Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2008
Задача этой подборки материалов — прояснение соотношений между структурой эстетического, этического и политического выбора и осмысление их как элементов единого события. На протяжении 2000-х годов в интеллектуальной периодике и в независимых СМИ России и других стран активно дискутируется вопрос о том, как сегодня возможно политическое высказывание в искусстве, в каких случаях его можно считать спекулятивным, то есть подменяющим эстетическую проблематику политической (или наоборот), а в каких — нет. Участники этих обсуждений публикуют громогласные манифесты (доказывая, например, что искусство не зависит от денег, но связано с политикой1) и тонкие аналитические статьи о политической субъективности и социальном воображении в современном искусстве2, однако в целом проблематика не получила ни теоретического обоснования, ни контекстуализации — исторической, социологической, филологической. Между тем сегодня такая работа необходима как никогда.
Середина 2000-х во всем мире, и особенно в России, стала временем усиления правого популизма и ксенофобии. В России этот процесс дополняется резким сужением поля публичной политики, превращением политической состязательности в медийную симуляцию и вытеснением политического — как автономной сферы — из общественного сознания. Участники публичных дискуссий высказывают предположения о том, что в ближайшее время среди интеллектуалов вновь окажутся востребованными концепции политического и эстетического нонконформизма, выработанные советским и восточноевропейским диссидентским движением в 1960—1970-е годы.
Однако исторический опыт диссидентского движения в России пока осмыслен слабо (при том что опубликованы содержательные работы об этом движении), а взаимодействие эстетического и политического нонконформизма не только не исследовано, но, кажется, даже и не осознано как проблема. В этой подборке публикуется статья канадского филолога Аллена Рида (Университет Нью-Брунсвика), в которой впервые поставлен вопрос о таком соотношении применительно к стихам Натальи Горбаневской, которая публикуется еще с 1960-х годов. В приложении к этой статье помещены несколько новых стихотворений Горбаневской, в которых, как мы надеемся, благодаря статье А. Рида станут заметны новые смысловые уровни.
В 2000-е годы в европейско-американской мысли ведутся интенсивные дискуссии о “возвращении” этического измерения в политологию, философию, литературоведение и пр. (“этический поворот”). Но одновременно с этим возникает и ощущение, что привычные термины “этическое”, “эстетическое” и “политическое” слишком неопределенны или слишком “заболтаны” употреблением в рамках устоявшихся интеллектуальных традиций (от “франкфуртской школы” до теорий К. Шмитта). Некритическое употребление этих терминов грозит поставить под вопрос любую новую концептуализацию нонконформизма — в искусстве или в общественной жизни. В современной ситуации возникает опасность “слипания” указанных сфер в аналитической работе. Парадокс состоит в том, что политическое и эстетическое в произведении искусства могут быть поняты только как одновременно неразделимые и несоединимые (и даже несопоставимые) начала3.
Попыткой “инвентаризации” этого интеллектуального тупика4 и поисками выхода из него является опрос, проведенный редакцией “НЛО” и посвященный тому, какой смысл сегодня сохраняют термины “этическое”, “эстетическое” и “политическое” применительно к произведению искусства. В качестве основы для обсуждения мы предложили нашим авторам текст Елены Фанайловой (Москва) — поэта, в чьем творчестве созданы, как нам представляется, принципиально новые способы эстетического осмысления политической тематики. Специально для данной подборки Е. Фанайлова предоставила новое стихотворение, может быть, даже более радикальное, чем ее прежние эстетические эксперименты.
Это стихотворение, на наш взгляд, деконструирует традиционную тему “поэта и толпы”, которая в российских условиях часто трансформируется в тему “интеллигенция и народ”. Важно, что оно написано от лица женщины и о другой женщине: дело в том, что до сих пор в русской поэзии ироническое развенчание сакрализованных мотивов вины и взаимного непонимания шло по одной и той же стратегии, “взрывающей” и снижающей эти мотивы сведением их к отношениям между мужчиной-поэтом и женщиной “из народа”. Такова, например, “Крейцерова соната” (1909) Саши Черного. Аналогично построено и совсем недавнее стихотворение Андрея Родионова “Из железных дверей магазина “Хороший”…” (2006)5. В случае Фанайловой интерпретация различия между субъектом стихотворения и “народом” переводится в другой регистр: признанием другого как принципиально иного. Это признание в стихотворении Фанайловой оказывается взаимным6.
Большую часть этой подборки занимает работа американского политолога и историка Майкла Килбурна (Эндикотт-колледж, Бостон), которая может быть прочтена на двух “уровнях”. С одной стороны, это — полемическая реплика в давнем споре, идущем в Чехии: там принято считать, что диссиденты и андеграунд в Чехословакии образовали общий фронт сопротивления тоталитарному режиму, а Килбурн исследует противоречия, существовавшие внутри этого общего движения. Однако, с другой стороны, для российского читателя, вероятно, станет открытием сама возможность взаимодействия между неподцензурным искусством и группами диссидентов-правозащитников в социалистической стране7.
