Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2008
ЧУ ´ ДНЫЕ ЗЕМЛИ, ЧУДНЫ ´ Е ПРОРОКИ, ЗЕРКАЛЬНЫЕ ГРАНИЦЫ
В своем интервью “Русскому журналу” прозаик и переводчик Валерий Вотрин заявил, что один из основных лексических источников и ориентиров для него — Библия: “Ее я читаю и дома, и на работе, и по пути на работу. Сколько ко мне уже подсаживалось разных свидетелей, и пятисотников, и бапвентистов, думая, что учуяли родственную душу. А тут человек предается греху филологии”11.
Роль Библии в творчестве Вотрина-прозаика выходит далеко за рамки лексики — некоторые его тексты вполне можно определить как развернутые “ремейки” библейских сюжетов. Конечно, традиции обработки и разнообразной трансформации библейского материала в современной литературе отнюдь не скудны, но Вотрин об этом хорошо знает и создает свои “ремейки”, параллельно продумывая уже существующий опыт. Из авторов, чей метод работы с этим материалом оказал влияние на Вотрина прямо или косвенно, можно назвать израильских писателей — от Шмуэля-Йозефа Агнона с его танахическим12 ивритом до Меира Шалева, чей магический реализм замешен на библейских образах — взять хоть ту же говорящую ослицу (у Шалева — говорящего и летающего осла в “Русском романе”). В качестве других возможных источников или, по крайней мере, параллелей нельзя не упомянуть беллетризацию и психологизацию библейского нарратива в “Иосифе и его братьях” Томаса Манна, антиутопическую буквализацию библейского кодекса с четкой авторской моральной позицией в “Рассказе служанки” Маргарет Этвуд и использование библейских “этнографических” топосов (прочитанных словно бы сквозь призму средневековых легенд и итинерариев) с притчевым уклоном в “Баудолино” Умберто Эко. В той или иной степени включая все вышеназванные черты, работа Вотрина с библейским материалом в первую очередь примечательна исторической актуализацией и привнесением лирического “я”. Особенно характерны в этом плане рассказ “Галгал”13, являющийся изложением 9—11-й глав Книги пророка Иезекииля от лица “человека в льняной одежде”, и роман “Последний магог”, отталкивающийся от эсхатологических предсказаний того же пророка (Иез.: 38—39).
Общим и центральным для этих произведений оказывается образ пророка: в “Галгале” пророческий дар перенесен от Иезекииля (и Валаама, нечаянно оказавшегося собеседником собственной ослицы) на писца Ахлая, “человека в льняной одежде”, в “Последнем магоге” главный герой слышит повеления духов, а его подруга общается с ангелами; этот образ встречается и в других текстах Вотрина (носящий имя легендарного средневекового алхимика пророк Фламмель в рассказе “Люди Элизиума”). Пророк Вотрина — конечно, не библейский и даже не пушкинский. Пророческая тема здесь постоянно иронически снижается: то Великие Духи носят неподобающие имена Балбан и Каракирдык и совсем не по-божественному стареют вместе со своим народом (“Этот голос принадлежал Великому Духу Балбану. Только на этот раз был голос слаб и дребезжал, словно дух разом постарел вместе со всеми нами…” [“Последний магог”]), то сам пророк трусоват и неуверен в себе, после каждого откровения бегает с вопросами к старейшинам вместо того, чтобы самому вразумлять их (“Иа, иа, говорит, болван ты, Ахлай, куда идем, там же пустыня! Смотрю — точно пустыня. А ведь по воду шли. <…> Изумился я донельзя, прибежал в город, к старейшинам стучусь, воплю гласом: ослица взговорила, ослица! Они, значит, на меня смотрят. Я им, уже потише: ослица взговорила. Они мне — и что она сказала? Я, уже шепотом: болваном назвала. Они смеются — а правду ведь сказало безгласное животное” [“Галгал”]).
Образ пророка — в отличие от библейского грозного обличителя, полностью подчинившего свою волю велениям Всевышнего, “ретранслятора” откровений — здесь вполне реалистичен и психологически сложен: это человек молодой и неопытный, не только не готовый к пророческой роли (это самоумаление характерно и для пророческих книг Библии), но и получающий ее как будто бы совершенно случайно. Более того, окружающее общество не только относится к его деятельности с нескрываемой иронией, но вдобавок и нарекает его именем, которое магически сковывает его пророческие возможности, приглушает его голос (героя и его подругу в романе “Магог” зовут, соответственно, Шепчу и Нишкни).
