(Рец. на кн.: Тургенев А. Спать и верить: Блокадный роман. М., 2007)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2008
Тургенев А. Спать и верить: Блокадный роман. — М.: Эксмо, 2007. — 384 с.
Советская и антисоветская военная проза кончилась на рубеже 1990—2000-х годов — с уходом Виктора Астафьева, Георгия Владимова, Евгения Носова, Владимира Богомолова. Они — последние, кто знал, каково было в 1940-х и какие смыслы транслируются через тексты, написанные по живой памяти. Правда, уже не воевавшего Владимова обвиняли (в том числе и Богомолов) и в искажениях, и в отступлении от исторической правды. Последующие сочинения на военную тему представляют собой или попытки реконструкции, или вольные фантазии, иногда уводящие очень далеко от собственно исторической или историософской тематики — как, например, галлюцинозная эпопея П. Пепперштейна и С. Ануфриева “Мифогенная любовь каст”, заманивающая читателя в ветвящиеся параллельные миры.
В ряд фантазий встает и “блокадный роман” Андрея Тургенева1 “Спать и верить” — хотя, если говорить точно, в основе его лежит рассчитанная смесь альтернативной истории и исторических фактов (источники, откуда взяты сведения о блокаде Ленинграда, аккуратно перечислены в начале книги). Разобраться в том, где в прозе Тургенева один из перечисленных “ингредиентов”, а где другой, нетрудно. Собственно говоря, изображенную в романе реальность отличает от школьных учебников одно: Ленинградом руководит не “верный сталинец” Андрей Жданов, а народный любимец, двухметровый богатырь, соперник Сталина Марат Киров2. Все остальное — детали, но этот небольшой сдвиг освободил писателю руки, позволив конструировать свой мир, а опора на документ не дала оторваться от исторической почвы, головокружительно воспарив в воображаемых пространствах.
Сюжет романа разворачивается на заснеженных улицах Ленинграда: в вымерзающих и вымирающих коммуналках, в коридорах Большого дома, в кабинетах Смольного, в лабиринте эпизодов, калейдоскопически, с рваным ритмом сменяющих друг друга и образующих ризоматическую композицию. В каждом эпизоде, в каждой короткой главке появляется новый персонаж, новая речевая манера, новый взгляд, по сути — самостоятельная модель мира. Постепенно очерчивается круг действующих лиц: вчерашняя школьница Варя, ее соседи по коммунальной квартире, ее подруга Чижик, хозяин города Киров, командированный из Москвы полковник НКВД Максим. Именно Максим оказывается в центре картины, в конце концов образовавшейся из осколков. Подобная композиция дает Андрею Тургеневу возможность сочетать панорамность обзора с цельностью фабулы, двигателем которой как раз и сделан Максим — чуть ли не единственный в романе, кто действует по собственной воле, а не в силу обстоятельств. Действует странно, но о Максиме и его странных странностях речь пойдет позже, а сейчас — о языке, которым роман написан.
Первое, что обращает на себя внимание, — обилие анахронизмов и в авторской речи, и в речи персонажей. Толпа в романе “колбасится”, люди “тусуются”, а на толкучке меняют на муку “бранзулетки” (слово это существовало и в 1920-е годы — о чем свидетельствует финал романа Ильфа и Петрова “Золотой теленок”, — но сегодня оно явно переживает второй всплеск своего употребления: есть даже интернет-магазин подарков branzuletki.ru). Подчеркнутая современность и даже “молодежность” языка героев достигает предела в монологах энкавэдэшников:
“Народ — дебил. Слух пошел, что немецкие, сука, парашютисты в милиционеров переодеваются, так граждане каждый день по два-три мента скручивали и к нам доставляли, как бандеролей, пока я по радио не сделал отставить. Масква, морда, на нас крест забила. Заводы вывози, город минируй, а там хоть рак не зимуй. У нас Кирыч гора — отстоял! Мужик номер раз, без параши. Уважуха до потолка”.
К этим лексическим играм прибавляются игры с грамматикой и орфографией: использование сленгового написания “йад” вместо “яд”, написания “цыфра”, склонения слова “жаворонок” с закреплением нормативно беглого третьего “о” (“жаворонока”) и тому подобное — все это появляется не очень часто, но на протяжении всего текста. “Йад” и “жызнь” (ср. тургеневское “цыфра”) — особенности новейшего интернетного правописания, распространенные именно в молодежной и даже подростковой среде3.