Если попытаться найти аналоги описанным явлениям на советском материале, то это выглядит так, как если бы в СССР 1970-х существовал подпольный комитет, состоявший из А.Д. Сахарова, А.Н. Яковлева, отца Александра Меня и Алексея Хвостенко, и его участники, пусть и страшно ругаясь, принимали бы общие резолюции и способны были действовать в коалиции. Поэтому, как ни странно, аналогом ситуации проведенной режимом Г. Гусака “нормализации” можно считать не столько тогдашний СССР, сколько Россию середины 2000-х (вероятно, слово “нормализация” для россиян оказывается сегодня гораздо менее историчным, чем для чехов или словаков) — в таком случае 1990-е годы выступают как аналог Пражской весны 1967—1968 годов.
Огромный фактический материал, представленный в статье Килбурна, допускает разные трактовки — при чтении ее становится, например, очевидно, сколь многому все же научились чехословацкие диссиденты у деятелей андеграунда. Однако важнейшая заслуга автора статьи состоит в том, что он, кажется, впервые создал философский и концептуальный аппарат для того, чтобы описать взаимодействие правозащитного движения и неофициального искусства в условиях социалистического режима.
В такой перспективе эстетическое и политическое оказываются прежде всего несамотождественными: эстетическое в творчестве Фанайловой и Горбаневской становится антириторическим, нарушающим принятые литературные “приличия”, а политическое — антиполитическим; под “антиполитическим” мы, вслед за Д. Конрадом, понимаем сознательное исключение своего высказывания из сферы отношений власти и борьбы за власть, но не исчезновение политической проблематики как таковой. В результате поэтический субъект изначально формируется как разомкнутый, открытый. Таким образом, антиполитическое и антириторическое оказываются ключевыми и неотменимыми принципами открытости автора, которая возникает в произведениях новой литературы.
И.К.
___________________________________________
1) См.: [Гробман М.] Четвертый манифест группы “Левиафан” // Интернет-газета “Взгляд”. 2008. 22 мая (http:// www.vz.ru/culture/2008/5/22/170348.html), а также манифесты и публичные выступления Кирилла Медведева; см., например, его беседу с С. Огурцовым “Допрос хорошего человека в себе” (Что делать? (газета). 2006. Июль. № 13).
2) Кузьмин Д. Политическое в современной литературе: предмет, материал, рамка // Майские чтения (Тольятти). 1992. Вып. 2; Он же. Попытка оправдания // http:// dkuzmin.livejournal.com/267094.html; Майофис М. “Не ослабевайте упражняться в мягкосердии”: Заметки о политической субъективности в современной русской поэзии // НЛО. 2002. № 62; Голынко-Вольфсон Д. Поцелуй милиционера: есть ли в России (био)политическая цензура? // Неприкосновенный запас. 2008. № 1 (57). См. также отчет в газете “Литературная жизнь Москвы” об обсуждении антологии стихов о чеченской войне “Время “Ч”” (М.: НЛО, 2001) в московском литературном салоне “Классики XXI века” 1 марта 2001 года: http://www.vavilon.ru/lit/mar01.html.
3) Подробнее см., например: Рансьер Ж. Этический поворот в эстетике и политике / Пер. с фр. В. Лапицкого // Рансьер Ж. Разделяя чувственное. СПб.: Издательство Европейского университета, 2007. С. 135—154.
4) “Инвентаризация тупика” — выражение Б. Дубина, придуманное на начальном этапе подготовки этого раздела.
5) Родионов А. Игрушки для окраин. М.: НЛО, 2007. С. 38—39.
6) О политическом смысле такого признания см.: Бек У. Власть и ее оппоненты в эпоху глобализма: Новая всемирно-политическая экономия / Пер. с нем. А. Григорьева и В. Седельника. М.: Прогресс-Традиция; ИД “Территория будущего”, 2007. С. 14, 49—63, 75—78. Образ бесправных китайцев-рабочих в стихотворении Фанайловой вносит в него поэтическую рефлексию глобального неравенства, о котором пишет Бек.
7) Взгляд А. Рида и М. Килбурна прямо противоположен тому, который высказали П. Вайль и А. Генис в книге “60-е. Мир советского человека” (М.: НЛО, 1996. С. 190— 200): они настаивали, что главными качествами советского неофициального искусства (“богемы”) были закрытость и эзотеричность (но эти качества появились скорее не в 1960-е, а в 1980-е годы). Однако одна содержащаяся в книге Вайля и Гениса констатация очень напоминает выводы Килбурна: “Когда эйфория 60-х сменилась апатией, жизнеспособной осталась одна богема. Не имея цели, задачи, смысла, она и пострадала меньше других, когда всего этого лишились шестидесятники” (с. 199).