Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2008
Булгаков сегодня не остро актуален и не моден, хотя его классичность признана — теперь он занял место в “большой” русской литературе рядом с Толстым, Достоевским, Чеховым и др. Спорят о беллетристике новейшего времени, романисты XX в. (Булгаков, Пастернак, Платонов) ушли в тень.
Булгаковские чтения, начавшиеся в 1984 г., умерли с внезапной смертью А.А. Нинова (теперь кажется, что не только из-за нее)1. Булгаковедческие работы отодвинулись на периферию актуального литературоведения. Принципиально новых идей не появляется. Но книжные прилавки полны книг, посвященных Булгакову. Правда, имена большинства авторов давно известны: В.И. Лосев, Б.С. Мягков, В.В. Петелин, В.И. Сахаров, Б.В. Соколов. А теперь еще к нам пришло и переиздание сборника статей Л.М. Яновской2.
У авторов булгаковедческих книг и статей последнего десятилетия можно выделить несколько направлений работы.
Первое — это публикации в русле, условно говоря, литературоведения 1960—1970-х гг., с его традиционным психологизмом, разбором системы образов произведения, изучением литературных связей и влияний, расширением контекста произведения (О.С. Бердяева, М.С. Петровский, В.В. Химич). У истоков второго направления находится работа Б.М. Гаспарова “Из наблюдений над мотивной структурой романа М. Булгакова “Мастер и Маргарита””3 — под ее влиянием работают многие, например Е.А. Иваньшина, С.В. Никольский, Евг. Яблоков. Далее — ставшее модным в 1980-е течение “эзотериков” и тех, кто без устали расшифровывает булгаковские “коды” и “тайнопись” (начало которому положила известная статья И.Л. Галинской4), — А.А Кораблев, С.К. Кульюс и И.З. Белобровцева и др.
По-прежнему переиздается “Жизнь Булгакова: Дописать раньше, чем умереть…” В.В. Петелина5, близка ей по подходу книга “Три жизни Михаила Булгакова” Б.В. Соколова6. По сути, сегодняшнего посетителя книжных салонов догоняют волны, поднявшиеся еще в 1970—1980-е гг.
Просмотрев две новые книги Вс. Сахарова7, видишь, что состав их почти совпадает, зато варьируется оформление книг. Одна с броской обложкой: Сталин на месте вагоновожатого в трамвае, а вокруг группа людей с булгаковским лицом, другая предъявляет читателю портрет романтического Булгакова работы Наппельбаума во фрачной бабочке и темной шляпе.
Книги Сахарова состоят из двух частей: первая содержит творческую биографию; вторая — отдельные (и, заметим, неясно, по каким критериям отобранные) фрагменты воспоминаний о писателе и дневник Булгакова, перепечатанный с дефектной публикации. В результате на с. 47 (здесь и далее цитируется “жирафовская книга”) самоаттестация А. Толстого (“Я теперь не Алексей Толстой, а рабкор-самородок Потап Дерьмов”) “слипается” в одно с комментарием Булгакова (“Грязный, бесчестный шут”).
Представляемый как профессиональный литературовед, автор на деле работает как заурядный популяризатор. Отсюда и беллетристичность изложения, и полное отсутствие ссылок на источники цитат (в том числе таких важных документов, как агентурные сводки ГПУ). Злоупотребляя эпитетами, Сахаров пишет о веселом, оптимистичном человеке, “удачно” аргументируя утверждения фразой С. Ермолинского, произнесенной на допросе (в самом деле, где, как не здесь, можно услышать подлинную правду): “Люди приходили к Булгакову, чтобы отдохнуть, повеселиться” (с. 6). “Страшное давление бесчеловечной системы”, “бесчеловечная власть противостоит” доброму, светлому, веселому, умному и талантливому булгаковскому миру, его “смелой мысли и веселому умному слову”, “бесстрашному и насмешливому писателю”. Белое сияет на кромешно-черном, зловещее подчеркивает доброе.
Нередко автор противоречит собственным же утверждениям, будто не замечая этого. “Первостепенно важна для него школа газеты и “тонкого” журнала, немногим от газеты отличавшегося” — так начат абзац. А закончен цитатой из булгаковского дневника о “советской тонко-журнальной клоаке” (с. 42). На с. 5 Сахаров пишет о Булгакове, что тот менее всего думал о славе, а на с. 47 сообщает читателю, что писатель был болезненно честолюбив, рвался к славе, продумывая каждый шаг.
Вс. Сахаров сетует на отсутствие академического собрания сочинений. Но сегодня работать почти не мешают, и вместо печатных сокрушений можно заняться делом. Первым полезным шагом могло бы стать элементарное соблю дение принятых академических норм: цитируя текст, давать сноски на источник, не перепечатывать дефектные публикации и пр.
Все чаще в булгаковедении встречаются астральные улеты, перемежающиеся доверительными беседами с экстрасенсами, как в “Астральном романе” А. Кораблева8, и даже вызываниями духа писателя, всяческая “эзотерика” (начиная с И.Л. Галинской и кончая С. Кульюс и И. Белобровцевой9), тайны, шифры и коды10.
Десять лет назад, рецензируя “Булгаковскую энциклопедию” Б.В. Соколова11, переиздания которой и сегодня стоят на полках книжных магазинов, я позволила себе охарактеризовать происходящее в булгаковедении фразой, смысл которой заключался в том, что поле битвы после боя принадлежит мародерам (ее немедленно снял редактор). Но теперь надо признать и другое: захватив пространство, дилетанты начали выполнять функции тех, кто это поле уступил. В меру сил и способностей они профессионализировались, тем более что конкурентов у них, собственно, почти и не осталось.
Произошло замещение профессионалов дилетантами, работающими на ниве паралитературоведения (Б.С. Мягковым, М.Ю. Матвеевым, В.И. Лосевым и др.). Это продемонстрировало некоторую сомнительность постсоветского литературоведения как профессии. Если сегодня даже профессиональные литературоведы ссылки на работы Б.М. Гаспарова, О.Б. Кушлиной, Ю.М. Смирнова, А.М. Смелянского, М.С. Петровского, М.О. Чудаковой без каких-либо колебаний чередуют со ссылками на А.А. Кораблева, В.И. Лосева, Б.С. Мягкова и В.В. Петелина (как С.В. Никольский и В.В. Химич), это свидетельствует о свершившейся “вселенской смази”, окончательной сбитости ориентиров. Профессионал и дилетант, исследователь и заимствователь неразличимы для пишущих сегодня о Булгакове, разнокачественность их работ для него стерта. Компьютер и принтер, равнодушные механические устройства, обманчиво “уравнивают” запечатленные на листе бумаги мыслительные возможности любителя и специалиста.
Подготовленный историком В.И. Лосевым сборник редакций и вариантов романа “Мастер и Маргарита”, вышедший в свет уже после его смерти12, — работа, которую должны были выполнить специалисты-филологи, текстологи, литературоведы. Тому, кто захочет оценить ее качество и надежность, придется пройти заново путь прочтения, сопоставления, изучения корпуса черновиков и вариантов романа. Бесспорно, займись этим специалисты, важнейшие для изучения булгаковского творчества источники стали бы намного более надежным фундаментом дальнейших исследований. Теперь же они (как и дневник Е.С. Булгаковой, письма М.А. Булгакова) вроде бы опубликованы, хотя, как хорошо известно специалистам, ни подлинный (неотредактированный) дневник последней жены писателя13, ни полный корпус его писем так и не изданы.