В издательской аннотации предусмотрительно оговорено, что пунктуация, орфография и морфология — авторские, и не важно, подлинный ли это художнический эксперимент, подобный тем, в которых поэты-авангардисты раскрашивают рукописи и придумывают особые шрифты, имитация такого эксперимента или пародия на него. Важно, что вдоль повествования постоянно звучит дребезжащий посвист, поверх картины нанесены корявые “почеркушки”, во время драматического спектакля на сцену то и дело выскакивает чертенок и, глумливо кривляясь, подпрыгивает, корчит рожи за спиной героя, читающего патетический монолог. Этот фон контрастирует с жесткими, страшными блокадными реалиями, он их отстраняет и остраняет.
Впору вспомнить, что мы имеем дело с условными событиями в условном пространстве и одновременно — с безусловными историческими фактами, подкрепленными документами и свидетельствами. Наше знание о том времени ограничено, мы мыслим штампами, и Андрей Тургенев в первую очередь оперирует именно штампами: он ни в коем случае не пишет о том, “как было на самом деле”, но только о том, “как мы думаем об этом”. В романе простые ленинградцы исчезающими тенями ходят по городу, чекисты подличают и зверствуют, обитатели Смольного жируют, хлещут коньяк стаканами и жрут икру ложками… Если расспросить современных людей, особенно начитанных, о ленинградской блокаде, то они расскажут приблизительно так.
Роман, несмотря на все элементы “альтернативной истории”, не выходит за известные рамки. Фантастическое, невообразимое и неожиданное связано у Тургенева с фигурой Максима, тридцатисемилетнего полковника НКВД, москвича и провокатора, который, как и положено ему по должности, интригует и делает подлости, но, помимо этого, еще и пишет Гитлеру послания с советами по уничтожению Ленинграда, запечатывая их в бутылки и бросая то в Неву, то в Фонтанку, пьет запоем и готовит покушение на Марата Кирова. Движим полковник ненавистью к Ленинграду-Петербургу, алкогольным психозом и прихотливой волей автора, сделавшей его ходячей цитатой из “петербургского текста”. Его проклятия “издевательски красивому городу”, “не предназначенному для обычного человеческого существования”, его лихорадочные пьяные блуждания, его бред, его безумные мечты и даже его провокации повторяют слова и действия героев Пушкина, Гоголя, Достоевского, Андрея Белого. Но и отличие романа “Спать и верить” от “петербургского текста” очевидно. Обосновавший понятие “петербургского текста” В.Н. Топоров писал:
“…Единство Петербургского текста определяется не столько единым объектом описания, сколько монолитностью (единство и цельность) максимальной смысловой установки (идеи) — путь к нравственному спасению, к духовному возрождению в условиях, когда жизнь гибнет в царстве смерти, а ложь и зло торжествуют над истиной и добром. Именно это единство устремления к высшей и наиболее сложно достигаемой в этих обстоятельствах цели определяет в значительной степени единый принцип отбора “субстратных” элементов, включаемых в Петербургский текст”4.
Никакого пути к духовному возрождению у А. Тургенева нет. Нет в романе и того сакрального, сверхэмпирического плана существования, о котором писал Топоров как о непременной примете “петербургского текста”. Нет и эксплицитного религиозного содержания. Есть — пародия, тем более явная, что герой романа — не бедный студент или мелкий чиновник, обычные для “петербургского текста”, а, переводя советские реалии на дореволюционный язык, жандармский офицер высокого ранга. Однако пародия осложнена тем, что, как замечал в цитируемой статье Топоров, “петербургский текст” и сам по себе аллюзивен, пародиен, склонен “к сложным композициям центонного типа, <…> к переодеванию, переименованию и иного рода камуфляжу”. Текст Андрея Тургенева колеблется между игрой и предельной серьезностью, но предельная серьезность сосредоточена в тех эпизодах, где описывается блокадный опыт человеческого выживания, в том числе выживания нравственного, а с Максимом связана игра, включая и ту, которую герой ведет по сюжету романа и которая несет гибель всем людям вокруг него, а в конечном итоге и ему самому.
