Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2008
1—3. Разумеется, я не принимаю тезиса об иерархическом порядке этики, эстетики и политики. Зачем нужна эта иерархия? Все эти области к тому же условно отделимы одна от другой. Платон считал, что политик невозможен без знания того, что есть благо — а оно относится одновременно и к этике, и к онтологии. Фуко в последние годы жизни занимался вопросом о говорении правды — греческой parrhesia — о бесстрашии говорящего правду в лицо властям предержащим1. Что это — этика, политика, онтология? К тому же мы хорошо знаем, как политика неотделима от эстетики. А Ницше считал, что воля к власти наиболее полно проявляет себя именно в художественном творчестве…
Хорошим примером связи этих трех философских сфер может быть Сартр. Его движение к оригинальной философии экзистенциализма начинается с открытия феноменологии: сначала он читает Гуссерля, а потом Хайдеггера. В феноменологии наиболее полезным для него оказывается понятие интенциональности, то есть направленности сознания на объект. Это понятие помогло Гуссерлю преодолеть тупик психологизма, который выражался в двух господствующих позициях. Согласно одной (материалистической), наше переживание мира полностью детерминируется воздействием на нас внешних объектов. Мы же оказываемся лишь пассивными воспринимающими инстанциями этого воздействия. Вторая позиция была “идеалистической” — мы в состоянии переживать мир без всякого внешнего воздействия, иными словами, без объекта. Безобъектными переживаниями считались, например, боль или удовольствие.
Интенциональность делала наше сознание сознанием объекта, что позволяло преодолеть тупик материалистической пассивности. Сознание активно направлено, обладает свободной спонтанностью выбора. В силу этого Сартр, — в отличие от Хайдеггера, стремившийся сохранить место для субъективности, — уже в 1940-е годы пишет о том, что философия должна стать этикой, то есть изучением свободной спонтанности субъекта. Этика тут прямо вытекает из онтологии. Хайдеггер отметает субъективность и одновременно провозглашает этику продуктом устаревшей метафизической, гуманистической концепции человека.
Поскольку спонтанная свободная деятельность человека в обществе может пониматься как политика, Сартр очень быстро начинает уравнивать этику с политикой. В 1960-е годы Сартр предпринимает неудачную попытку соединить экзистенциализм с марксизмом. Попытка эта проваливается прежде всего потому, что марксизм не признает свободного этического поведения человека. Маркс, а вслед за ним и Ленин отрицают существование свободного спонтанного поведения, в значительной степени выражая как раз ту позицию материализма, с которой пыталась порвать феноменология. Для марксистов не существует внеклассовой морали, которая не была бы детерминирована материальными условиями существования.
Следует к тому же заметить, что современная этика неразрывно связана с понятием ценности, которое становится возможным лишь в связи с оформлением представлений о свободно действующем субъекте. Клод Лефор утверждал2, например, что понятие ценности вообще вводит в философию только Ницше в контексте нигилизма и перевертывания “всех ценностей”, то есть в контексте радикального утверждения автономности субъекта, никак не связанного теологическими или государственными авторитетами.
Я привел в пример Сартра не только потому, что он хороший образец сложных связей между онтологией, этикой и политикой, но и потому, что проблемы, с которыми он столкнулся, как мне представляется, могут быть продуктивно спроецированы на советско-российскую культуру.
Герои советских романов, разумеется, не знакомы со свободным этическим выбором. Павел Корчагин не принимает этических решений. При этом советское интеллигентское сообщество было активно ориентировано на этику. И эта ориентация в значительной степени была реакцией на официальный материалистический детерминизм коммунистов. Романтический культ пушкинского поколения и декабристов, несомненно, развивался под знаком этики.
Советская культура являла странную смесь идеологических детерминаций и моралистического дискурса. Типичным для позднего “соцреализма” стала постоянная постановка нравственных (или псевдонравственных) проблем в обществе, в принципе конституированном на отрицании общечеловеческой нравственности и свободы субъекта. Я до сих пор опознаю советский по духу фильм или роман по навязчивой нравственной проблематизации, по тому, что герои ведут длинные разговоры о ценностях (духовное versus материальное и т.д.). Эта проблематизация, как правило, разворачивается в ситуациях, не предполагающих настоящей свободы выбора. Все это представляется мне достаточно интересным.