Двадцать лет назад специалисты нескольких стран — России, Англии, Франции, Италии — пытались, но не смогли воспрепятствовать появлению в печати чернового варианта романа (также изданного Лосевым14). Сегодня на это издание опираются литературоведы, по тем или иным причинам не работающие в архиве, но нуждающиеся в понимании движения писательского замысла. Так, с этим текстом работала Е. Михайлик15. Занятая проблематикой более общего характера (назначением и методами комментирования), автор в небольшой, но на редкость содержательной статье убедительно показывает некомпетентность некоторых “булгаковедов”, продемонстрировав “культурный механизм реорганизации распадающегося контекста”, когда комментарий “в силу своей классификационной природы не столько восполняет отклонения текста от стандартного фонового знания, сколько порождает новое…” (с. 101). Речь идет об интерпретации раннего варианта известного эпизода “Мастера и Маргариты” на Воробьевых горах, когда Воланд, всмотревшись в “разрастающуюся с волшебной быстротой точку”, на просьбу Коровьева “свистнуть еще раз” отвечает: “Нет. Не разрешаю. У него мужественное лицо, он правильно делает свое дело…” Комментируя фразу героя, В.И. Лосев предположил: “Эта загадочная реплика Воланда, видимо, относилась к правителю той страны, которую он покидал”. Б.С. Соколов, чуждый сомнениям, на страницах пресловутой “Булгаковской энциклопедии” решительно подтвердил: “…Воланд, покидая Москву, хвалит С[талина]: “У него мужественное лицо, он правильно делает свое дело…””
Е. Михайлик, рассматривая черновой текст, о котором идет речь в комментариях, напоминает, что “свита Воланда встречает и <…> отражает атаку красной армии. <…> Последнее, что видит Маргарита перед отлетом, — это стремительно приближающееся к Воробьевым горам звено аэропланов. Таким образом, невыносимо быстрый аэроплан <…> — сухой остаток этого звена”, а “мужественное лицо” принадлежит пилоту аэроплана — отнюдь не властителю страны. В 1930-е гг. “самолеты были чудом, а летчики героями <…> однако к моменту публикации “Мастера и Маргариты” самолет уже превратился в предмет быта и более не являлся сам по себе носителем чуда, тайны и ужаса”. Исследовательница делает обобщающий вывод о том, что “использованная художником примета времени утрачивает в рамках культуры связь с произведением и интерпретационную ценность — и вытесняется иным, смежным явлением, чей масштаб (естественно, в восприятии комментатора) соответствует заданному автором” (с. 97).
Но вернемся к книге, подготовленной Лосевым. Помимо черновиков и вариантов романа, полной рукописной и окончательной редакций “Мастера и Маргариты”, она содержит вступительную статью составителя “Бог поругаем не бывает” и (весьма скромный) комментарий. В статье, от которой резонно было бы ждать сравнительного анализа публикуемых редакций, критики текста, наблюдений в связи с трансформациями романа, львиную долю занимает рассказ о Демьяне Бедном, активном и долгое время влиятельном авторе богоборческих сочинений середины 1920-х гг. В первой своей части статья весьма далека от академического тона, обличительно-страстна, стилистически до комизма неряшлива (“Д. Бедный направляет свое ядовитое жало…” (с. 8); “…не только словесное зловоние распространял Д. Бедный, но и копал под основы православия” (с. 10); “…с неубывающей бесовской энергией продолжал печатать свои богохульные вирши”, в которых “нагло выпирало кощунство” (с. 9), и т.д.); со множеством эпитетов в превосходной степени типа: “…во время величайших событий истории Булгаков принял ответственнейшее решение: он позволил себе сопоставить судьбу Величайшего Правдолюбца с судьбою талантливейшего писателя…” (с. 15), с неуклюже выраженной мыслью (“…герои <…> использовались писателем для решения <…> художественных задач, в совокупности представлявших собой события, реально развивавшиеся в Москве” (с. 6)) и весьма спорными утверждениями вроде: “Булгаков, опиравшийся на творческий опыт Гоголя, Достоевского, А.К. Толстого, Н.П. Вагнера, В.И. Крыжановской-Рочестер” (с. 6). К концу статья меняется, умозаключения становятся точнее, интонация выдержаннее, хотя собственно разбор остается поверхностно-догматическим. Так, рассуждая об особенностях фигуры Воланда, Лосев пишет: “Воланд как фигура многофункциональная вытворяет массу антихристианских вещей <…>. Но все это придумано, как мы уже отмечали, для “похожести” — чтобы Воланд хотя бы в чем-то походил на дьявола” (с. 19).
Ценность издания — в обнародовании булгаковских текстов, ставших с выходом в свет этой книги доступными исследователям. Но в нем необходимо еще отделить ценный материал от плевел, объяснив, в чем кардинальные просчеты книги (текстологических решений, комментариев, вступительной статьи), а что может быть полезным, т.е. показать границы ее возможного использования.
В.И. Лосев годами затруднял исследователям доступ к архиву писателя (в качестве сотрудника Отдела рукописей Ленинки он какое-то время чуть ли не единолично распоряжался булгаковскими рукописями), осуществил ряд некорректных публикаций и печатных утверждений (вроде того, что “Булгаков все-таки дописал несколько “снов” к пьесе “Бег””, выполнив редакторский совет вождя16, — как писал Лосев в связи с булгаковским либретто “Черное море”), но, по-видимому, на протяжении последних лет с ним происходила метаморфоза, типологически схожая с преображением агрессивноневежественного хулителя Ивана Бездомного в романе “Мастер и Маргарита”, в результате пережитого отказавшегося от создания “чудовищных” стихов и занявшегося изучением истории. Но очевидно и то, что отказ от прежней деятельности и вступление на исследовательскую стезю само по себе не гарантируют осмысленного по ней движения.
Роман “Мастер и Маргарита”, оставаясь притягательным для широкого читателя, привлек множество людей, стремящихся высказаться о его героях и проблематике, но не являющихся профессионалами. Результатом стало то, что публикации авторов не слишком грамотных, слабых, вторичных намного превышают числом работы исследователей. Этого мало. Нередко отделить строгий и корректный академизм от дилетантской приблизительности непросто.
Литературоведы множат ходы и отражения, впервые появившиеся двадцать лет назад в статье Б.М. Гаспарова, ищут все новые коды, следуя примеру И.Л. Галинской, ссылаются на непременное ныне “масонство” под влиянием книг С.К. Кульюс и И.З. Белобровцевой. Судя по количеству сносок, сегодня это самые популярные в булгаковедении способы работы. Предостережения Я.С. Лурье, пытавшегося уберечь от спекулятивной эксплуатации предложенной методики, остались неуслышанными17.
