Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2008
Литературный перевод в Советском Союзе всегда был, пользуясь уже банальной риторической фигурой, “больше, чем переводом”. В условиях закрытой от внешнего мира страны он стал чуть ли не единственно возможным способом для читателей узнать о жизни за ее пределами, об ином сознании, стоящем за “заграничными” реалиями, а для переводчиков — отрефлексировать отношение к культурно иному1 или нейтрализовать такие различия, полностью сведя чужое к “своему”2. В литературный перевод уходили авторы, которые при других условиях, вероятно, стали бы писать преимущественно оригинальные произведения. Однако при большом количестве филологических и культурологических работ, посвященных истории советской школы (или школ) перевода и практике отдельных переводчиков, — эта история почти не исследована с точки зрения антропологической и институциональной3. Не вполне понятно, как происходила, как сказал бы Е. Добренко, “формовка советского переводчика” и какие социокультурные функции в разные эпохи развития советского общества исполняли корпорации переводчиков “с иностранных языков” и “с языков народов СССР” (эти круги пересекались, но не совпадали). Пока что подобные сюжеты обсуждались в основном в мемуарной и художественной литературе, да и то нечасто4, и уж совсем редко — в аналитических работах5.
Поэтому, например, почти вне “поля зрения” исследователей остались не только правила, которые определяли деятельность указанных корпораций, но и редкие, однако очень значимые, исключения из этих правил — переводчики, которые не просто хорошо воссоздавали на русском языке инокультурные произведения, но и ставили перед собой продуманные культуротворческие задачи, аналогично тому, как это делали в Германии ХХ века Вальтер Беньямин, а во Франции — Антуан Берман. В ряду отечественных представителей этого направления следует назвать Бенедикта Лившица, Якова Голосовкера, Вадима Козового, М.Л. Гаспарова, Ирину Ковалеву, из наших современников — Сергея Завьялова, Валерия Вотрина (публикуемого в другом разделе данного номера в качестве оригинального прозаика), Анну Глазову, Александра Уланова, Станислава Львовского, Александра Скидана. О том, с каким трудом складывается эта роль в России, говорит тот факт, что значительная часть переводов перечисленных современных авторов опубликована только в Интернете или не опубликована вовсе.
Только после более подробного исследования социальной истории советского перевода станет возможным понять всю значимость и всю противоречивость таких фигур, как Ефим Эткинд, о котором пишет в одной из статей этого раздела Сергей Завьялов: только теперь становится понятным, что работа Эткинда способствовала не только консолидации переводчиков и осознанию литературного перевода как важнейшей культурной практики, но и ее мифологизации.
У предлагаемой вниманию читателя подборки статей — два тесно связанных сюжета. Первый — история того, как формировалась советская форма литературного перевода как особая социокультурная практика и складывалась корпорация советских переводчиков, особого рода сообщество, обладавшее свойствами, соединяющими (в разных пропорциях) место ссылки или гетто — и умеренно комфортабельную “теплицу” для интеллигенции. Второй — обсуждение того, как вырабатывались нормы функционирования перевода как культурной практики, определялись границы “допустимого” и “недопустимого” в советском переводе.
Содержательно данный раздел продолжает серию публикаций, посвященных этическим и эстетическим противоречиям культуры в эпоху тоталитаризма (рубрики “Сталинизм как объект исследования” в “НЛО” № 89 и 90 за 2008 год). Важнейшая проблема, обсуждаемая в нем, — формирование репрессивных политических, социальных и психологических механизмов, поддерживающих культуру в состоянии добровольной изоляции при сохранении и даже увеличении количества каналов связи с иными культурами.
Открывает эту подборку статья Татьяны Щедриной (Москва), демонстрирующая на частном, локальном примере, как корпорация переводчиков складывалась в довоенные годы: вынужденными “соседями” в ней оказывались люди, которые были оригинальными авторами в Серебряном веке, но в 1920-е годы потеряли возможность публиковаться и были вытеснены из своих социальных “ниш”, — в данном случае философ Густав Шпет и поэтесса Анна Радлова. В анализируемых Щедриной спорах прослеживается и выработка культурных конвенций “допустимого” и “недопустимого”.
Зрелое состояние и этой корпорации, и этих конвенций представлено в статье Сергея Завьялова (Хельсинки): на примере функционирования журнала “Иностранная литература” автор представляет советский перевод как многоуровневую систему фильтров, пропускавших культурно иное только как “заграничное”, не позволявшее вступить с ним в диалог.
