(Рец. на кн.: Norris S.M. A war of images: Russian popular prints, wartime culture, and national identity, 1812—1945. DeKalb, Illinois, 2006)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2008
Norris Stephen M. A WAR OF IMAGES: RUSSIAN POPULAR PRINTS, WARTIME CULTURE, AND NATIONAL IDENTITY, 1812—1945. — DeKalb, Illinois: Northern Illinois University Press, 2006. — 277 p.
Российская массовая культура XIX—ХХ вв. изучена очень слабо (впрочем, современная исследована не лучше), причем и в аспекте институционально-организационном, и в аспекте “художественном”, экспрессивном, и в аспекте идей и ценностей, запечатленных в ней. Поэтому нельзя не приветствовать книгу американского исследователя Стивена М. Норриса, обратившегося к изучению русского военного лубка.
В монографии “Война образов: русские народные картинки, культура военного времени и национальная идентичность, 1812—1945”, в основе которой защищенная в 2001 г. диссертация, он исследует (на материале лубка) механизмы конструирования русской национальной идентичности.
Справедливо подчеркивая, что лубок (термин этот исследователь трактует весьма широко, называя так не только народную гравюру, но и литографии, и иные, близкие по характеру изображения) был широко распространен в народной среде, Норрис видит в нем одну из основных сфер, в которых шло конструирование русской национальной идентичности, что, впрочем, было характерно не только для России, но и (за век до этого) для Франции, Англии и других стран: “Век национализма [XVIII в.] <…> демонстрирует резкий рост числа популярных изображений, имевших целью обеспечить символами и темами формирующееся национальное сообщество” (с. 7). От себя добавим, что в России, где большинство населения не владело грамотой, значимость изображений в формировании национального самосознания была еще более высока.
Вступая в полемику с авторами, полагающими, что в России долгое время не было национального сознания и национальной идентичности, С. Норрис рассматривает те периоды, когда русские пытались (начиная с наполеоновских войн) артикулировать это чувство. С его точки зрения, кристаллизация и оформление соответствующего самосознания происходили в периоды военных конфликтов, в попытках отличить себя от врагов.
Это так, но национальная идентичность строится не только на чувстве отличия от других наций, но и на осознании общей исторической судьбы данного коллектива. Это, в первую очередь, напоминание о вместе пережитых событиях, что обеспечивает связь внутри поколения и между разными поколениями1.
По мнению исследователя, в XVIII—XIX вв. народные картинки для многих (в основном неграмотных) русских были единственным средством понять, что происходит в стране, — они были отражением происходящих событий и одновременно орудием формирования общественного мнения. С подобным подчеркиванием значимости народных картинок как средства коммуникации следует согласиться. Но мы бы добавили еще одно важное, причем еще менее изученное средство распространения информации и формирования общих верований и ценностных установок в этой среде — слухи.
В своей работе С. Норрис доказывает, что народные картинки, появившиеся в период с 1812 по 1917 г., демонстрируют эволюцию русской идентичности, основанную на концептах, впервые сформулированных во время Отечественной войны 1812 г.2
Среди вопросов, ответы на которые ищет автор, один из главных заключается в том, почему крестьяне усваивали идеи, которые предлагали авторы лубков. С. Норрис отвечает так: для крестьянина народные картинки выполняли две функции — они “сохраняли историческую память и служили средством визуализации того, что значит быть русским” (с. 9). Люди, покупавшие народные картинки на военные темы, рассматривая их, испытывали патриотические чувства, изображения вдохновляли их на борьбу с врагом.
С. Норрис справедливо замечает, что для подтверждения этих положений необходимо углубленное изучение рецепции лубка, однако сам ограничивается очень краткими и фрагментарными сведениями.
Исследователь делает акцент (на наш взгляд — зачастую слишком сильный) на пропагандистской функции лубка, отмечая, что “военный лубок не только отражал установки времени, но и помогал формировать их” (с. 8).
Норрис выделяет несколько ключевых аспектов и символов русскости, созданных во время войны с Наполеоном и сохраняющих преемственность (разумеется, с соответствующими модификациями) до середины ХХ в. Это прежде всего ключевые институты русской идентичности (как она представлена в лубочных картинках): самодержавие (царь), церковь, народ (крестьяне и казаки).
Он пишет, что Отечественная война 1812 г. оставила глубокий след в истории России, главным образом, потому, что в это время сложился “основной миф” русской культуры: русские всех сословий объединились, чтобы противостоять французской армии, и этим спасли отчизну. Этот миф позволяет русским чувствовать специфику своей культуры и свое превосходство над другими нациями. Поэтому, изображая войны, в которых участвовала Россия, начиная с Крымской и кончая Великой Отечественной, художники снова и снова возвращались к мотивам и темам, использованным во время войны 1812 г.