“Мотивы” — так названа одна из глав монографии С.В. Никольского “Над страницами антиутопий К. Чапека и М. Булгакова (Поэтика скрытых мотивов)”18, где автор пишет о “невидимой части ассоциативного спектра” (стало быть, есть и видимая?). Язык выдает приблизительность мышления, неясность выводов: Булгаков “подчас создает образ, по каким-то параметрам и на какомто уровне совершенно не похожий на объект аналогии, в чем-то даже противоположный ему, и тем не менее, на другом уровне, в другой плоскости несущий в себе соответствующие намеки и резонансы” (с. 47—48; курсив наш) — так рассуждает С.В. Никольский о возможных прототипах образов репортера Бронского (Троцкий), профессора Персикова из “Роковых яиц” (Ленин), Рокка (Каменев) и др., в характеристики которых, по мнению автора, вплетены “отдельные пряди тайных смыслов”. Рассматривая подобным образом систему прототипов, исследователи сужают пространство художественного текста до одномерной, плоской шифровки.
Все дальше отлетают рассуждения авторов от собственно романа, все неуловимее, расплывчатее конкретные реалии времени. Порой видно, как понятное автор сначала превращает в псевдосложное, а затем победоносно распутывает созданное им же самим хитросплетение не мыслей, но словес. Например, Е.А. Иваньшина пишет: “Мы рассматриваем текст (тут следует ссылка на статью Ю.М. Лотмана “Мозг — текст — культура — искусственный интеллект”. — В.Г.) как многоязычный мыслящий и самоосознающий организм, участвующий в процессе коммуникации между автором и читателем; такой текст неодинаков “на входе” и “на выходе”: “на входе” он поставляет некий запас информации, “на выходе” он же “играет роль структуры собственной информации и является сообщением о собственном строении” (тут ссылка на статью Е. Фарыно “Роль текста в литературном произведении”. — В.Г.)”. Другими словами, перед нами тайнопись, снабженная “встроенной” программой дешифровки: в явном тексте повсюду расставлены “поплавки”, связывающие поверхность текста с его глубиной и являющиеся спасательными указателями для “плавающего” читателя. Плавающий читатель въяве показан в эпизоде купания Ивана в Москве-реке, а затея с поплавками разоблачена в гл. 18, где Поплавский (значимая фамилия) приходит в домоуправление, чтобы прописаться в квартире покойного племянника, и видит там “плакат, изображавший в нескольких картинках способы оживления утонувших в реке”19. Так обстоит дело и в булгаковедческих работах Е.А. Яблокова. Двусмысленная метафора, вынесенная в заглавие книги “Нерегулируемые перекрестки”20, к сожалению, адекватно передает содержание книги. И без того не самая строгая наука филология превращается в поток необязательных ассоциаций и малоубедительных параллелей. В манере письма автора (по сравнению с его книгой, рецензировавшейся нами ранее21) ничего не изменилось. И в новой работе общие места перемежаются с недоказанными гипотезами, в наукообразную лексику облачаются весьма вольные ассоциации. Разбирая роман “Мастер и Маргарита”, Яблоков пишет: “В плане этих ассоциаций Рюхин — пародийный “Дон Гуан”; правда, соперничество намечено не изза женщины, а так сказать, из-за Музы (если только Рюхин имеет к ней хоть какое-то отношение); что же касается основного качества Дон Гуана — влюбчивости, то у булгаковского персонажа оно функционально замещено беспринципностью, неразборчивым идейным “сожительством””. Далее автор переходит к мотиву “памятника”: с точки зрения Яблокова, “чугунный человек” в “Мастере и Маргарите” (памятник Пушкину) по-своему варьирует созданный в романе “Белая гвардия” образ “чугунного черного Владимира”, “который стоит как бы на границе “рая” и “ада” и воплощает неразделимое единство светлого и темного начал бытия” (с. 75). Ожидаешь появления доказательства этой необычной гипотезы. Но вместо него через несколько предложений читаем: “Учитывая преемственную связь с образом “черного Владимира”, можем сказать, что в эпизоде “Мастера и Маргариты” Пушкин предстает еще и травестированным “Черным человеком” — а Рюхин, таким образом, оказывается пародийным “Моцартом””… (с. 76). Ну, а где “черный человек”, там, разумеется, и до реминисценций с Есениным рукой подать — и поэт немедленно появляется в сноске.
Предлагается не анализ “мотивной структуры”, а сопоставление одного слова с другим: здесь “чугунный” и там “чугунный” — значит, имеем смысловую связь, хотя любому внимательному читателю ясна разнонаправленность эпизода со “страшным” чугунным Владимиром на Владимирской горке в “Белой гвардии”, крест в руке которого превращается в меч, — и памятником человеку, задумчиво склонившему голову на Тверском бульваре, в “Мастере и Маргарите”, в эпизоде с поэтом Рюхиным, возвращающимся на рассвете из клиники профессора Стравинского. И далее, в очередном недодуманном пассаже: “…характерно, что после “столкновения” с памятником булгаковский поэт совершает метафорическое самоубийство — предаваясь “самоуничтожающим” мыслям, казнит в себе (хотя, похоже, не дó смерти) приспособленца-халтурщика” (с. 76). “Сходство памятников” Яблоков полагает вполне доказанным, мысль делает следующий скачок, и мы читаем: “Отметить сходство между памятниками в “Белой гвардии” и “Мастере и Маргарите” важно еще и потому, что оно сродни мотиву “переклички” трех “Владимиров”, который возникает, например, в стихотворении Маяковского “Киев”” (где появляется, поясним мы, еще один Владимир — Ленин). Какое отношение имеет эта фигура к памятнику Пушкина, неясно.
Слово филолога по профессии, к тому же доктора наук, торопливо, размашисто, небрежно до натяжек. Булгаков (в известном фельетоне “Бенефис лорда Керзона”) вовсе не изображает Маяковского как “памятник”, как утверждает Яблоков (да и с чего бы это в 1922 г.?), а лишь сообщает, что тот выступает с “балкончика под обелиском Свободы”, мимо которого по Тверской движется толпа демонстрантов.
Густая сеть цитат и цепь известных наблюдений раздувают работу. Обращаясь к теме, изучавшейся предшественниками, Яблоков то и дело сообщает: “Как уже отмечалось, после гибели Маяковского…”, “Эти перемены отразил эпизод, в подтексте которого, как давно показано исследователями…”, “Как отметил Л. Лосев…”, щедро пересказывает упоминавшуюся нами выше статью Б.М. Гаспарова, никак не развивая высказанные соображения и наблюдения.
Многословно-невнятный вывод статьи: “Итак, в обоих рассмотренных произведениях “пушкинско-дантесовский” миф применительно к образу Маяковского получает парадигматическое значение (разумеется, неизбежно пародийное). Как в стихотворении Пастернака, так и в романе Булгакова роли “Пушкина” и “Дантеса” оказываются причудливо совмещены в одном лице. “Автодуэль”, будучи знáком дошедшего до предела экзистенциального и творческого кризиса, служит восстановлению истины и “воссоединению” личности” (с. 79), — свидетельствует о непродуманности работы в целом и вызывает немало вопросов.
Почему “пушкинско-дантесовский миф” применительно к образу Маяковского “разумеется” пародийный — разве фигура поэта не может рассматриваться (и часто рассматривается) как драматическая? Что означают в филологическом анализе “кризис, дошедший до предела”, либо эпитет “причудливый”? Наконец, “автодуэль”, с точки зрения автора этих строк, не столько признак “воссоединения”, пусть и взятого в кавычки, личности, сколько, напротив, ее раздвоения. Это еще одно характерное свойство филологических работ последнего времени — неточность в употреблении терминов, вроде: “Вся парадигма значений”.