Этическое в принципе ориентировано на будущее, открыто временнóму горизонту, так как прямо связано с решением субъекта, касающимся будущего, пусть даже самого непосредственного. В силу этого этическое близко некоторым формам романтизма и некоторым формам политики. В новейшей книге о немецком реализме второй половины XIX века французский германист Жак Ле Ридер3 напомнил нам, что реалистический роман в Германии находился в тесной связи с так называемой Realpolitik (“реальной политикой”) Бисмарка. Эта Realpolitik возникает как реакция общества на провал революций 1848 года, в котором обвиняли утопическиидеалистический дух революционеров и либералов. Realpolitik отворачивается от левого политического романтизма в пользу утверждения государственной силы как выражения реальных отношений в обществе. Человек, впервые в 1853 году применивший термин Realpolitik, — Людвиг Август фон Рохау — утверждал, что причиной поражений революций была вера в идеи и идеалы, иными словами, абсолютные этические ценности, которые должны быть сданы на свалку во имя “реалистического” взгляда на вещи. Realpolitik, в чем-то перекликающаяся с марксистским социальным детерминизмом, не просто обессмысливает этическое, но прямо влияет на формирование реалистического направления в искусстве.
С этой точки зрения интересно взглянуть на современную российскую ситуацию, отчасти напоминающую бисмарковскую Германию. Здесь также очевидно разочарование в идеалах и иллюзиях и господство довольно циничного и безнравственного “реализма”. Интерес ситуации заключается, однако, в том, что российская Realpolitik в области идеологии стремится культивировать не реализм, но своего рода Idealpolitik, составленную из разного рода национальных мифов или евразийского варева. Типично силовая и циничная Realpolitik пытается предстать в формах идеалистической устремленности в будущее. В этом смысле интересна российская транскрипция жанра фэнтези и такие ее иронические продукты, как “Дозоры” Сергея Лукьяненко и Тимура Бекмамбетова.
Я пишу об этом, чтобы показать принципиальную возможность этикополитического подхода к анализу некоторых культурных форм. Но, повторяю, никакой иерархии тут не может быть. Важно отчетливо понимать, что продуктивность такого анализа целиком зависит от понимания абсолютной взаимосвязанности “онтологии” (в самом широком смысле слова), этики и политики. Такой анализ может что-то дать, только если проводить его именно в плоскости меняющегося взаимодействия этих сфер. Я даже считаю, что именно сложное взаимодействие этих трех условных сфер и может быть ключом к описанию уникальности культурной ситуации в тот или иной момент. К тому же анализ этот непременно должен быть дополнен анализом поэтики текстов. Прямого выхода из этики в эстетику нет. В конце концов, художественное творчество — одна из немногих сфер, в которой реализуется свобода человека — даже в тех обществах, которые этой свободы, по существу, не знают.
Все это нисколько не отменяет того, что анализ текстов, как и анализ ситуации, в которой мы живем, нуждается в терминах, адекватных той единичности, с которой мы сталкиваемся. Я не представляю себе, как анализ стихов Фанайловой (которые мне нравятся) призван вписаться в сказанное мной выше. Когда-то Шпет говорил об искусстве как об “отрешенном бытии”, то есть не практически-эмпирической реальности и не чисто умозрительном мире идей. Тут своя специфика. Каждый текст требует своего ключа, подхода, никакой смесью этики, эстетики и политики тут не обойтись.
_________________________________
1) Foucault M. Fearless Speech. Los Angeles: Semiotext(e), 2001.
2) Lefort C. Écrire á l’épreuve du politique. Paris: Calmann-Lévy, 1992. P. 227—230.
3) Le Rider J. L’Allemagne au temps du réalisme. De l’espoir au désenchantement 1848—1890. Paris: Albin Michel, 2008.