Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2008
Прежде всего я благодарю Марка Раца и Матвея Хромченко за важные дополнения и уточнения, которые позволяют скорректировать постановку историко-социальных проблем, разработанных в моей статье.
Особенность моей точки зрения заключается в том, что я пытаюсь описывать деятельность Московского методологического кружка (ММК) “со стороны”, или, пользуясь формулировкой М. Раца и М. Хромченко, “с позиции, внешней… по отношению к философско-методологическому сообществу”, — в русле не столько истории идей, сколько социологии культуры. Деятельность ММК интересовала и интересует меня прежде всего как исторически конкретная социальная практика, осуществлявшаяся в определенных, менявшихся во времени условиях — в советском обществе 1950—1980-х годов. При такой постановке вопроса важны не только интеллектуальные задачи, которые ставил перед своим семинаром Г.П. Щедровицкий (хотя принимать их во внимание, разумеется, необходимо — делаю это и я), но и те социально обусловленные формы, в которые “отливалось” их решение. Восприятие семинара его участниками, менявшееся, насколько можно судить, в диапазоне от Касталии до “осажденной крепости”, необходимость добиваться реализации выработанных в семинаре проектов “тихой сапой” — на мой взгляд, все эти обстоятельства оказались для развития идей Г.П. Щедровицкого не менее важными, чем само их содержание. Невозможно сравнивать идеи Щедровицкого с идеями западных социальных философов — таких, как Карл Поппер, о котором пишут коллеги М. Рац и М. Хромченко, — не учитывая описанного контекста.
Квалифицируя Г.П. Щедровицкого как сторонника “тотального социального проектирования”, я опирался на работу его ученика, философа А. Пископпеля. Позволю себе повторить цитату, уже приведенную в моей статье: в конце 1960-х годов Г.П. Щедровицкий, работая во Всесоюзном научно-исследовательском институте технической эстетики (ВНИИТЭ), создал концепцию дизайна как “тотального и обособляющегося проектирования… при этом концепция тотального [эстетического] проектирования перерастала в концепцию социального проектирования”2. М. Рац и М. Хромченко призывают меня к осторожности при интерпретации цитат из Щедровицкого, так как, по их мнению, высказывания философа имели, как правило, ситуативный характер. Но если последовательно рассмотреть различные концепции, созданные Щедровицким применительно к эстетике, лингвистике или иным областям человеческой жизни, то выясняется, что любую интересную для него интеллектуальную деятельность Щедровицкий понимал как инженерно-проектную и потенциально охватывающую все больший круг явлений.
Практика решения задач, принятая в семинаре Щедровицкого и в дальнейшем использованная в организационно-деятельностных играх, показывает, что такую проектную деятельность Щедровицкий понимал как коллективную — точнее, выполняемую малой группой специально подготовленных людей. Это и дало мне основание сделать вывод, с которым столь резко не согласились М. Рац и М. Хромченко, — о том, что, согласно Щедровицкому, группа особым образом обученных и организованных интеллектуалов может разрабатывать и осуществлять по выработанным алгоритмам сколь угодно масштабное преобразование социальной среды. Конечно, мне следовало уточнить — и здесь я благодарен моим оппонентам, — что такое преобразование Щедровицкий, судя по его работам и по воспоминаниям о нем, мыслил не как мгновенное и революционное, а как медленное, подспудное и постепенное.
М. Рац и М. Хромченко пишут, что Г.П. Щедровицкий не был социально-политическим мыслителем. Точнее было бы сказать, что он не ставил перед собой и перед своим семинаром прямых социально-политических задач. Однако технология его работы и ее интенции, несомненно, имели вполне определенное социально-политическое содержание. Высказывание Щедровицкого о том, что “методология и есть нравственность ХХ века и нескольких последующих веков”, можно, конечно, квалифицировать как ситуативное (хотя мне кажется, что поздний Щедровицкий придерживался этой мысли более или менее последовательно), но оно тем не менее несет вполне определенный социально-политический смысл.
Мои оппоненты не согласны с тем, что Г.П. Щедровицкий на протяжении большей части своей жизни был марксистом, — правда, кажется, они не приняли во внимание сделанную в статье оговорку, что его марксизм становился с годами все более несоветским. Думаю, что этой оговорки тут в самом деле недостаточно — нужно сделать важное уточнение. После работ М.Л. Гаспарова и А.Н. Дмитриева3 становится ясным, что все более или менее значительные советские ученые-гуманитарии, даже провозглашавшие себя марксистами, как правило, не были марксистами “вообще”: они были марксистами на одних уровнях и не марксистами (или даже антимарксистами) — на других.
Щедровицкий считал главным содержанием человеческой жизни “мыследеятельность” — интеллектуальное конструирование и моделирование; в зрелые годы он полагал необходимым продолжением такого конструирования практическую — судя по всему, в первую очередь психологически-организационную — реализацию разработанных концепций и моделей. В этом его учение радикально отличалось от советского ритуального псевдоэкономического (превращающего экономические понятия в политическую демагогию) марксизма с его бесконечными апелляциями к “производительным силам” и “производственным отношениям”. Но Щедровицкий, несомненно, был марксистом не только в том, что провозглашал культ практической деятельности (“деятельностный подход”), но и в своем принципиальном коллективизме и антисубъектности. Здесь свидетельства учеников Щедровицкого всегда будут расходиться с мнениями тех, кто философа не слышал и не видел, а только читал его труды и воспоминания о нем (к ним отношусь и я): харизматическая личность Щедровицкого в личном общении, насколько я могу судить, “перевешивала” антисубъективистский и пантехнологический заряд его концепции, но сам этот пафос никуда не исчезал и воспроизводился в деятельности ММК.