В исследовательской работе должны присутствовать как минимум новое наблюдение или неизвестный материал. В булгаковедении же последнего десятилетия книги нередко состоят из огромного количества цитат, пересказов известного. Увесистая монография содержит в себе наблюдений на одну статью, статья “тянет” на абзац. Подобные сочинения представляют собой результат наложения круга актуального чтения автора на известные булгаковские тексты, как это происходит, например, в монографии Вл. Немцева “Трагедия истины”22.
Несмотря на присутствие внешней атрибутики академического исследования (ссылки на отечественные и зарубежные исследования, упоминания докладов на симпозиумах и конференциях и т.п.), работа является, скорее, публицистической. При этом тема книги глобальна, а используемый материал крайне неоднороден и пестр (от работ, излагающих идеи Эйнштейна, до газетных сенсаций последних лет, здесь и обязательные Бердяев и Ницше, и справки о том, что такое зороастризм, манихейство, изложенные с помощью “Хрестоматии по истории средних веков” издания 1961 г.) и в силу этого не может быть сколько-нибудь серьезно разобран. Излагаются же непростые темы, например, так: “Безусловно, в поисках связной картины мира у своих героев Булгаков попутно учитывал совершенно разные тенденции истории философии. Это у Шарикова цельной картины мира в сознании не было, вот он и душил котов”. Этой фразой завершается глава “Задачи книги” (с. 13). Следующая же глава, “Философское освоение творчества”, открывается также нетривиальным образом: “К тому же туманно многое в романе…” (там же). После философских подъемов сравнительно мало удивляет “чистая лошадь, вымытая касторкой” (?!), в рассказе о “Театральном романе” (с. 240) либо сообщения по поводу образа рассказчика в “Мастере и Маргарите”: “…повествователь добавился еще двумя, затмившими первого <…> тогда и возник герой, тоже писатель, в ответ на трагедийные ситуации сделавшийся явно романтической личностью” (с. 241). Или размышления в связи с решением любовной темы (в главе “Вера и наука”): “История любви — вообще камень преткновения для художественного произведения и художника. Любовная линия скрепляет любой роман. <…> В этих сценах возможна только ирония, коли их не избежать. Чего и было предостаточно в эпоху Возрождения. Так что искусство по природе своей ханжа. Правда, ровно настолько, насколько ханжеским бывает человек, отказывающий другу в подробностях взаимоотношений с любовницей. Тем более нормальная семья имеет много табу” (с. 250). Легкость соскальзывания с проблематики вроде бы “академической” в подобные рассуждения — характерная черта этой книги.
На фоне подобных монографий книга М.С. Петровского23, заявившая сравнительно локальную тему, выглядит не просто высокопрофессиональной, а прозрачно-классичной, она написана прекрасным языком, с точной мыслью, чурающейся излишеств.
Изменения коснулись и поля ссылок, рабочего аппарата. В книгах и статьях последнего времени ссылки в основном делаются на работы методологического, общего плана. При этом они, словно геологические пласты, сменяют друг друга: после некогда обязательных М.М. Бахтина и А.Ф. Лосева пришел черед Р. Барта и Ж. Деррида. Но задиристый эпатаж и отсутствие интереса к точному знанию — историко-литературному контексту, дотошному изучению архивных источников, да и просто освоению, я имею в виду — обдумыванию того, что наработано коллегами, — препятствуют выработке новых концепций. На собственно булгаковедческие труды ссылаются реже, по-видимому, многие из них остаются непрочитанными. В результате к мысли, высказанной ранее, приходят заново. Нарушая преемственность развития, обедняют возможности дальнейшего продвижения вперед. Кроме того, тщательность ссылок на предшественников, помимо этической стороны дела, важна для уточнения собственной точки зрения на предмет, понимания того, что ты добавляешь к уже известному, а в чем и отчего не согласен с коллегой. Выступая соло, надеются, что другие выслушают и оценят партию. В итоге вместо заинтересованного обсуждения профессионалов, общей беседы слышны разрозненные, одинокие голоса.
Но не все так печально. Некоторые интересные и тонкие работы последнего времени, не покушаясь на ревизию общих идей, углубленно разрабатывают ранее сформулированные мысли, например статьи лингвиста И.И. Тишкиной24.
Молли Брансон в статье “Полет над Москвой: вид с воздуха и репрезентация пространства в “Мастере и Маргарите” Булгакова”25 вписывает образ преодолевшей земное притяжение Маргариты в типологию героев эпохи 1930-х гг. — картин авангардистов и кинорежиссеров, запечатлевающих особенности преображения взгляда на мир, дарованного человеку летящему. Анализ этико-философских оснований романа соединяется с необычной оптикой взгляда “сверху”, высвобождением из рутинной повседневности персонажей “московского” слоя. Таким образом, творчество Булгакова используется в исследованиях остроактуальных, обнаруживая и выявляя новые художественные смыслы и не прочтенные ранее пласты романа.
Вторая “булгаковская” монография В.В. Химич “В мире Михаила Булгакова”26 написана свободнее и точнее первой (“Странный реализм” М. Булгакова. Екатеринбург, 1995), она аккумулирует предложенные ранее исследователями булгаковского творчества идеи и концепты, насыщена как собственно булгаковским материалом, так и широким историко-культурным контекстом.
Хочется отметить “булгаковский” цикл статей Я.С. Лурье, в частности появившихся в посвященном ему сборнике27, а также работу Ю. Щеглова “Сталин в галерее героев М. Булгакова (еще раз о пьесе “Батум”)” в том же издании.
Реже всего предметом исследования становится поэтика Булгакова в ее теоретико-методологическом аспекте. Яркий образец работы подобного рода — статья М.О. Чудаковой “О поэтике Михаила Булгакова”28. М.О. Чудакова, собирая воедино прежние наблюдения, связанные с заявленной темой, делает следующий шаг. Автор, долгое время занимавшийся изучением наследия основоположников формального метода, следует именно ему. М.О. Чудакова предлагает увидеть одну из важных особенностей литературного труда писателя в выработке им устойчивых блоков, используемых в самых разных произведениях: художественный мир писателя “складывается, как из кубиков, из готовых элементов — сюжетно-повествовательных блоков, в принципе исчислимых” (с. 410). И далее: “Блоки становятся структурной основой для картин любой сложности и любого назначения” (с. 431). Трудность работы подобного рода, на наш взгляд, связана с дефиницией “блока”, так как в статье разбираются не только схожие, вариативно повторяющиеся ситуации, эпизоды (“мизансцены”), но и конкретные, отдельно взятые предметы (вроде “мерзкой шапки”), а также повторяющиеся стилистические ходы, жесты, семантика цвета, излюбленные глаголы, “слова и словечки” и пр. При этом сам аналитический ход представляется чрезвычайно плодотворным.
