(Рец. на кн.: Кислюк В.А. Краткий очерк истории и теории библиофильства в России. Иваново, 2007)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2008
Кислюк В.А. КРАТКИЙ ОЧЕРК ИСТОРИИ И ТЕОРИИ БИБЛИОФИЛЬСТВА В РОССИИ. — Иваново: Изд. В.А. Толдина, 2007. — 152 с. — 200 экз.
Книга В.А. Кислюка представляет собой первый опыт изложения истории библиофильства в России от его зарождения до наших дней. Ценность ее не в том, что автор предлагает новый взгляд на свой предмет, и не в новом материале, вводимом в научный оборот, а в том, что из разномасштабных и разрозненных доселе фрагментов истории русского библиофильства впервые сложена целостная и соразмерная в разных своих частях картина. Хотя это малотиражное издание предназначено в первую очередь самим библиофилам и книговедам, по своей теме и замыслу оно заслуживает более широкого распространения.
Книга состоит из десяти глав, первая из которых носит теоретический характер, а в девяти остальных последовательно рассматриваются особенности отечественного библиофильства на различных этапах его становления. Каждая глава начинается параграфом, вводящим читателя в культурно-исторический контекст эпохи, содержит по необходимости краткие сведения о наиболее выдающихся библиофилах и их собраниях, а завершается выводами, содержащими сжатую характеристику библиофильства рассматриваемой эпохи. По замыслу автора, история библиофильства должна предстать перед читателем сквозь призму жизнеописания выдающихся собирателей, характерных для своего времени и так или иначе повлиявших на дальнейшее развитие библиофильства.
Общее впечатление от книги: крайняя конспективность, непроработанность, неразвернутость, беглость многих полезных и важных сообщений автора. Она переполнена информацией: сказано вроде бы почти все, что хотелось бы в ней видеть (а местами и больше), но каждый раз хочется сказать: вот этого и этого нет, хотя на самом деле и то, и другое есть, но мелькнуло где-то в тексте и затерялось среди множества других важных сведений.
По содержанию основных замечаний шесть, и они тесно взаимосвязаны.
1. Чтобы пояснить свою позицию, я должен начать с указания на две полярные интерпретации истории. Согласно первой из них исторические события уже произошли, а потому обладают неким самодостаточным содержанием, не зависящим от всего последующего: это факты истории, на которые и должна опираться наука. Грубо говоря, история устанавливается раз и навсегда, подвергаясь затем только уточнениям и дополнениям. Согласно второй прошлое живо и сегодня, а будучи живым, пересматривается и переосмысливается непрерывно и постоянно. Никто при этом не оспаривает хронологии1, летопись событий в основном не меняется, но меняется наше понимание событий, история всегда пишется заново, а ее смысл теснейшим образом связан с текущей культурно-исторической ситуацией и зависит от позиции, занимаемой историком. В этом отношении замечательный пример дает недавно вышедшая в русском переводе и имеющая прямое отношение к нашей теме книга Р. Шартье “Письменная культура и общество” (М., 2006).
Исторически первой и господствовавшей на протяжении многих веков была первая интерпретация, на основе достижений и в развитие которой формировалась вторая. Поэтому естественно, что впервые составляемая история русского библиофильства написана в рамках первой интерпретации. Но сказанное надо отчетливо осознавать и соответственно намечать дальнейшие планы, которые меня, в основном, и занимают.
Пока что, прочитав книгу, я остался в неведении относительно сегодняшней ситуации с библиофильством в России, которая, по идее, является результатом и итогом его истории. История в “Кратком очерке” оторвалась от сегодняшнего дня, и автор ее соответственно десубъективировался: недаром он аттестует себя не столько как автора, сколько как составителя (для чего есть и объективные причины, о которых далее). Поэтому не следует спрашивать, удовлетворен ли он сложившимся положением дел в нашей сфере и в нашем сообществе, что побудило его взяться за перо, какие цели он преследовал, составляя и издавая свою книгу. В рамках первой традиции эти вопросы не имеют права на существование.
