Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2008
1. “Этическое”, “эстетическое” и “политическое”, мне кажется, не должны находиться “в соподчинении”, в иерахическом порядке; их стоит рассматривать как автономные сферы, разрабатываемые разными авторами по мере их компетенции и склонности к пониманию динамики этих понятий: тут у каждого может быть свой “конек”. Современная российская политика скучна и предсказуема (понятно, что “они” меняют и на какие “бусы”), если смотреть извне. Однако, наверное, для участников политического театра деятельность их коллег — выматывающий ипподромный день, полный рисков. Экран — в образном и реальном, то есть операциональном, смысле — необходим этой политике для укрупнения планов, как гигантомания форматов в живописи. Иначе их просто не видно за кремлевской стеной, а простой человек не будет подозревать о степени своей зависимости от власть имущих. И когда мы встречаемся с такими медиальными усилителями политической информации, вступают в силу эстетические законы, определяющие ценностные параметры появившихся на экране форм.
Поиск взаимной обусловленности понятий эстетического, этического и политического ведет к метафорическому о них представлению и становится достоянием художников или медиафилософов (например, “Критика цинического разума” П. Слотердайка или опыт наших конструктивистов здесь важны, если мы ищем репрезентативные начала идеологий).
Образ понятия “политического” претерпел изменения, конечно. В странах Запада, да и в России, это представление утратило свою грозность, оставило агрессивность во вчерашней истории или на территориях “варваров”, где еще можно повоевать без угрызений совести в национальных масштабах. Источники опасности поменялись: землетрясения, загрязнение среды, уносящие тысячи жизней ураганы, не говоря о номадической армии “террористов”, — вот что теперь олицетворяет зло. Эта стилистическая перемена крайне сузила и традиционные подходы диссиденствующих групп во всем мире — они могут критически относиться к Монике Левински, медовому месяцу Саркози или гибкому призраку Алины Кабаевой, а на фоне этих приключений — “задираться” по поводу ограничений свободы СМИ или ошибок иракской войны: все окажется в ряду рутинной критики власти. Увы, это уже не окрыленный, очертяголовый драматизм экзистенциального противостояния эпохи “высокого” тоталитаризма. Гибель журналистов видится личным несчастьем, неудачей и, что печально, не вызывает общественного катарсиса.
Мне кажется, у нас на глазах меняется природа глобальных конфликтов и, естественно, “этическое”. Сейчас уже разрешено коммерческое клонирование домашних животных, однако клон домашней кошки стоит пока что несколько десятков тысяч долларов. Тем не менее легко представить себе, что клонирование войдет в повседневность, “как в наши дни вошел водопровод”. И конфликт между копией и оригиналом, о котором начали говорить интеллектуалы еще в первой половине ХХ века, все же произойдет. Думаю, и писатели-фантасты в чем-то правы. Не хочу рисовать гротескных картин с фермами для разведения лауреатов Нобелевских премий, но не могу отмахнуться от навеянных известными кинобоевиками картин армейских наборов, где клоны окажутся менее строптивыми, чем косящие от армии “оригиналы”. Прогнозы Славоя Жижека о деформациях в сексуальной сфере, которые могут возникнуть с появлением клонов человека, мне кажутся романтическим следствием будущих перемен (неизвестно, какие “примочки” изобретут клоны и клонируют ли Эрота), а вот заинтересованность милитаристских, а затем и идеологических институций выглядят логичнее. Мне же важно, что подлинными, “настоящими” людьми могут быть объявлены копии, клоны, потому что на коммерческом поле копия побеждает оригинал. Подобно тому, как “новый” советский человек был объявлен настоящим, а “старый” был обесценен.
Клон, как всякая торговая марка, обязан уверять нас в своей надежности, стабильности, в конце концов — реальности. Клоны будут реальными, “настоящими”, а оригиналы перейдут в статус матричных сущностей, прикладных по отношению к основному потоку клонов. “Я замечаю так много сходных черт с оригиналом, мне кажется, что она смотрит на меня с тем же самым выражением глаз”, — говорит миссис Холл из Витерфорда, Техас, владелица своей “обновленной” любимой лошади19. То ли еще будет, но мне кажется, что перспектива этических вопросов уже зависит от коммерческой биологии.
2. Я полагаю, что “этическое”, “эстетическое” и “политическое” не находятся в прямом родстве с анализом литературы. Эти понятия имеют косвенное отношение к художественному тексту. Безусловно, это отношение и тематическое, и провокативное, однако все три понятия окрашивают область не только словесности, но и видео, скульптуры, саунд-арта и т.п. — по выбору художника. И политическая риторика идет навстречу литературе. На сайте Би-би-си в материале о расследованиях Карлы дель Понте, посвященном тому, что в Косове якобы действовала мафия по продаже в Западную Европу человеческих органов сербов, можно найти цитату: “Премьер-министр Албании Сали Бериша заявил, что обвинения в адрес албанцев напоминают детективные рассказы Агаты Кристи”.
3. Стихотворение Елены Фанайловой мне интересно — как все ее тексты во всех жанрах, при всех способах записи. Вот о чем я сразу подумал: Лин Хеджинян как-то мне писала о невозможности фотографирования в США чужих людей (особенно детей) и спрашивала, какими телевиками лучше пользоваться, чтобы выйти из положения. Ситуация у Лены и ее продавщицы — обратная: если Лин хочет “считать” текст с фотографического “объекта”, сделать снимок, ввести незнакомого человека в память камеры, то в нашем случае продавщица, “объект” рассказа, хочет “считать” текст поэта Елены Фанайловой и получает от нее желаемую информацию. Но как художник должен налаживать отношения с людьми, которые изначально не понимают его задачи, а к тому же защищены поведенческими условностями, что делает подчас свободное общество малопроницаемым, мне любопытно. На структуру рассказа еще работает этика униформы, разделительный “занавес”, незримо существующий между продавцом и торговым залом, где продавщица (ее тело) скрыта прилавком или витриной. В этом смысле супермаркет с кассами устроен принципиально иначе, там другое пространство диалогов между потребителем и кассиром, потребителем и продавцом, менеджером и др. персонажами этого особенного мира. Есть еще один пример из прозы Юлиана Тувима. Один рассказ начинается так, что сразу понятно — добром не закончится: “В кондитерской ты спрашиваешь, есть ли в продаже шоколадные буквы: 10 букв “N” и 12 букв “L””20. Продавщица лавочки несколько раз вынуждена переделывать литеры, чтобы угодить заказчику, — то не того размера, то шрифт не тот, она призывает специалиста-кондитера… Заказчик близок к нервному коллапсу, хозяйка тоже. Когда консенсус наконец достигнут, герой-рассказчик на глазах у хозяйки просто съедает все шоколадные литеры. Здесь в этику и в коммуникации вмешивается юмор как третья сила и переводит драматургию в другой план. Для понимания стихотворения Фанайловой, при всей его патетичности, такого рода юмор тоже необходим.
___________________________________
19) См.: http://www.viagen.com/en/benefits/success-stories/ horse-owners-and-breeders/.