Полезна небольшая монография О.С. Бердяевой “Проза Михаила Булгакова: Текст и метатекст”29. Разбор “Дьяволиады” и “Роковых яиц” произведен тут с завидной свежестью, с неожиданными наблюдениями, тонкой и точной нюансировкой мысли, будто по этому тексту не прошлись десятки исследователей. Некоторое сомнение вызывает, пожалуй, лишь озадачивающее название одной из глав: “Драматургия Булгакова 20—30-х годов как ненаписанная проза”. Безусловно годное в качестве “рабочего”, чернового значка, в книге оно кажется странным и неясным. Что имеется в виду? Что булгаковские пьесы не что иное, как “вытесненная”, не дозволенная автору проза? Но концепция “сломанной” эволюции писателя (с. 95) неявным образом предполагает, что бывают в природе и “прямые” творческие пути художников. За этим ощутима картина мира без внешних препон, в котором “легко жить”. Если же исходить из более трезвого (как представляется автору этих строк) понимания, что художник и реальное мироустройство никогда не могут благостно совпасть, исчерпав и погасив конфликтность, то драматургия — это именно та форма, которая “подошла” Булгакову для реализации его творческих задач.
Единственная книга последнего времени, сообщающая ранее неизвестные факты биографии писателя, выпущена Е.А. Земской, и она из тех, кто дает больше того, что обещает. Озаглавленная скромно: “Михаил Булгаков и его родные”30, работа знакомит с материалами домашнего архива булгаковской семьи: письмами писателя и его родителей, сестер и братьев, дневниками членов семьи, в том числе с замечательно интересными записями Н.А. Земской, где мнения, реплики и оценки брата фиксируются вместе с собственными размышлениями, воспоминаниями о М.А. Булгакове и др.
28 декабря 1916 г. юная Надежда Булгакова в смятении после трудных разговоров с повзрослевшим братом записывает в дневнике: “Теперь мне надо разобраться во всем <…> гений, эгоизм, талантливость, самомнение, наука, ложные интересы, права на эгоизм, широта и мелочность, вернее, узость, над чем работать, что читать, чего хотеть, цель жизни, свобода человеческой личности, дерзнуть или застыть, прежние идеалы или отрешение от них, непротивление злу — сиречь юродивость, или свобода делания хотя бы зла во имя талантливости, эрудиция и неразвитость <…> (Это все вопросы, поднимаемые в моих разговорах с Мишей…)”. И далее: “У Миши есть вера в свою правоту или желание этой веры…” (с. 93). И та же запись донесла до нас важнейшее свидетельство совершившегося самоопределения молодого Булгакова. Прочтя сестре свои литературные наброски, Михаил сказал ей: “Вот увидишь, я буду писателем” (с. 94).
Е.А. Земская не только родная племянница писателя, но и известный ученый-лингвист, она включила в книгу и профессиональный анализ публикуемых документов. Ее статьи составляют вторую (меньшую по объему) часть книги: “Письменные памятники официальной и неофициальной речи рубежа XIX—XX вв. как материал для истории русского литературного языка”.
Принадлежа по происхождению к духовному сословию, на протяжении всей жизни, во всяком случае в ее переломные, кризисные моменты, Булгаков напряженно размышлял над проблемой отношения к религии, в 1930-е гг. ставшей закрытой для публичного обсуждения. Оттого особый интерес представляют разговоры и споры с братом, переданные в дневнике его сестры, связанные с поисками и определениями веры. Эти юношеские отрывочные записи делают ясным, что, как бы ни решал для себя вопрос о вере молодой Булгаков, бесспорно, что это осознавалось им как центральная мировоззренческая проблема, над которой будущий писатель думал, выстраивая собственную систему взглядов.
В 1960—1970-е гг. большинство советских исследователей не могли оценить связи и отталкивания писателя от текстов и толкований Библии и Талмуда. Да если бы и оказались готовы написать об этом, работа на подобные темы не вышла бы к читателям. Исследования христологической проблематики, размышления об апокрифичности образов Иешуа и Воланда находились в центре внимания зарубежных ученых. В России же булгаковское сочинение было воспринято и прочитано именно как роман — художественное повествование о вымышленных героях. Но темы мировоззренческие широко обсуждались в 1970-е гг. — спорили о соотношении добра и зла, булгаковской интерпретации дьявола и соблазнов, связанных со всемогуществом персонажа, этике творца и пр. Сегодня видно, как мощна была тогда не только цензура коммунистическая, но и цензура либеральная. Принципиально важная статья К. Икрамова ““Постойте, положите шляпу…”: К вопросу о трансформации первоисточников”, написанная в 1975-м, пришла к читателю уже в принципиально иной историко-культурной ситуации31. Между тем она диагностировала тенденции общественных умонастроений и особенностей мышления, тогда мало кому заметных, а ныне развернувшихся во всю силу. Икрамов писал: “Мы создали читательскую элиту, наш доморощенный декаданс, который в разное время выражается по-разному и представляет огромные возможности для искусства имитации искусства с обязательной в этом случае подделкой жизни. Эстетический экстремизм опасен как всякий экстремизм, он дает писателю право освободить себя от моральной ответственности за игру ума и воображения, за то, что намеренно путается дьявольское с божественным, подлость с добродетелью”. И далее: “…преодолеть сложность литературной формы элитарному читателю легче, чем отвычку думать о себе. <…> Вот почему ясная и ясно выраженная этическая концепция порой труднее любого эстетического экстремизма, мрачней черного юмора и непонятней абсурда” (с. 196).
Сегодня явления, которые тогда едва просматривались, заняли едва ли не центральное место. Отсутствие ясности этического посыла, стремление понравиться неопределенному множеству читателей (зрителей) характерно для сегодняшней ситуации не только в литературоведении, но и в беллетристике, театре, кино. По-видимому, представляется, что конечный результат творческого усилия никак не связан с этой “чепухой”, а само различение добра и зла слишком “скучно”, узко и старо. Путаница нового и банального, важного и словесной шелухи, верха и низа стала чуть ли не всеобщей и повсеместной, а гамбургских счетов, по-видимому, столько же, сколько литературных премий. Как писал когда-то Булгаков (цитируя любимого Гоголя): “…в голове кутерьма, сутолока, сбивчивость, неопрятность в мыслях <…> вызначилась порода маловерная, ленивая, исполненная беспрерывных сомнений и вечной боязни”32.
Лишь сравнительно недавно началось обсуждение трактовки писателем проблем религиозного миропонимания.
У истоков этого направления стояла уже упоминавшаяся статья К. Икрамова, затем к читателю пришли книги А. Зеркалова (о которых ниже), из последних работ необходимо назвать монографию А.В. Татаринова “Литературные апокрифы как религиозно-философская проблема современной критики”33. Именно этим авторам, с нашей точки зрения, удалось попасть в сердцевину сегодняшних споров о писателе.
