(Москва, РАШ РГГУ, 13-14 декабря 2007 г.)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2008
Проблемное поле конференции о сновидении, организованной учебно-научным институтом РГГУ “Русская антропологическая школа”, было весьма обширным: сновидение рассматривалось как специфический тип восприятия реальности, следы и имитации которого обнаруживаются в некоторых состояниях бодрствования, в отдельных моментах познавательной деятельности, в литературе, кинематографе и других видах искусства. В конференции принимали участие философы, антропологи, культурологи, литературоведы и искусствоведы, психологи и психотерапевты.
В открывавшем конференцию докладе “К изучению истоков восточнославянской снотолковательной традиции” А.В. Чернецов (РГГУ) обратился к древнейшим свидетельствам знакомства славян с верой в пророческое значение снов и общими принципами их толкования. Так, в Летописце Переяславля Суздальского (XV век) описан вещий сон древлянского князя Мала, схожий со сном Святослава Всеволодовича в “Слове о полку Игореве”. Наличие сходных мотивов в аутентичном летописном памятнике имеет, утверждал Чернецов, важное источниковедческое значение для подтверждения подлинности “Слова”. В предании о Совии, славянском мифологическом фрагменте XIII в., наличествует мотив сна-смерти. По мнению докладчика, этот текст, посвященный обоснованию правомерности обряда трупосожжения, может рассматриваться как универсальная характеристика язычества, в том числе славянского.
К теме сновидений в античном эпосе обратилась Т.Ф. Теперик (МГУ) в докладе “Поэтика сновидений в античном эпосе: эротический аспект”. Речь шла о семантике, которая является одним из главных компонентов снов античного эпоса. В “Одиссее” это два сна Пенелопы, в “Аргонавтике” — сны Медеи и Эвфема, в “Энеиде” — Дидоны и Энея. Первая разновидность эротического мотива — сны, в которых герои видят своих возлюбленных, вторая — сны, где представлены не только эротические, но и божественные элементы, в третьей же эрос тесно переплетен с танатосом. Наименее понятными из трех названных разновидностей снов являются те, где онейротопика эроса представлена в наиболее “чистом” виде. Дело в том, что по мере эволюции эпических жанров эротическая семантика снов усложняется. Это связано не столько с использованием более сложных образов сновидения или с увеличением их количества, сколько с переплетением мотивов. Чисто эротический мотив является достаточно однородным, а во втором и третьем типе наблюдается большее разнообразие. Докладчица пришла к выводу, что наибольшее значение в изменении семантики эпических сновидений имеет постепенное развитие реалистических тенденций и, как следствие, усиление психологизма.
В.Ю. Михайлин (СГУ, Саратов) в докладе “Falsa insomnia: Эней и ворота из слоновой кости” предложил новую интерпретацию образа “двойных врат сна” в стихах, завершающих шестую книгу “Энеиды” Вергилия (VI, 893—99). Вергилий помещает образ двойных врат, через которые проходят правдивые и ложные сны, в ключевую со структурной и семантической точек зрения позицию в тексте. Существует ряд интерпретаций того, почему Вергилий ставит под вопрос пафос предшествующих стихов, в которых перед Энеем проходит череда его будущих потомков, принесших славу римскому народу. Согласно Михайлину, в отличие от греческой традиции, в которой мифология — это своя, почвенная “база данных”, вписанная в колоссальное множество местных контекстов и уже за счет этого обретающая право быть историей, латинскую мифологию Вергилию приходилось “выдумывать заново”.
А.В. Марков (МГУ) прочел доклад “Смысловые границы сновидения в патериковых историях”. В мире патериковых историй, говорил докладчик, исчезает фигура толкователя, обязательная в “античном романе”, а сновидение утрачивает статус исключительного события, превращаясь в определенный этап жизненного опыта, который можно объяснить только последующими его этапами. Особенностью аскетической литературы является и то, что аскеты, должные неустанно бодрствовать, переживают ситуации, описываемые в библейской традиции, наяву. Искушение оказывает физическое, со всеми физиологическими подробностями описанное действие на тело. В патериковых историях, по мысли Маркова, редуцируется сюжетная сторона сна, однако возрастает его событийность.