Отдельное место занимают в книге мечтания полковника о постановке в обезлюдевшем Ленинграде оперной тетралогии Вагнера “Вечный лед”, для чего всего-то и надо, что уничтожить всех жителей, а город превратить в гигантскую театральную сцену, на которой будут давать представления для немецких офицеров. Для не существующих вне романа четырех опер Тургенев написал либретто, представляющее собой перепев космологических построений из “ледяной трилогии” Владимира Сорокина. В то же время в образах этого либретто искривленно отразился сюжет самого романа “Спать и верить”. Сфера замкнулась, в роман оказалась вставлена его же искаженная маленькая модель, текст о блокаде превратился в систему зеркал.
Режиссерские амбиции Максима, грезящего о тысячах человеческих жертв во имя осуществления оперного спектакля, читаются как жесткое отрицание модернизма, и тогда, кстати, словесные игры писателя Андрея Тургенева, о которых говорилось выше, легко интерпретируются как насмешка над модернистским требованием собственного художественного языка. Казалось бы, приверженность Андрея Тургенева (и его автора Вячеслава Курицына) постмодернизму сомнений не вызывает, но неравновесный, диссонансный роман “Спать и верить” сугубо постмодернистским интерпретациям сопротивляется. Создается впечатление, что он и был написан частично для того, чтобы на его страницах выйти из постмодернистских тупиков, преодолеть “бумажность”, закольцованность постмодернистского текста — но оставаясь в пределах соответствующего дискурса и используя соответствующие стилистические приемы. Андрей Тургенев пустил в дело огромные, массивные смысловые пласты: блокадные свидетельства и “петербургский текст”, эмоционально и интеллектуально наплывающие на читателя. Они, сталкиваясь, порождают дикую какофонию, сопровождаемую шумом стилистических экспериментов, но на выходе дающую, как ни странно, ощущение художественной и человеческой значимости, парадоксально соединенное с тревожащей внутренней пустотой. Роман “Спать и верить” и есть, может быть, макабрический танец над пустотой, над провалом, который автор-комбинатор хочет “отремонтировать”, чтобы он не совсем “провалился”.
Некоторые рецензенты5 вскользь писали о личностном характере романа и о связи образа полковника Максима с романным образом автора. Если они правы — а, похоже, так и есть, — то легко предположить, что пустота здесь — это пустота автора (не человека Курицына, о котором мы ничего не можем знать из самого романа, а, допустим, Андрея Тургенева), способного принять в себя любое содержание и готового манипулировать любыми дискурсами, но тяготящегося этим своим свойством. Сомнительный роман, увлекательный роман, соблазнительный, обманный. В последней главке-абзаце маленькая девочка Лиза засыпает с мыслью о платье, какое она сошьет своей кукле. Знак ли это, что жизнь продолжается, или просто аллюзия на финал романа Сорокина “Лед”, где ребенок спасает мир? Кто знает…
_________________________________________
1) Хорошо известно, что этим псевдонимом подписывает свою прозу Вячеслав Курицын, но здесь речь идет именно о прозаике А. Тургеневе, а Курицын будет помянут лишь в случае крайней необходимости. В статьях о романах Тургенева сообщалось, что в создании произведений Андрея Тургенева принимает также участие известный екатеринбургский писатель Константин Богомолов.
2) Возможно, источник этого имени — не только исторический, но и топонимический: улица Марата существует в Петербурге и поныне, а Каменноостровский проспект в 1934—1991 годах назывался Кировским. — Примеч. ред.
3) См. об этом, например: Гусейнов Г. Берлога веблога: Введение в эрратическую семантику (2005) // http:// speakrus.ru/gg/microprosa_erratica-1.htm. — Примеч. ред.
4) Топоров В.Н. Петербург и “Петербургский текст русской литературы” // Топоров В.Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического. М.: Издательская группа “Прогресс” — “Культура”, 1995. С. 259—367. Цит. по интернет-републикации: http:// philologos.narod.ru/ling/topor_piter.htm.
5) Например, Виктор Топоров в интернет-газете “Взгляд” (Топоров В. Без скидок и зубоскальства // http://www. vz.ru/columns/2007/9/22/110975.html) и Игорь Шевелёв в “Московских новостях” (Шевелев И. Не спать! Жизнь в духе Сорокина // Московские новости. 2007. № 46. 23—29 ноября).