Статья К. Икрамова не только не утратила значимости, но и, пожалуй, стала еще более актуальной. Мысли, высказанные Икрамовым, в 1970-е были с негодованием отвергнуты советской критикой и литературоведением: в чем бы то ни было упрекать автора гениального романа большинству тогда представлялось кощунством. Икрамов писал: “Христос готов прощать всех: в первую очередь слабых; Иешуа, как и Мастер, прежде всего прощает сильных мира сего, прежде всего — палачей. Слабые, кроме него самого, его не интересуют” (с. 187). И далее: “Почему, к примеру, на балу появляется Малюта, но нет Грозного? Видимо, это факт подсознания, не сознания. <…> Понятно, что “Мастер и Маргарита” — мечта слабого человека о справедливости, даже о справедливости любой ценой. Жаль только, что слабый человек, стыдливо и горестно обнажая собственные слабости, твердо рассчитывает на снисхождение, но когда через возлюбленную присоединяется к вершителям суда окончательного над другими столь же слабыми, то оказывается на редкость злопамятным, злорадным и мелочным” (с. 190). Икрамов безжалостен к главному герою романа: “О главной плате за иллюзорный потусторонний покой, о плате стыдом за себя, за свою беспомощность и свои напрасные моральные жертвы Булгаков говорит умолчанием, хотя именно по этой причине Мастеру невозможно жить на свете. Вот почему <…> стыдно рассуждать, был или не был компромисс, и так ли он велик” (с. 193). “Общество должно было в кратчайший срок совершить огромный путь, — с горечью понимает Икрамов, — чтобы изображать и воспринимать в качестве житейского компромисса то, что во всем мировом искусстве прошлого называлось трагедией: насильственное жертвоприношение, добровольное самопожертвование или союз с силами зла” (с. 192). И формулирует мысль, представляющуюся автору этих строк современной, важнейшей: “Дело в том, что для осознания всех последствий договора, заключенного с нечистой силой, всегда необходимо время. <…> В неожиданной для многих из нас протяженности времени — специфическая особенность нашей жизни” (с. 192).
Заканчивает Икрамов так, как сегодня писать не принято, — прямыми словами, начисто лишенными всяческих плывущих и вертких “вроде бы” и “как бы”: “Мы охотно прибегаем к ругательному значению слова “беллетристика” <…> ясность изобразительных средств и четкость мысли считаем уделом посредственности <…> сердечность называем сентиментальностью. Мы легко спорим о “трудной” литературе, забывая, что единственно реальный труд и единственно стоящая трудность литературы только в том и состоит, чтобы заставить трудиться душу читателя. <…> Не утрата моральных критериев, а отсутствие стыда за эту утрату волнует меня теперь” (с. 196).
Книги А. Зеркалова (А.И. Мирера) “Евангелие Михаила Булгакова” и “Этика Михаила Булгакова”34, изданные за рубежом в 1984 г., не были прочитаны сразу, когда могли бы оказать существенное влияние на дальнейшее развитие отечественного булгаковедения, в момент, когда роман (а через и из-за него) и все творчество Булгакова рассматривались в целом, объемно (хотя много ли отыскалось бы литературоведов, досконально владевших знанием тех источников, исторических и религиозных, которые анализировал Зеркалов?). Заканчивая сопоставление булгаковских “евангельских глав” с текстами евангелистов, исследователь писал: “…поэтика вставного рассказа организована как современный вариант евангельской поэтики, вариант, развивающий полифонический строй первоисточника. Но еще более важным представляется парадоксальный факт: при всем многозвучии произведения <…> его этическая концепция очерчена абсолютно ясно, заметна и понятна каждому читателю и ни в каких комментариях не нуждается” (“Евангелие…”, с. 190). Эта принципиальная мысль Зеркалова не утратила своей актуальности и сегодня, когда многие заняты тотальным комментированием частностей.
Наконец, в монографии А.В. Татаринова, объединенные общей проблемой, подробно рассмотрены четыре произведения, связанные с библейскими темами и персонажами: “Мастер и Маргарита” Булгакова, “Пирамида” Л. Леонова и поэмы “Путь Христа” и “Сошествие в ад” Ю. Кузнецова. Мы рассмотрим лишь главу, посвященную булгаковскому роману.
Книга замечательна прежде всего спокойной аналитической интонацией, демонстрирующей безусловное уважение ко всем разбираемым точкам зрения, даже в случае категорического их неприятия. Кроме того, в отличие от подавляющего большинства работ, развертывающих только позицию автора без учета других интерпретаций, Татаринов взял на себя труд внимательно прочесть множество трудов по избранной проблеме. И хотя Татаринов не дает исчерпывающего обзора всех точек зрения на религиозно-нравственную проблематику романа о Мастере и Маргарите, он приводит и суммирует наиболее существенные аргументы оппонентов. Проверяя их на прочность, автор неукоснительно отмечает все ценные и представляющиеся ему верными положения, лишь после этого указывая на нестыковки и противоречия в той или иной работе. Исследователь завершает обзор кратким изложением собственной позиции по затронутым вопросам.
Татаринов напоминает, что в 1960-е гг. именно роман Булгакова стал для множества читателей “введением в христианство”, для кого-то — первым шагом на пути в Церковь. Писатель вернул в страну атеистов интерес к запрещенным евангельским сюжетам и героям. “Это было самое счастливое для булгаковской книги время, — пишет Татаринов, — на фоне последнего витка “социалистического реализма” текст, заставляющий вспомнить библейские архетипы, казался совершенным явлением забытой религиозной культуры” (с. 10). Автор пишет, что в связи с “новой христианизацией России” “параллельно с растущей популяризацией “закатного романа” происходило становление и альтернативной тенденции прочтения “Мастера и Маргариты” — резко критической оценки этого произведения как опасного, искусительного <…> текста, уводящего читателя от православного Спасителя к гностическому Иешуа ГаНоцри, управляемому Воландом-сатаной. Сейчас <…> эта тенденция оформилась, превратилась в особую идеологию прочтения булгаковского романа и стройную философию понимания литературы как весьма небезопасного занятия, во многом альтернативного посвящению себя догматическому и нравственному богословию” (с. 11). Наряду с суждениями ряда литературоведов (И. Бэлзы, А. Баркова, Е. Яблокова) Татаринов цитирует высказывания архимандрита Тихона (Шевкунова), о. Георгия (Кочеткова), дьякона Михаила Першина, о. Пафнутия (Жукова), дьякона Андрея Кураева и др.
Внимательно рассмотрев важнейшие, с его точки зрения, интерпретации булгаковского романа людьми верующими, исследователь напоминает, что “для оценки этического потенциала произведения, для объективной реакции на события “ершалаимских глав” требуется историко-контекстуальный подход: “Мастер и Маргарита”, как и включенный в него “Роман о Пилате”, создавался не в годы христианского возрождения и активного становления <…> светской теологии, а во времена победившего атеизма” (с. 34).
Так, о. Кураев “предлагает интерпретационную модель <…> Булгаков против Иешуа”, он “толкует роман как произведение, лишенное положительных персонажей” (с. 42—43). “В черновиках остался единственный персонаж романа, которого можно было бы назвать положительным <…> Никанор Босой”. Далее следует аргументация: “Его грехи не переезжали человеческие судьбы. Он взяточник, а не людоед, не доносчик и не палач” (с. 45—46). Кураев “требует абсолютного света, не выносит <…> “эпистемологической неуверенности” булгаковского повествования <…> освобождает Булгакова от ответственности за поступки его героев. Но, как богослов, продолжающий подозревать литературу в ереси, <…> обвиняет всех романных персонажей в извращении канонического сюжета” (с. 48—49).