2. Для того чтобы книга имела более широкое общественное звучание, ей недостает культурно-исторического контекста. Хотя, как уже было сказано, с характеристики обстоятельств времени начинается каждая глава книги, но они даны отрывочно, часто почти намеками и не воссоздают давно прошедших ситуаций собирательства, не демонстрируют роли библиофильства в более широком культурном контексте. Книга выиграла бы при более развернутом изложении этого материала. Чтобы восполнить указанный пробел, я бы начал не с сомнительной теории (об этом далее), а со своего рода содержательной апологии собирательства, с идеального образа библиофильства как одного из важных механизмов культурной жизни, из которых и из сопоставления которых с реальной ситуацией начала XXI в. было бы среди прочего понятно, почему автор считает историю библиофильства важным элементом (национальной) культуры, зачем все это пишет, какие цели перед собой ставит и почему все это актуально сегодня (см. п. 1). Дальше хотелось бы видеть не изолированную историю библиофильства, а историю его в контексте истории России и русской культуры, как минимум, в ближайших взаимосвязях с историей книги (в том числе искусства книги), книжного дела (включая книготорговлю) и чтения. При заданном объеме книги это невозможно. Между тем богатый материал такого рода содержится в известных работах Е.А. Динерштейна, М.Н. Куфаева, А.И. Рейтблата, А.Ю. Самарина, А.А. Сидорова и др. Я бы также усилил линию сопоставления с Западной Европой2.
3. По-моему, суть всякой “истории” в том, насколько удается продемонстрировать эволюцию (развитие, становление) ее объекта: если объект не меняется, то и никакой истории нет. Эта сторона дела в книге недостаточно артикулирована. Среди прочего, похоже, что не хватает общего заключения: что же мы в итоге выяснили, каковы уроки истории. В заключительном параграфе речь идет только о неизменных чертах библиофильства и связанных с ними прогнозах, а тут бы самое место для суммарного описания перемен: что сохраняется vs что меняется, причем с упором как раз на перемены.
О некоторых изменениях тут говорится достаточно, о других мимоходом, третьи вовсе не отмечены. Для полноты картины я перечислю все пришедшие в голову и определяющие картину в целом процессы исторических перемен, включая и фигурирующие в книге:
— последовательная смена социального типа библиофила (от придворных вельмож через дворян-помещиков, разночинцев, купцов, лиц свободных профессий к советской интеллигенции, а от нее к “новым русским”);
— тесно связанное с этим изменение экономических условий собирательства: долговременные тренды и периодические колебания цен на книги в сопоставлении с уровнем доходов разных групп населения;
— переход от преимущественного собирательства иноязычной литературы к отечественной книге, от энциклопедических собраний к специализированным;
— смена собираемого материала: от рукописной и старопечатной книги к особым редкостям и уникам типа книг с автографами и оригиналов книжной графики; от книг, интересных своим содержанием, к книгам, интересным особенностями издания и даже экземпляра;
— дифференциация библиофильства и возникновение разных его направлений — “толков” (ефремовского, геннадиевского, верещагинского);
— зарождение и развитие библиофильской коммуникации, а затем клубных форм жизни (начиная с “дуровских сред”) и выставочной работы; возникновение библиофильского сообщества;
— формирование библиофильской рефлексии (насколько я знаю, начиная с Соболевского и его знаменитого письма Березину-Ширяеву, которое цитируется в “Очерке” без указания на это важнейшее обстоятельство) и публикация соответствующих работ (Д.В. Ульянинский и его последователи). Перенос интересов рефлектирующих библиофилов от описания вещей (книг) к описанию историй из жизни (“люди и книги”) и затем к обсуждению понятий (книги, библиофильства, собирательства и т.п.).
