Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2008
Энтелехию (осуществленность) в словарях определяют, вслед за Аристотелем, как “переход от потенции (возможности) к организованно проявленной энергии, которая сама содержит в себе свою материальную субстанцию, причину самой себя и цель своего движения, или развития”. Это понятие хотя и близко к более известной телеологии, но показательно с ним не совпадает — ибо отмечено скорее транзитивностью, чем предопределенностью. Говорить же о “телосе”, конечной причине, в случае Густава Шпета (1879— 1937), погибшего в разгар Большого террора и задолго до этого фактически отлученного от научной работы, и в самом деле кажется по меньшей мере неуместным — слишком многим его свершениям и замыслам суждено было оставаться начинаниями, “введениями”, которые так и не получили дальнейшего развития. В 1922 году, в канун отправки “философского парохода”, одним из пассажиров которого он должен был стать, в первой — и, как выяснилось впоследствии, единственной — части “Очерка развития русской философии” Шпет замечал: “Эти строки пишутся, когда в историческом отмщении косою рока снята вся с таким трудом возделывавшаяся и едва всходившая культура. Почва обнажилась, и бесконечной низиною разостлалось перед нашими глазами наше невежество. От каких корней пойдут теперь новые ростки, какие новые семена наша почва примет в себя?”1 Речь шла о радикально новой, широкой, систематизированной и ответственной постановке общей культурной работы — и в этом идеи Шпета были созвучны революционному пафосу вообще и даже тогдашним планам таких “культурных” большевиков, как А. Луначарский или Н. Бухарин. Однако, ставя перед собой и читателями задачу содействовать возрождению культуры страны, он принципиально отвергал утилитаризм принципов радикальной интеллигенции, усвоенных еще с середины XIX века. Во многом совпадая в этой критике интеллигенции с авторами “Вех”, Шпет совершенно не разделял и беспощадно высмеивал любые рецепты “религиозного преображения” жизни — именно за иррациональность. В этом состоит уникальность его фигуры для первых десятилетий минувшего века и важность его наследия для сегодняшнего дня — напряженный интерес к “чистой”, теоретической философии неизменно увязывался Шпетом с вниманием к общему развитию наук о культуре и с заботой о характере и качестве художественной рефлексии.
Тексты Шпета были возвращены в интеллектуальный оборот еще московско-тартуским семиотическим кругом, а также стараниями А.П. и М.О. Чудаковых уже к началу 1980-х годов; в последние десятилетия многое было сделано в плане переизданий прежних трудов и новых документальных находок, но только сейчас (усилиями Т.Г. Щедриной и потомков Шпета) начали выходить тома его собрания сочинений. После 1990-х годов, благодаря публикациям из архива ученого, очевиднее стал очень важный вклад Шпета в концептуализацию истории русской мысли и философии. Речь шла о цикле работ про Белинского, Герцена и Лаврова, которые представляются ныне прямым продолжением упомянутых выше “Очерков”; в “НЛО” уже печатались его неопубликованная работа о Чернышевском (№ 53) и статья В.М. Живова о шпетовской интерпретации Герцена (№ 71).
Нынешнее “возвращение к Шпету” явно не вписывается в сугубо агиографический сценарий. Многие из принципиальных убеждений философа выглядят сейчас весьма проблематично — такие, как скрытая полемика с ОПОЯЗом или неприятие футуризма, — но тем интересней раскрывать их коннотации и теоретическую природу. Исследователям еще предстоит изучить детальней не только его философские труды, но и очень своеобразный “модернистский классицизм” его эстетических установок, перекличку его идей с поздними работами его учителя Э. Гуссерля или поисками Пражского лингвистического кружка (включая Р. Якобсона и Д. Чижевского). Особая глава биографии Шпета — его роль культурного посредника, и тут значимы не только его художественные или философские переводы, но и замечательный комментарий к “Посмертным запискам Пиквикского клуба” Диккенса2.
Настоящая подборка материалов продолжает реинтерпретацию наследия философа, которая приобрела особенно интенсивный характер с середины 2000-х годов3. В статье Игоря Чубарова рассматривается сложная преемственность Шпета по отношению к русской философско-идеалистической традиции, в том числе и ее социально-идеологическим элементам (эта статья также развивает “шпетоведческие” сюжеты его статьи в 65-м номере “НЛО”). События первого послереволюционного десятилетия, когда в полной мере развернулись разнообразные таланты Шпета, в особенности на посту фактического руководителя (вице-президента) Государственной академии художественных наук, анализируются в статье итальянской исследовательницы Марии Кандиды Гидини4. Наконец, в работе Галина Тиханова показано, что вынужденно разнородные занятия Шпета конца 1920 — середины 1930-х неизменно “работали” на идею автономии культурного творчества, которая, вероятно, и составляла энтелехию всей интеллектуальной деятельности философа.
А. Дмитриев
________________________________________
1) Введенский А.И., Лосев А.Ф., Радлов Э.Л., Шпет Г.Г. Очерки истории русской философии / Сост., вступ. ст. Б.В. Емельянова, К.Н. Любутина. Свердловск, 1991. С. 260.
2) Бывший прообразом известного лотмановского комментария к “Евгению Онегину”; см. замечания Вяч.Вс. Иванова и Е.Г. Рабинович: Текст и комментарий. М.: Наука, 2006. С. 30, 118.
3) Свидетельства растущего интереса к Шпету и его кругу — недавние конференции в Бордо (ноябрь 2007 года) и Москве — о ГАХН и ее наследии (февраль 2008 года). См. важную книгу об одной из ключевых тем философско-лингвистических размышлений Шпета: Бибихин В.В. Внутренняя форма слова. СПб., 2008 (запись лекций 1989—1990 годов).
4) Этот текст был подготовлен для конференции по истории ранней советской социолингвистики в Шеффилде в сентябре 2006 года; мы выражаем признательность автору, а также организатору конференции Крейгу Брандисту, любезно предоставившим этот текст для напечатания в “НЛО”.