В.А. Подорога (Институт философии РАН) в докладе “Кодекс сновидца” отметил разрывы, которые существуют между сновидением увиденным и рассказанным, а также между состоянием сна и пограничным состоянием, в котором мы видим сны. Именно в этих разрывах зарождается особый опыт сновидца, человека, который не может уснуть и пребывает в состоянии непрерывного сновидения. Попытка описать этот опыт ярко выражается в произведениях Кафки, Достоевского, Гоголя. Такого рода опыт порождает феномен двойничества в творчестве этих писателей. Субъект сновидения разделяется на большое Эго, которое созерцает, и малое Эго, переживающее сновидение изнутри. В заключение В.А. Подорога зачитал выдержки из “Кодекса сновидца” — иронических рекомендаций, как возможно видеть сновидение и как возможно его записать.
В докладе “Спящая красавица: к политической теологии волшебной сказки” Алексей Пензин (Институт философии РАН) предложил философско-антропологическую интерпретацию опыта сна, которую он противопоставил “онейроцентрическому” дискурсу, сосредоточенному на анализе и толковании сновидений. На примере сказки Шарля Перро “Спящая красавица” докладчик продемонстрировал важные политико-теологические аспекты сна и, в частности, выделил фигуру Rex Exsomnis, “бодрствующего короля”, который является важной репрезентацией суверенности. Символизм власти, отметил А. Пензин, предполагает неравное распределение функций: если общество “спит” (в прямом или переносном смысле), то суверен всегда бодрствует. Это направление анализа, по мысли А. Пензина, позволяет говорить о возможности антропологии сна, которая выходит далеко за пределы существующих подходов.
В выступлении, названном “Сны, видения и кошмары К.К. Случевского”, Т. Смородинская (Миддлбери-колледж, Вермонт, США) обратилась к прозе К. Случевского, известной в гораздо меньшей степени, чем его стихи. Случевский — парадоксальная и одинокая фигура в культуре XIX века. Подобно символистам, он уделял большое внимание различным проявлениям таинственного и мистического, однако стремился найти рациональное или научное объяснение для любых загадочных феноменов в жизни человека. Описание сновидений было для Случевского единственно приемлемым способом проникать в тайны подсознания. В его прозе представлены все возможные варианты использования снов, выработанные его предшественниками: сны-аллегории, сны-сказки, дидактические сны, сны-явь, сны-предвидения, сны-откровения. Это своего рода энциклопедия снов. Кроме того, Случевский часто использовал сны для описания психических расстройств человека. Данные описания оказали влияние на его внучатого племянника Измаила Случевского, впоследствии известного психиатра.
Л.В. Стародубцева (Харьковский национальный университет им. В.Н. Каразина) представила доклад “Следы мерцающих завес: образ сновидческого покрова в искусстве прерафаэлитов”. Докладчица начала с того, что образы покрова, завесы, пелены насыщены смыслами и перегружены коннотациями. Они интерпретируются как метафоры фундаментальной недоотвеченности и экзистенциальной тревоги всех наших конечных вопрошаний о мире, тоски-ностальгии по несуществующему, которую испытывает сознание, безысходно мечущееся в треугольнике реального, символического и воображаемого. В поэтике прерафаэлитов эти образы сплелись в символический узел, подобный которому мы вряд ли могли бы отыскать где-либо еще. Прерафаэлиты буквально заворожены, околдованы идеей ночи, сна, смерти, которые набрасывают на человеческие души свой покров — неведения, непонимания, непостижимости. Еще более интригующими становятся поединки света и тьмы, бодрствующего и спящего, облаченного и разоблаченного. Сон и явь меняются местами: земная жизнь погружена в сон, а сновидческие образы оживают наяву. Приподнятые завесы — следы сновидческого в яви и следы яви в сновидческом — соединяют и разъединяют сон и явь.