4. Все сказанное тесно связано с тем, как автор понимает историю. В придачу к п. 1 я бы добавил, что история — вопреки распространенным (и принятым для себя В.А. Кислюком) взглядам — не наука, которая рассматривает “последовательное развитие природы, общества, культуры, какой-либо отрасли знания” и т.п. Бенедетто Кроче еще сто лет назад прямо писал об истории природы как о псевдоистории3. По этому поводу полезно вспомнить также Р. Коллингвуда, который говорит об истории как об истории мышления и деятельности, реализующихся в той или иной последовательности событий. С идеей Коллингвуда вполне коррелирует предложенная Кислюком трактовка трудов выдающихся библиофилов как повлиявших на историю библиофильства (с. 4), но эта мысль, одна из важнейших в книге, остается неразвернутой: кто и как именно повлиял, остается неизвестным, а сама мысль повисает в воздухе. Тем более, что число “героев” явно несоразмерно объему работы: от фамилий в тексте “Краткого очерка” местами в глазах рябит4. При этом явно недостает взгляда на библиофильство как на общественное явление, при котором, между прочим, золотым веком окажется не начало XIX (как пишет Кислюк), а начало XX в., когда сложились современные формы его существования: библиофильские клубы, выставочная деятельность, библиофильские издательства. Думаю, что и в избранном автором ракурсе точнее было бы говорить не о золотом и серебряном веках русского библиофильства, а о библиофильстве в этих веках (эпохах).
5. Решительно невозможно говорить о библиофильстве как “части книговедческой науки”. Между тем об этом прямо и недвусмысленно заявляется на первой же странице книги и неоднократно — прямо или косвенно — говорится далее (см. с. 13, 23, 99 и др.). Ситуация тем более странная, что на с. 14 в параграфе “Библиофиловедение — наука о библиофильстве” явным образом идет речь о науке, имеющей своим объектом практику книгособирательства. В данном случае можно предположить, что все это — недоразумение, вызванное небрежностью автора при вычитке материала. Дело, однако, в том, что подобного рода путаница распространена не только в такой исчезающее малой области, как библиофильство (где Кислюк, сам того не желая, воспроизвел богатый опыт авторов советской эпохи), но и в других сферах гуманитарного знания. Часто смешивают хозяйственную систему с наукой экономикой, психику с психологией или — ближе к нашей теме — библиографию с библиографоведением. (Как ни безобразны эти слова — библиофиловедение или библиографоведение, — но значения их зато понятны.) Необходимо различать библиофильство как сферу деятельности цивилизованных людей и несуществующую (хотя и потенциально мыслимую) науку о нем.
Итак, библиофильство — это особое социокультурное явление и особый род деятельности (таковы, по-моему, две основные его категоризации), обладающие рядом отличительных признаков. Как таковое, оно может быть объектом рефлексии, описания (притом самого разнообразного по своему характеру), а не только научного исследования и теоретизирования, но это все разные вещи. Различать между собой способы описания не всегда легко, но уж отличать их от самого объекта можно и нужно всегда. Если библиофильство — это книжное собирательство, то “библиофиловедение” — это (гипотетическая) наука, обеспечивающая собирателей (или других возможных потребителей) необходимыми новыми знаниями.
Что касается последнего, то моя точка зрения состоит в том, что сперва надо бы разобраться, кому и зачем нужна такая наука, а потом уже о ней толковать. Дело ведь в том, что в отличие от книгоиздания или книготорговли библиофильство не является специальностью или профессией. Говоря предельно упрощенно, библиофильство — не способ зарабатывать на жизнь, а способ тратить деньги. Это такой интересный тип практики, которому не нужно научного обеспечения. (Действительно, представьте себе библиофила, который собирает книги не по любви, а “по науке”!5) Поэтому я говорил бы не о библиофиловедении, а о библиофильской рефлексии (о том, как сами библиофилы представляют себе свои занятия, в каких формах и как представляют свой опыт), а также об истории и социологии библиофильства. О второй, правда, никогда не слышал, но это дело интересное и перспективное: не хуже истории и тесно с нею связанное.
К этому же пункту можно отнести и вопрос о “теории” библиофильства, которую я в начале назвал сомнительной. Конечно, если считать теорией, как это принято (не только В.А. Кислюком) и зафиксировано в словарях, обобщенную систему взглядов, воззрений по какому-либо вопросу, то теория библиофильства ничуть не хуже теории любви или теории чтения (А. Компаньон недаром назвал свою книгу “Демон теории”). Но если говорить о научной теории, то, конечно, те соображения, которые имеют хождение под именем теории библиофильства, такого наименования не заслуживают.
