193.
66) Военная одежда русской армии. М., 1994. С. 189—191.
67) ГАРФ. Ф. 678. Оп. 1. Д. 392. Приказ № 51 по Отдельному Кавказскому корпусу от 16.03.1854.
68) И.П. Из боевых воспоминаний // КС. Т. 4. Тифлис, 1879. С. 53.
69) Бенкендорф К.К. Воспоминания о кавказской летней экспедиции 1845 г. // Русская старина. 1910. Т. 144. С. 529.