Доклад О.В. Федуниной (РГГУ, Москва) “Сон и видение в художественной системе (“Клара Милич” И.С. Тургенева)” был посвящен структуре и функци
ям в художественном произведении таких композиционно-речевых форм, как сон и видение. В отличие от сна, хотя бы одна из границ которого обязательно фиксируется в тексте, основная структурная особенность видения — нечетко обозначенные границы, что способствует созданию образа мира, в котором потустороннее и действительность обладают равной степенью реальности. Сочетание снов и видений в рамках одной художественной системы связано с особенностями картины мира в произведении. Яркий пример такой связи — “таинственная повесть” Тургенева “Клара Милич”, анализируя которую Федунина сделала вывод, что использование снов и видений в повести служит авторской задаче создать такую картину мира, в которой истинность существования потустороннего мира не может быть установлена однозначно.
Н.Г. Полтавцева (РГГУ, Москва) в докладе “Функция сновидений в прозе Гайто Газданова: на рубеже модернизма и постмодерна” обратилась к анализу сновидений в романе Г. Газданова “Возвращение Будды” (1949). Творчество Газданова можно отнести к модернизму, однако эпизодически перед ним возникает задача описать ситуации, характерные для постмодерна, и четыре сновидческих эпизода в повести служат именно этой задаче. Для парадигмы модерна характерны интерес к миру устойчивых структур и процессов, один тип истины, доступный для всеобщей проверки, идеология культурного порядка, нарушение которого остро воспринимается субъектом как нарушение нормы, ведущее к трагическим последствиям. Газданов же пытался передать основную для него проблему непроясненности и невнятности человеческого существования, обращаясь к неразграниченности перетекания пространства сна в пространство жизни. Между “смертью” и “свободой” для сознания повествователя не существует разграничения и противоречия. Переструктурированная во сне реальность приводит его к “точке сборки”, где все собирается в единое целое, заканчивается череда бесконечных метаморфоз-превращений и возникает ясный и прямой, как стрела, единственный путь.
О.В. Тимофеева (журнал “НЛО”, Москва) представила доклад ““Фальшивый сон”: структура эротической прозы Ж. Батая”. Опыт сновидения, по мысли Тимофеевой, невербализуем и некоммуницируем. Рассказывая о нем, мы отдаляемся от непосредственной сновидческой реальности и неизбежно имеем дело с фикцией. Однако опыт может быть передан, если эту фиктивность рассматривать не как способ репрезентации “истинного”, нефиктивного, а как способ его производства. Так, Ж. Батай — вопреки аутизму “подлинного” сновидческого опыта — вводит в своем творчестве “фальшивый сон” как некую модель коммуникации, в которой не сон структурируется как литература, а, напротив, литература структурируется как сон. Такая стратегия представляет собой игру, одновременно не принимающую всерьез истину, структурированную как фикция, и принимающую всерьез фикцию, структурированную как истина, вовлекающуюся в имманентную логику этой фиктивной истины. Докладчица произвела философский анализ литературных произведений Батая, выявив в них через фигуру сновидения механизм производства смысла, отличный от того, с которым традиционно имеют дело интерпретаторы сновидения.
А.П. Липатова (Ульяновский государственный педагогический университет) в докладе “Формы текста рассказов о снах: “свидетельские показания” и мемораты” проанализировала записи рассказов о снах. Эти рассказы не являются однородными — некоторые (“свидетельские показания”) излагаются очень эмоционально, рассказчик “передает собственно событие”, а не рассказывает о событии. Для таких повествований характерны сбои ритма, они несистемны и эксклюзивны. Встречаются рассказы о снах, в которых ценится повторяемость, системность события, — в таких рассказах оказываются запущенными механизмы интерсубъективной седиментации. В основе подобного повествования-мемората лежит событие-идея, событие, уже обобщенное, подчиненное какой-то системе, “интриге”. Для “свидетельского показания” характерна схема вслед за событием, отсюда гипервербализация, постоянные повторы, композиционная невыверенность текста. Меморат строится по схеме вслед за идеей, что способствует появлению композиционной четкости, обобщенности смысла.