Если С. Завьялов анализирует культурные условия возникновения такого типа сознания, то Арлен В. Блюм (С.-Петербург) — политические. “НЛО” продолжает публиковать библиографический указатель запрещенной в СССР литературы, подготовленный А.В. Блюмом6, на этот раз — на материале переведенных и опубликованных по-русски книг иностранных писателей. Из этого указателя отчетливо видно, что цензура последовательно сокращала или изымала книги, даже апологетические по отношению к СССР, но содержащие “автономные” оценки происходящего в стране или упоминания репрессированных членов советской элиты. Тем самым цензура полностью разделила реалии, которые могли быть упомянуты в книгах, на советские и иностранные и способствовала упомянутой выше культурной изоляции.
Более широкий, выходящий за рамки истории “короткого ХХ века” контекст для этих исследований задан в статье М.Л. Андреева (Москва): в ней история переводов Данте интерпретирована с точки зрения циклической концепции модернизации России, разработанной М.Л. Гаспаровым. Автор показывает, что в современных условиях оказывается возможным сосуществование двух моделей перевода, возникших в советские времена: популяризаторской и эзотерически-авангардистской, по сути позднемодернистской7 — таким образом, сегодня разные циклически повторяющиеся этапы истории русского перевода оказываются совмещены, а стоящие за ними типы сознания вступают в неожиданный для самих себя диалог.
Вероятно, сейчас в России происходит стихийный, подспудный переход от восприятия перевода как “окна в подлинное” — к восприятию перевода как “страстного соучастия” (У. Эко8); впрочем, такое понимание было заложено десятилетия назад трудами Норы Галь, Риты Райт-Ковалевой и перечисленных выше переводчиков-“культуростроителей”. Отрефлексировать социальные особенности советского перевода становится в этих условиях крайне насущной задачей — необходимо отделить от новой мыслительной работы следы вчерашних, устаревших споров и подмен, прорастающих и в сегодняшний день.
А.Д., М.М., И.К.
________________________________________
1) Подробнее см.: Голованивская М. Художественный перевод, или Несвобода творчества; Бибихин В. Слишком часто… [Заметки о методике перевода] // НЛО. 1995. № 13; Дубин Б.В. Работник [Памяти А.М. Зверева] // НЛО. 2003. № 64; Он же. Сознательность и воля [Памяти М.Л. Гаспарова]; Завьялов С. Воздвижение песенного столпа (Пиндар в переводе М.Л. Гаспарова и “бронзовый век” русской поэзии) // НЛО. 2006. № 77.
2) См. об этом, например: Завьялов С. Сквозь мох беззвучия: поэзия восточнофинского этнофутуризма // НЛО. 2007. № 85. С. 344—348.
3) Как ни странно, едва ли не лучше описана социальная история постсоветского перевода — правда, работы по этому вопросу часто напоминают неакадемическую полемику по “жгучим”, болезненным цеховым проблемам. См., например, памфлет: Михайлин В. Переведи меня через made in: несколько замечаний о художественном переводе и о поисках канонов // НЛО. 2003. № 53; в том же номере содержатся статьи о рецепции иностранной литературы в России 1990-х.
4) В качестве удачных примеров анализа этой проблематики средствами художественной прозы следует назвать повесть С. Липкина “Декада” (1983) и фрагмент о переводчиках и редакторах в романе А. Сергеева “Omnibus” (1997). Ценные, но несистематизированные сведения по советской и постсоветской социальной истории перевода содержатся в цикле интервью, взятых у переводчиков разных поколений Еленой Калашниковой; сборник этих интервью готовится к публикации в издательстве “НЛО”.
5) Дубин Б. Как я стал переводчиком // Иностранная литература. 2006. № 6; Витковский Е. Русское зазеркалье // Строфы века — 2. Антология мировой поэзии в русских переводах ХХ века. М.; Минск: Полифакт, 1998. С. 8—22 (см. это же эссе в составе интернет-книги: Витковский Е. Против энтропии (статьи о литературе) // http://www. lib.ru/NEWPROZA/WITKOWSKIJ/s_entropia.txt). Выводы этой работы перекликаются с концепцией статьи С. Завьялова, публикуемой в данном разделе.
6) Блюм А.В. Index librorum prohibitorum русских писателей 1917—1991 // НЛО. 2002. № 53 (ч. 1); № 56 (ч. 2); 2003. № 61 (ч. 3). Полное издание этой части указателя, касающегося только российских авторов: Блюм А.В. Index librorum prohibitorum русских писателей. Запрещенные книги русских писателей и литературоведов. 1917—1991. Индекс советской цензуры с комментариями. СПб., 2003.
7) См. об этом: Завьялов С. Воздвижение песенного столпа.
8) Эко У. Сказать почти то же самое. Опыты о переводе / Пер. с итал. А. Коваля. СПб.: Симпозиум, 2006.