М. Рац и М. Хромченко призывают не относить Щедровицкого “к марксистам, к “левым” или еще к каким-нибудь привычным направлениям мысли: слишком крупная была фигура”. В целом я совершенно с этим согласен: действительно, позиция Щедровицкого была очень нетривиальной, ее трудно подвести под готовые классификации. Но я и пытался определить ранее никем, насколько мне известно, не описанное, “непривычное” направление мысли, к которому Щедровицкий принадлежал — вместе с некоторыми другими авторами, в диапазоне от писателей А.Н. и Б.Н. Стругацких до другого “методолога” (если использовать это слово в расширительном смысле) — Г.С. Альтшуллера. Считать феномен Щедровицкого совсем уж неопределимым у меня оснований нет. Несомненно, этот философ был левым в европейском понимании этого слова, но свойственный левым мыслителям пафос “переделки мира” приобрел у ГПЩ в результате критического осмысления советского опыта коммунальности крайне своеобразную форму: этот пафос стал, вопреки намерениям философа, эзотерическим, а в перспективе — кажется, даже корпоративным по своему содержанию. Возможно, в дальнейшем имело бы смысл обсудить переклички между концепциями Щедровицкого и Антонио Грамши, который, как известно, в своих “Тюремных тетрадях” провозгласил, что в современных условиях интеллектуалы становятся одной из главных общественных сил.
Люди, связанные с ММК, уже указывали мне (на предварительных этапах работы над статьей) на то, что политтехнолог Ефим Островский не был в буквальном смысле слова учеником Щедровицкого. Это, по их мнению, доказывает, что нет оснований говорить о преемственности между работой Щедровицкого и деятельностью постсоветских политтехнологов. Но меня интересует не ученичество, а идейное наследование. Безусловно, публичные выступления Е. Островского представляют только одну, достаточно радикальную версию развития наследия Щедровицкого. Но возможность именно такого продолжения, и я на этом настаиваю, была заложена уже в первоначальном “этосе” (по выражению В. Калиниченко) семинара Щедровицкого с его антисубъектным и конструктивистским духом. Иначе Е. Островский не смог бы найти общего языка с одним из ближайших учеников Г. Щедровицкого, Олегом Генисаретским, — судя по всему, заметно отличающимся от “государственника” Островского по своим политическим взглядам. Оба они последовательно выступали с лекциями на одном из конвентов российских фантастов. Лично мне такое совпадение случайным не кажется.
Возможно, причины наших расхождений с М. Рацем и М. Хромченко отчасти имеют биографический характер: им достались сладкие плоды с дерева, посаженного Щедровицким, а мне — горькие. М. Рац на основе теорий Щедровицкого создал оригинальную концепцию книги как результата совместной деятельности многих людей4, а я начал знакомиться с этими теориями первоначально в вульгаризированном виде: в бытность мою студентом факультета психологии МГУ я с легким ужасом относился к людям, которые закончили краткосрочные курсы по игротехнике и считали своим долгом “срезáть” (в шукшинском смысле) любого не понравившегося им лектора. Тогда-то я и начал подозревать, что теория, допускающая столь сильную вульгаризацию и на глазах (дело было во второй половине 1980-х) превращающаяся в общественный “тренд”, требует изучения с социологической точки зрения.
Надеюсь, что начатая нами — мной, М. Рацем и М. Хромченко — дискуссия будет продолжена другими коллегами и на страницах других журналов: творчество таких (не)советских философов 1950—1980-х годов, как Г.П. Щедровицкий, М.К. Мамардашвили, Д.Б. Зильберман, до сих пор недооценено и не контекстуализировано — не определены ни социальные импликации, ни интеллектуальные последствия их работы. Остается уповать на то, что эта ситуация со временем изменится.
__________________________
2) Пископпель А. Г.П. Щедровицкий — подвижник и мыслитель // Познающее мышление и социальное действие: Наследие Г.П. Щедровицкого в контексте отечественной и мировой социальной мысли. М., 2004. С. 32.
3) Гаспаров М.Л. Лотман и марксизм // НЛО. 1996. № 19. С. 7—12; Дмитриев А. “Академический марксизм” 1920— 1930-х годов и история Академии: случай А.Н. Шебунина // НЛО. 2002. № 54. С. 29—60; Он же. “Академический марксизм” 1920—1930-х годов: западный контекст и советские обстоятельства // НЛО. 2007. № 88. С. 10—38.
4) См. его статьи в кн.: Рац М. Книга в системе общения: вокруг “Заметок библиофила”. 2-е изд. М., 2006 (сам автор указывает, что второе издание более совершенно по аппарату, чем первое, вышедшее в С.-Петербурге в 2005 году: Рац М. Как мы читаем // Интернетжурнал “Кентавр”: http://www.circleplus.ru/content/ communicarium/dis/3/2).