В 1812 г. впервые создаются национальные символы (крестьяне, богатыри, казаки, двуглавый орел, православный крест, царь), они распознаются всеми членами данного сообщества и должны маркировать его отличия от других. Формируются и устойчивые впоследствии модальности показа. Русские изображаются в возвышенно-идеализированном ключе, а их противники — в сниженно-карикатурном.
В ряде глав на материале войн того времени (Отечественная 1812 г., Крымская, Русско-турецкая, Японская, Первая мировая) Норрис прослеживает как общие моменты в лубке, так и специфические для каждой из войн и выявляет динамику ключевых символов. Так, во время наполеоновского нашествия царь очень часто изображался в лубочных картинках, позднее он появляется реже, и, скажем, во время Японской войны лишь 1% картинок содержали изображения царя. Или, например, во время войны с Наполеоном женщины нередко изображались в активной роли, как непосредственные участницы военных столкновений с врагом (партизанки). Позднее же лубок маскулинизируется, роль женщин в нем снижается, они изображаются как жертвы либо как матери солдат, в лучшем случае как сестры милосердия. Теперь их роль — вдохновлять на бой, а отнюдь не участвовать в нем.
Каждая война в России имела свой изобразительный “лейтмотив”, который объяснял простому народу, с кем и для чего воюет Россия. Во время Отечественной войны 1812 г. доминировали карикатурные изображения Наполеона и его армии, тем самым проводилась идея справедливой войны против врага, который по моральным качествам и силе ниже русских. Та же стратегия имела место во время Первой мировой войны, когда художники проводили параллели между кайзером Вильгельмом II и Наполеоном. Крымская и Русско-турецкая войны проходили под знаком “священной войны” христиан против мусульманского мира. Русско-японская война породила расистский миф об экспансии “желтых карликов”, которых надо остановить. Так, по мнению С. Норриса, складывался образ врага, не соответствующий действительности. Солдаты расставались со стереотипами только тогда, когда в бою сталкивались с врагом.
Таким образом, название книги “Война образов” можно интерпретировать следующим образом. Враги, против которых воевали русские, были не реальными, а “воображаемыми”, такими, какими их изображали картинки. Война велась изобразительными средствами с целью завоевания общественного мнения.
В специальной главе автор рассуждает о том, насколько сильным было правительственное влияние на процесс формирования национальной идентификации. Когда правительство поняло, что картинки являются орудием формирования общественного мнения (сразу после войны 1812 г.), оно поставило выпуск картинок под свой контроль (по мнению С. Норриса, окончательно это происходит к середине XIX в.). С этих пор изображения сознательно используются государством как средство информирования населения о законах, о событиях в стране, а также как средство пропаганды своих идей.
Автор выделяет специфические черты формирования национальной идентичности в России. Он отмечает, что в России войны влияли на культуру и формирование идентичности больше, чем любые другие события. Появившиеся в 1812 г. символы и мифы, формирующие национальную идентичность, существуют и по сей день. И даже в современной России правительство сознательно обращается к ним.
Согласно концепции С. Норриса, художники и издатели играли главную роль в процессе формирования национального самосознания: они создавали изображения, основанные на символах и мифах, и воплощали в них свои представления о национальной идентичности. На содержание лубков влияли и другие факторы: требования рынка, правительственные ограничения, народное восприятие. По мнению автора, национальная идентичность, как она выражалась в лубках, имеет двойственную природу: она отражает, с одной стороны, попытку элит сформировать у народа чувство привязанности к символам и мифам русской нации, с другой — народное стремление усвоить их.
После революции 1917 г. визуальный мир народной картинки царской России не исчезает, а продолжает использоваться (в близких по функции изображениях) советскими художниками, которые наследуют темы и стиль (кроме тех символов, которые противоречили новой идеологии).
В целом и общий подход автора, и многие частные наблюдения (Норрис работал с картинками из фондов РГБ, ПИБ, Исторического музея и т.д.; часть их воспроизведена в книге) можно только приветствовать. Исследователь сделал ряд полезных и общих, и частных наблюдений. Однако что касается информации о рецепции военного лубка, то тут Норрис оперирует очень узким кругом источников, хотя в мемуаристике, в журналистике и, что особенно важно, в материалах статистико-социологических обследований того времени содержится масса ценной информации по данному вопросу (например, совершенно не использованы многочисленные разнородные источники, сохранившиеся в РГБ в фонде Н. Рубакина). Это, безусловно, снижает доказательность делаемых выводов.