6. Понятно, что “Краткий очерк…” по необходимости оказывается в значительной мере компилятивным. К чести В.А. Кислюка, надо сказать, что он сознает это и старается не подчеркивать своего авторства, обозначая себя в качестве автора-составителя только в выпускных данных книги. Однако это влечет за собой одно неприятное следствие: мало того, что позиция составителя по многим спорным или непроясненным вопросам оказывается расплывчатой, но (что в данном случае важнее) вне поля зрения читателя оказываются сами многочисленные дискуссионные моменты истории, т.е., в сущности, “точки роста” и развития наших представлений по обсуждаемым темам. Например, трудно понять позицию составителя по вопросам, на которые история, по-моему, уже дала ответ: о понятии редкой книги, о концепции советского библиофильства или о самоценности экслибриса как особого графического жанра. Учитывая объем книги, не приходится особенно винить в этом автора (не забудем: составителя), но, имея в виду будущую историю, мне казалось бы полезным более четко размежевать (и, наоборот, согласовать) позиции и оценки, отстаиваемые историком и другими авторами.
В книге есть ряд досадных пробелов, вряд ли объяснимых ее краткостью. Например, стоило бы сказать хотя бы несколько слов о современной экспериментальной “книге художника” как предмете собирательства. Явным упущением выглядит отсутствие сведений о многолетней работе московского Выставочного совета, на протяжении 1970—1980-х гг. под казенной “крышей” ВОКа систематически проводившего библиофильские книжно-графические выставки. Некоторые из сопровождавших эти выставки каталогов (изданий И. Кнебеля, “Academia”, Комитета популяризации художественных изданий) не потеряли своей ценности до сих пор. Кстати, упоминаемое в “Кратком очерке” факсимильное воспроизведение “Диоскуров и книги” Э. Голлербаха было приложением к оставшемуся за кадром каталогу выставки КПХИ. Стоило бы упомянуть о серии библиофильских и смежных с ними книговедческих изданий, выпускавшихся в те же годы московским издательством “Книга”: это предприятие не имеет себе равных во всей истории библиофильства в России. Среди четырехсот упоминаемых в “Очерке” фамилий можно было бы найти место для, вероятно, последнего серьезного собирателя рукописной и старопечатной книги М.И. Чуванова или собравшего уникальную библиотеку по книговедению С.Е. Поливановского.
Вот, пожалуй, основное, что мне хотелось сказать. Сказанное — не совсем рецензия: скорее, это размышления по поводу и в связи с книгой В.А. Кислюка, которую в целом я считаю в высшей степени своевременной и полезной. Появление “Краткого очерка” не решает, но актуализирует задачу создания развернутой истории русского библиофильства, ориентированной на сегодняшнюю ситуацию и нацеленной на постановку и решение сегодняшних проблем. Дело это крайне сложное, вряд ли решаемое силами одного автора-энтузиаста. Может быть, обсуждение вышедшей книги могло бы стать толчком к началу такой коллективной работы.
___________________________________
1) Речь, разумеется, не идет об А.Т. Фоменко и К╟. 406)
2) Уже после выхода в свет обсуждаемой книги П.А. Дружинин опубликовал, кажется, первую в нашей небогатой литературе статью на эту интересную тему (Дружинин П.А. Кто что собирает. Отличия библиофильства у нас и на Западе // Про книги. 2007. № 2).
3) Кроче Б. Теория и история историографии. М., 1998. С. 77—78.
4) На полторы сотни страниц не слишком убористого текста приходится примерно четыре сотни впервые упоминаемых фамилий!
5) Сложнее и интереснее дело обстоит с чтением, которому книговеды ставят в соответствие “читателеведение” (точнее было бы “чтениеведение”): хотя это тоже не профессия, но в отличие от библиофильства массовое занятие; учить читать приходится в школе, а для этого необходимо что-то вроде научных знаний, дефицит которых очевиден.