Другая сквозная тема в текстах Вотрина — тема границы. Пророчество Иезекииля о нашествии на Израиль народа Магога во главе с его князем Гогом (Иез.: 38—39)14 (или же пророчество Иоанна Богослова об эсхатологической войне двух народов — Гога и Магога [Откр.: 20: 7]) Вотрин превращает в рассказ с той стороны — от лица врага-магога. Возникает зеркальная версия библейской картины мира с теми же ключевыми топосами: послушание и возмездие, собственная национальная избранность и глубокая греховность окружающих народов, война и победа в конце времен, — только народом Божьим оказывается не Израиль, а Магог, а погрязшей в скверне и мерзостях оказывается некая земля Огон, то есть, собственно, весь остальной мир.
В “Последнем магоге”, таким образом, беллетризуется один из центральных в современной гуманитаристике концептов — граница, а с ней — и универсально неизбежные in и out, Свое и Чужое, и зe´ркало как парадигма их взаимоотношений (см. также в рассказе “Сударь Хаос”: “Но и самый искушенный рассудок не мог вообразить себе, что отныне мир разделен надвое, и в каких-то десяти километрах, за черной чертой чертовой стены, творится Бог знает что, страсть одна. Здесь — берег, а там — бездна”).
Тема границы существует в романе на уровне личном и экзистенциальном: у каждого человека есть свой Огон, свой Париж, который “увидеть — и умереть”, свое “прекрасное далёко”, которое, будучи достигнуто, теряет свою привлекательность и немедленно передает ее прошлой, отныне ностальгически вспоминаемой действительности. Человек не может освободиться от власти этого парадокса и обречен метаться между здесь и там: “И все это время мы говорили — конечно же, о земле Магог, потому что в земле Огон всегда хочется говорить о земле Магог, а в земле Магог не можешь говорить ни о чем другом, кроме как о земле Огон”.
Помимо этого вневременного аспекта, тема границы получает историческую и даже политическую актуализацию. Магог vs. Огон — это Восток vs. Запад, номады vs. оседлая цивилизация, страны третьего мира vs. Западная Европа и Северная Америка. Самые громкие современные проблемы, просвечивающие сквозь ткань вотринского квазибиблейского нарратива, — это проблема нелегальной иммиграции и вредоносной национальной мифологии, истребляющей сколь-либо реалистическую самооценку, — от магогской мессианской мечты, поколениями пережевываемой у скудных степных костров, — об уничтожении всего окружающего мира, погрязшего в скверне, — до мифа о “маленькой победоносной войне” или о “вставании с колен” и так далее.
За границей, среди Чужих, можно хорошо адаптироваться (магогский шаман успешно проповедует в огонском парке), но окончательно преодолеть границу, слиться с другим обществом или влиться в него нельзя. Тот же шаман мечтает вернуться в свою страну и возобновить контакт с духами; главному герою, несмотря на длительные усилия, так и не удается выразить заветные мысли на огонском языке (“Они не понимали меня. А ведь я думал, что выучил их язык”).
Поперек границы между Магогом и Огоном проведена еще одна граница — между властью традиционных топосов и реальной жизнью. Огонец Джованни помогает всем магогам как нелегальным иммигрантам, не зная, что они — магоги, и при этом больше всего на свете боится нашествия Магога. Казалось бы, витален и потому предпочтителен выбор естественной жизни и бунт против архаической этической парадигмы вечной вражды и надежды на возмездие, но главный герой не бунтует, а всей душой стремится обратно, в землю Магогскую, под власть этой парадигмы. Наказание — преждевременное старение — настигает всех беглых магогов, вне зависимости от их веры, то есть топос торжествует над природой.
Вотринский нарратив, идущий от лица никудышного пророка, сомневающегося юноши, принципиально амбивалентен — в отличие от чернобелого и прескриптивного библейского. И этот отказ от библейской императивной модальности, особенно наглядный благодаря тому, что весь текст основан на библейском материале, может быть истолкован как новое историческое решение — рефлексия, диалог, ограничение ролью “маленького человека” вместо бесконечной трансляции мессианских мифов, оглашения единственно возможных истин и непреложных указов, тяжелых, как подковы, без которых прекрасно обходились магогские кони.
______________________________________________
11) Валерий Вотрин: “Я сторонник глубоководного ныряния в русский язык” // Русский журнал. 2003. 27 августа (http://old.russ.ru/krug/20030826_kalash.html). Интервью войдет в книгу бесед Елены Калашниковой с современными российскими переводчиками, готовящуюся к выходу в издательстве “НЛО”.
12) ТАНАХ (ивритская аббревиатура слов “Пятикнижие”, “Пророки” и “Писания”) — книги иудейского Священного Писания, называемые в христианской традиции Ветхим Заветом.
13) http://www.textonly.ru/self/?issue=17&article=9511.
14) Упоминания Магога в других книгах Библии: Быт.: 10: 2; I Пар.: 1: 5.