Татаринов пишет: “Роман — зона риска, ведь отсутствие прямых дидактических стратегий заставляет читателя быть самостоятельным субъектом истолкования сюжета”. И далее, не изменяя своей заинтересованно-уважительной интонации, продолжает: “Преодоление литературоведческой корректности, выход из художественного текста в мир неформального, авторского богословия, стремление оценить “Мастера и Маргариту” в соотнесении с христианской традицией отличают три книги” — А. Меняйлова, А. Баркова и исследование, изданное без имени автора (авторов) “Гимн демонизму либо Евангелие беззаветной веры” (с. 52—53).
Завершают разбор собственные, замечательно интересные размышления Татаринова о проблематике романа, коррелирующие (хотя и далеко не совпадающие) с важнейшими интенциями статьи К. Икрамова. ““Мастер и Маргарита” — роман о поражении, — пишет Татаринов. — Но мысль о поражении человека, не заслужившего смерти, входит в модель трагического конфликта. Происходит нарастание трагических тенденций внутри евангельского сюжета, ставшего основой ершалаимских глав <…>. Отчаяние (как знак современной Булгакову жизни) — в пределах изменяющегося сюжета Христа. В эпоху “социалистического строительства” увидеть “сюжет нравственной катастрофы” и связать этот сюжет с историей Христа — это признак духовного, социально не ангажированного взгляда, позиции над историческим моментом” (с. 66—67). “В романе не может быть ничего священного, здесь нет “православия” или “манихейства”, есть литература <…>. Не евангелие, а литература интересует Булгакова — в центре находится человек, способный творить даже там (область канона), где уже все сотворено; мысль о творческой конфронтации с любой традицией. <…> В текстах тех, кто нападает на Булгакова, считая благим делом развенчать его роман, есть неправда формальной агрессии: роман — это живое, нерациональное, никому не обещавшее что-то исповедовать или обозначать; статья, превращающая роман в сатанизм, — идеологизированный жест, что-то безнадежно формальное, не имеющее непосредственного отношения к искусству” (с. 68—69).
Первым периодом рецепции булгаковских произведений новейшего времени были годы со второй половины 1960-х по конец 1970-х — плодотворное время его неспешного изучения, когда публикация романа о Мастере совпала с общественным голодом на литературу такого рода. Обзор булгаковского рукописного наследия, созданный М.О. Чудаковой, стал надежной основой последующего исследования творчества писателя. Из полутора десятка пьес Булгакова часть была еще не опубликована, хотя к 50-летию Октябрьской революции на сценах страны появился только что разрешенный “Бег”, пусть и соответствующим образом деформированный. Прорывом стал одинокий “Мастер” Ю. Любимова (1977), оставшийся практически без рецензий.
Во втором периоде (1980-е гг.) творчество “неизвестного” писателя усилиями сотен исследователей было введено в контекст современной литературы.
Раздвинув рамки привычного, роман “Мастер и Маргарита” уничтожил либо отодвинул на задний план недавних “лидеров”. Довольно быстро были подготовлены и текстологически выверенное собрание сочинений Булгакова, и даже академическое издание его драматургического наследия. Но из-за исторического слома, произошедшего в стране на рубеже 1980-х — 1990-х, оба эти издания не получили сколько-нибудь заинтересованного отклика.
На третьем этапе, в 1990-е гг. “уходит в народ” малая булгаковская проза: “Роковые яйца”, “Собачье сердце”, “Дьяволиада” включаются в популярные серии для вагонного чтения. А на сценах страны ставятся чуть ли не все булгаковские вещи, “Собачье сердце” идет даже в кукольных театрах.
К настоящему времени произведения Булгакова из чтения “для избранных”, посвященных превратились в чтение массовое, изменился и возраст читателей. Уже в 1991 г. вышла книга В.Г. Боборыкина “Михаил Булгаков” с подзаголовком: “Книга для учащихся старших классов”. Творчество Булгакова вошло в учебные планы, препарировано и заняло свое место в школьном процессе: “Мастера и Маргариту” теперь “задают” в школе.
Сегодня исследовательские работы редки, в основном книжный рынок питают многочисленные переиздания книг известных — научно-популярных (либо популярных просто). Зато появились “продолжения” романа, свидетельствующие об окончательном спуске художественного произведения в нижние слои читательской аудитории35.
На телевизионные экраны в 2005 г. вышел сериал В. Бортко по роману “Мастер и Маргарита”, в котором многозначительный и безликий галибинский Мастер предстает персонажем глянца. Реализуется (опробованная литературоведами) идея увидеть Булгакова как героя гламура.
Что же начало российского XXI в. вычитывает из нового русского классика?
Прежде всего — контекст победил текст, перипетии биографии заслонили творчество. Мистицизм и гламурность современного общества соединились с парапсихологией и экстрасенсами, образуя новый фон. “Мастер и Маргарита” утвердился в массовом паралитературоведении как “эзотерический” сакральный роман с системой тайнописи. Да и творчество Булгакова в целом вписано в мелодраматизм и криптографические шифры. Так, недавняя беседа с А. Варламовым, подготовившим книгу о писателе для серии “ЖЗЛ”, привычно озаглавлена: “Код Булгакова”36. Приходится признать: широко открыли двери дилетантам сами профессионалы, не считавшие необходимым систематически рецензировать публикации о писателе, очищая поле от сорняков.
_____________________________
1) Не случайно в “нехорошем доме” на Садовой ныне теперь не один, а два булгаковских музея, ни один из которых не работает на уровне киевского, а отечественные конференции по Булгакову переориентировались с профессионалов на любителей и собирают русофилов, мистиков, “шифровальщиков” и “эзотериков”, производя сильное впечатление на приглашаемых из-за рубежа славистов.
2) Яновская Л.М. Записки о Михаиле Булгакове. М.: Параллели, 2002. 413 с. 1200 экз. С этой книгой Л.М. Яновской, в 1997 г. изданной в Израиле и в значительной части посвященной архивному фонду Булгакова в Ленинской библиотеке и условиям доступа к нему, вышла поучительная история: в России она встретилась с мемуарной книгой С.В. Житомирской “Просто жизнь” (М., 2002), аргументированно и спокойно поведавшей — в деталях и с документами в руках — реальную историю перипетий пребывания в рукописном отделе бывшей Ленинки якобы безвинно гонимой Лидии Марковны.
3) Гаспаров Б. Из наблюдений над мотивной структурой романа М.А. Булгакова “Мастер и Маргарита” // Даугава. 1988. № 10—12; 1989. № 1.
4) Галинская И.Л. Криптография романа “Мастер и Маргарита” Михаила Булгакова // Галинская И.Л. Загадки известных книг. М., 1986.
5) Петелин В.В. Жизнь Михаила Булгакова: Дописать раньше, чем умереть… М.: Центрполиграф, 2005. 665 с. (Бессмертные имена). Первое издание под этим названием. М., 2001; ср.: Петелин В.В. Михаил Булгаков: Жизнь. Личность. Творчество. М., 1989. 493 с.
6) Соколов Б.В. Три жизни Михаила Булгакова. М.: Эллис Лак, 1997. 432 с. 11000 экз.
7) Сахаров В.И. Михаил Булгаков: загадки и уроки судьбы. М.: Жираф, 2006. 336 с. 2000 экз.; Он же. Михаил Булгаков: писатель и власть: По секретным архивам ЦК КПСС и КГБ. М.: Олма-пресс. 2000. 446 с. 8000 экз. (Досье).