Е.В. Пчелов (РГГУ) интерпретировал визуальные символы сна и бодрствования в докладе “Символы и образы сна и бодрствования в русской культуре Нового времени: визуальный аспект”. В частности, докладчик говорил о том, что русский символ бодрствования — журавль с поднятой лапой (центральный четырехгранный столп Грановитой палаты, XV в.) — восходит к античным легендам, согласно которым журавль, охраняющий стаю или вожака, держит в одной лапе камень, чтобы в случае засыпания он падал и будил журавля. Схожая легенда получила отображение в скульптуре М.И. Козловского “Бдение Александра Македонского” (1780-е годы), в которой юный Александр изображен с шаром в руке. Феодосий Щедрин создал статую “Спящий Эндимион” (1779), а И.П. Прокофьев — статую “Морфей” (1782). Идейным прообразом для всех упомянутых скульптур послужил “Морфей” Ж.-А. Гудона (1777), однако трактовка образов оказалась совершенно различной. “Эндимион” ближе к “Морфею” Гудона, решенному в античном ключе, чем “Морфей” Прокофьева, напоминающий случайно вздремнувшего молодого крестьянина. Классический “античный” образ Морфея создал в 1822 году Ф.П. Толстой. “Спящая” скульптура могла украшать и надгробные памятники, что было связано с хрестоматийным сопряжением сна со смертью. Изображения сна в русской живописи первой половины XIX в. в основном имели две жанровые линии: античные сюжеты с подчеркнуто эротическим подтекстом (“Пробуждение граций” Ф.А. Бруни (1827)), “Диана, Эндимион и Сатир” К.П. Брюллова (1849)) и изображения спящих персонажей в картинах бытового или крестьянского жанра. Во второй половине XIX в. художники обращались к реалистической (Репин) и сказочной (Васнецов, Сомов) интерпретациям сна.
В.Г. Лысенко (РГГУ) в докладе “Индийская сомнология: основные направления исследования сна” обратилась к индийской традиции изучения сна, выделив в ней три различных толковательных тенденции: мистико-религиозную, психосоматическую и эпистемологическую. В мистико-религиозной традиции (например, в упанишадах) сны рассматривались не как отражение дневного опыта, не как аберрация сознания или его отсутствие, а как определенная форма сознания. Это создавало предпосылки для возникновения в Индии метафизики сна, не имеющей аналогов в иных традициях. В ее основе лежит представление о том, что понимание сна проливает свет на природу не только реальности, но и самого сознания — вплоть до того, что сон начинает рассматриваться как модель для объяснения бодрствования. Психосоматическое толкование сна, характерное для санкхьи, совершенно переворачивает ценностную маркировку сна по отношению к бодрствованию. Здесь ни сон, ни сновидения не имеют особой сотериологической ценности, а относятся скорее к психосоматическим явлениям, то есть к области пракрити — материально-психического начала. В эпистемологическом толковании сна (в ньяе, вайшешике и мимансе) сны относятся к разряду знания, статус которого сближается со статусом иллюзий, миражей и т.п., но все же предполагается, что они имеют некий реальный субстрат. Докладчица проанализировала презентативные и репрезентативные теории сна, а затем познакомила слушателей с древнеиндийскими классификациями снов.
Также на конференции были представлены доклады А.Б. Кривенко (Институт славяноведения РАН, Москва) “Ночные сновидения проскопического характера в творчестве Гомера, Шекспира, Блейка, Пушкина, Бирса”; М.Ю. Страхова (Европейская школа психоанализа, Москва) “Сновидение и другой”; А. Смит (Эдинбургский университет, Великобритания) “Роль сновидений в саморепрезентации и создании коммуникативных ситуаций в поэзии Цветаевой и Парнок в свете идей Сабины Шпильрейн”, Р.Р. Назарова (Институт истории АН РУз, Ташкент) “Роль и значение сна в тюркской мифологии”; Д.Г. Трунова (Пермский ГУ) “Символический и метафорический подходы к сновидениям”; Н.В. Смолянской (РГГУ) “Можно ли придать форму сну: “глаз-камера” в фильмах Ганса Рихтера и “глазперсонаж” в инсталляциях Тони Урслера”; И.А. Бесковой (Институт философии РАН, Москва) “Судьба человека и сновидческая реальность”; А.И. Сосланда (РГГУ) “Сублимация по направлению к трансу” и некоторые другие.
В ближайшее время по материалам конференции выйдет тематический выпуск “Трудов “Русской антропологической школы””, в котором будет опубликована большая часть докладов. Интерес, проявленный к мероприятию самыми разными специалистами, свидетельствует об актуальности темы и позволяет надеяться, что посвященные ей конференции будут проходить регулярно.
Константин Бандуровский