Книга С. Норриса не свободна и от элемента компилятивности. Автор чрезвычайно подробно излагает материал, который не имеет прямого отношения к исследуемой теме. Например, он приводит биографии тех или иных исторических деятелей, И. Сытина, иностранцев, живших в России. В то же время он излишне лаконичен в вопросах, требующих более детального освещения. С. Норрис реферирует хорошо известные исследователям работы по данной теме, особенно в главе “Регулирование культуры военного времени: Правительство, законы, цензура”, однако в целом в книге он очень неполно использует русскоязычную исследовательскую литературу. Так, в параграфе о Сытине не учтена ценная монография Е.А. Динерштейна, посвященная данному издателю.
Серьезное упущение исследователя состоит в том, что, рассуждая о динамике изображения царя в военном лубке, он совершенно не учитывает, что в 1831 г. в России была создана придворная цензура, которая давала разрешение на каждое изображение царя и представителей царской семьи и таким образом жестко регулировала эту сферу. Таким образом, фиксируемые исследователем изменения в частоте появления изображений царя в лубке могут быть вызваны не желаниями создателей и издателей лубка (как трактует это С. Норрис), а изменениями в политике придворной цензуры.
С. Норрис считает, что картинки 1812 г., например о старостихе Василисе, имели “фактическую основу” (с. 18; см. также с. 19, 21), и ссылается на публикации того времени в журнале “Сын Отечества”. Однако давно известно, что большинство сюжетов, особенно те, которые приобрели наибольшую популярность, в том числе и о “старостихе Василисе”, сочинены в пропагандистских целях. Так, А.М. Тургенев рассказывал М.А. Дмитриеву, что он, А.Ф. Воейков, Н.И. Греч и другие “собирались вместе после выхода неприятеля из Москвы и начали выдумывать <…> анекдоты в Московской и Смоленской губернии, на обратном пути неприятеля. Так распространился рассказ о русском Сцеволе; о том, как старостиха Василиса перевязала голодных французов и привела их на веревке к русскому начальству; как один козак победил нагайкой трех артиллеристов и отнял у них пушку <…>. Все это было ко времени и кстати и производило сильное действие”3.
Не свободна работа и от фактических ошибок. Так, автор называет Александра II братом Николая I (с. 187). Или, скажем, он пишет о “незаконной перепечатке” ряда наиболее популярных антинаполеоновских картинок в 1812 г. (с. 41). Но в то время авторские права на тексты и изображения в России еще не регулировались законодательством, соответствующий закон появился только в 1826 г. Часть ошибок порождена недостаточным знанием русского языка. Так, в подписи к гравюре говорится, что персонаж давил французов “как мух”, а автор переводит “like a man” (с. 20) (т.е. понято “как муж”).
Резюмируем впечатления от книги. В целом общая идея исследования С. Норриса продуктивна, есть в ней и ряд интересных частных наблюдений. Но доказательная база работы пока недостаточна, особенно в вопросе восприятия картинок, и большинство делаемых им выводов можно считать хорошо проработанными гипотезами, а не бесспорно доказанными положениями4.
______________________________________________
1) Интегрирующая роль воспоминаний о войне хорошо описана, например, в работе И.А. Разумовой “Семейные военные рассказы” (Фольклор Великой Отечественной войны: Сб. науч. тр. Тверь, 2005).
2) Кратко подход и основные наблюдения Норриса представлены в: Норрис С. “Картинки на стене”: Крестьянское коллекционирование, народные лубки и употребление понятия национальной идентичности в России XIX в. // Оче-видная история: Проблемы визуальной истории России XX столетия. Челябинск, 2008. С. 411—426.
3) Дмитриев М. Главы из воспоминаний моей жизни / Подгот. текста и примеч. К.Г. Боленко, Е.Э. Ляминой и Т.Ф. Нешумовой. М., 1998. С. 85. Ср.: Ильин-Томич А. Кто придумал русского Сцеволу?: К истории патриотического мифа // Родина. 1992. № 6/7.
4) В том же ключе выполнена статья Е. Вишленковой “Визуальный язык описания “русскости” XVIII — первой четверти XIX века” (Ab Imperio. 2005. № 3. С. 97—146), один из разделов которой посвящен антинаполеоновским картинкам 1812 г. Исследовательница упоминает диссертацию С. Норриса, но сама работает методологически более четко, учитывая специфику визуальной коммуникации, многочисленные культурные и художественные “призмы”, в соответствии с которыми строится изображение, конвенции зрительского восприятия и т.д.