8) См.: Кораблев А. Мастер: Астральный роман. Необыкновенная история чернокнижника Михаила Булгакова. Ч. 1—3. Донецк, 1996—1997. Аннотация сообщает: “Книга представляет научно-художественное описание жизни и творчества М.А. Булгакова…”
9) Белобровцева И., Кульюс С. Роман Михаила Булгакова “Мастер и Маргарита”: Опыт комментария. Таллинн, 2004. См. также: Кандауров О.З. Евангелие от Михаила: В 2 т. М.: Грааль, 2002. 816 с., 730 с. 2500 экз.
10) См., например: Соколов Б.В. Тайны “Мастера и Маргариты”: расшифрованный Булгаков. М.: Эксмо; Яуза, 2005. 603 с. 5100 экз.; Бузиновская О., Бузиновский С. Тайна Воланда: опыт дешифровки. СПб.: Лев и сова, 2007. 506 с. 5000 экз. (С вынесенным на обложку предуведомлением: “Книга не предназначена для массового читателя”.)
11) Гудкова В. Мнимости в литературоведении, или Бориса Соколова энциклопедия (БСЭ—96) // Знамя. 1997. № 10. С. 218—220.
12) Булгаков М. “Мой бедный, бедный Мастер…”: Полное собрание редакций и вариантов романа “Мастер и Маргарита” / Сост., вступ. ст., коммент. В.И. Лосева. М.: Вагриус, 2006. 1006 с.
13) Долгое время выдававшиеся в Отделе рукописей нынешней РГБ лишь по специальному разрешению, дневники жены писателя были опубликованы Л. Яновской и В. Лосевым по отретушированной редакции середины 1950-х гг., в которой Е.С. Булгаковой были внесены существенные коррективы в текст записей 1930-х гг. (снят ряд резких высказываний и нелицеприятных оценок, выразительных сценок, дописаны более сглаженные фразы и пр.).
14) Булгаков М. Великий канцлер. М.: Новости, 1992.
15) Михайлик Е. Перемена адреса // НЛО. 2004. № 66. С. 91—102.
16) Лосев В.И. М. Булгаков. Либретто к опере “Черное море” // Записки Отдела рукописей ГБЛ. 1988. Вып. 47. С. 227.
17) В связи со статьей М. Золотоносова “Взамен кадильного куренья…” (Дружба народов. 1990. № 11) исследователь писал, что тот “остроумно спародировал работу Б.М. Гаспарова, показав, что по методу ассоциаций можно доказать, что кот “Мастера и Маргариты” связывается с образом писателя Н.П. Вагнера, писавшего под псевдонимом “Кот-Мурлыка”, и целой цепочкой Вагнеров и котов. Еще более разительной пародией на такой метод, своеобразным “приведением к абсурду” представляются работы С.Х. Иоффе, расшифровавшего Шарикова из “Собачьего сердца” как Сталина, Борменталя как Троцкого, Дарью как Дзержинского, и т.д.” (Лурье Я.С. Сюжетные развязки у Михаила Булгакова: (Проблема амбивалентности сюжетного построения) // In memoriam: Сборник памяти Я.С. Лурье. СПб., 1997).
18) Никольский С.В. Над страницами антиутопий К. Чапека и М. Булгакова: (Поэтика скрытых мотивов). М.: Индрик, 2001. 176 с.
19) Иваньшина Е.А. Оптическая перспектива романа М.А. Булгакова “Мастер и Маргарита” // Пушкинские чтения — 2005: Материалы Х международной научной конференции. СПб., 2005. С. 117.
20) Яблоков Евг. Нерегулируемые перекрестки: (О Платонове, Булгакове и многих других). М.: Пятая страна, 2005. 248 с. 750 экз. (Новейшие исследования русской культуры. Вып. 4).
21) См.: Гудкова В. [Рец. на кн.: Яблоков Е.А. Роман Михаила Булгакова “Белая гвардия”. М., 1997] // НЛО. № 32. C. 422—425.
22) Немцев Вл. “Трагедия истины”. Самара: Изд-во Самарского научного центра РАН, 2003. 255 с.
23) Петровский М.С. Мастер и город: Киевские контексты Михаила Булгакова. Киев: Дух i Лiтера, 2001. 366 с.
24) О роли авторских номинаций и ремарок в повести Булгакова “Собачье сердце” // Вестник филиала Института русского языка им. А.С. Пушкина. Будапешт. 1998. № 10. С. 84—89; О некоторых особенностях роли авторского повествования в повести М.А. Булгакова “Собачье сердце” // Nyelv — stilus — irodalom. Budapest, 1998. С. 573—578; К вопросу об изучении языковой личности персонажа // Slavica Quinqueecclesiensia. IV. Linguistica Translatologia Cultura. Pecs, 1998. С. 219—226.
25) Брансон М. Полет над Москвой: вид с воздуха и репрезентация пространства в “Мастере и Маргарите” Булгакова // НЛО. 2005. № 76. С. 173—195.
26) Химич В.В. В мире Михаила Булгакова. Екатеринбург: Изд-во Уральского ун-та, 2003. 336 с.
27) Лурье Я.С. М. Булгаков и Толстой // In mеmoriam: Сборник памяти Я.С. Лурье. СПб.: Atheneum; Феникс, 1997. С. 83—94; Он же. Сюжетные развязки у Михаила Булгакова. (Проблема амбивалентности сюжетного построения) // Там же. С. 95—100, и др.
28) Чудакова М.О. Новые работы. 2003—2006. М.: Время, 2007. С. 395—469.
29) Бердяева О.С. Проза Михаила Булгакова: Текст и метатекст: Монография. Великий Новгород: Новгородский гос. ун-т, 2002. 172 с. 500 экз.
30) Земская Е.А. Михаил Булгаков и его родные: Семейный портрет. М.: Языки славянской культуры, 2004. 360 с.
31) Икрамов К. “Постойте, положите шляпу…”: К вопросу о трансформации первоисточников // НЛО. 1993. № 4. С. 177—196.
32) Письмо М.А. Булгакова П.С. Попову от 31 января 1932 г. цит. по: Булгаков М.А. Собр. соч.: В 5 т. М., 1990. Т. 5. С. 470.
33) Татаринов А.В. Литературные апокрифы как религиознофилософская проблема современной критики. Краснодар: Перспективы образования, 2006. 164 с. 100 экз.
34) Зеркалов А. Евангелие Михаила Булгакова: Опыт исследования ершалаимских глав романа “Мастер и Маргарита”. М.: Текст, 2003. 188 с. 1500 экз. (Коллекция / Текст); Он же. Этика Михаила Булгакова. М.: Текст, 2004. 236 с. 3500 экз. (Коллекция / Текст).
35) См.: Григорян А. Контрольный визит. М.: Профиздат, 1999; Бояджиева М. Возвращение Маргариты. М.: Захаров, 2001; Куликов В. Первый из первых, или Дорога с Лысой горы: Продолжение “Мастера и Маргариты”: Роман. Тверь: Первопечатник, 2005; Васильков А., Ивкин А. Забытая глава романа “Мастер и Маргарита” Михаила Булгакова. Калуга: Изд-во Н. Бочкаревой, 2005.
36) Российская газета. 2008. 27 февр.