Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2008
В своей книге “Писатель Сталин” псевдоним советского диктатора я связал (помимо кузнечно-металлургической символики пролетарской революции) с кавказским культом стали и нартовско-осетинским эпосом, главным героем которого был Сослан Стальной1. Однако фиксация этого генезиса вовсе не упраздняет вопроса о возможных литературных источниках имени, подсказанного, по всей видимости, сочетанием нескольких смысловых и звуковых импульсов. Свидетельством того громадного воздействия, какое оказывали на молодого Джугашвили именно литературные впечатления, служит самое устойчивое и любимое из его кавказских прозвищ — знаменитое Коба. Происхождение его общеизвестно: так звали благородного разбойника — отважного и молчаливого героя романа А. Казбеги “Отцеубийца”. Американский историк Р. Такер указал вместе с тем на главное свойство романного Кобы, которое делало его особенно привлекательным для начинающего революционера: “Он выступает как мститель”2.
Уже в юные годы Иосиф Джугашвили пристрастился не только к грузинским, но и к русским книгам. Обучаясь в семинарии, он постоянно и вопреки запретам начальства пользовался тифлисской “Дешевой библиотекой”, а потом очень много читал в тюрьмах и ссылках. В числе прочитанных им авторов вполне мог оказаться и Алексей Иванович Емичев (1808— 1853). То был второстепенный, но небесталанный писатель, этнограф и журналист, печатавшийся в пушкинском “Современнике”, “Библиотеке для чтения”, “Отечественных записках” и других солидных изданиях. В 1836 году он выпустил в Петербурге единственную свою книгу — “Рассказы дяди Прокопья”, включавшую в себя три истории. Значима для дальнейшего изложения будет вторая из них — “Рожок”, исполненная в ультраромантическом вкусе, свойственном тогдашней массовой словесности.
Сюжет рассказа таков. Полина, жена героя, человека молчаливого и сурового, изменяет ему с неким демоническим злодеем. Но она все еще привязана к мужу и боготворит маленького сына. Чтобы оторвать ее от семьи, коварный любовник подкупает старуху-няньку, и та пичкает ребенка ядом из рожка (отсюда и название рассказа). Жена, обезумевшая от горя и чувства вины, кончает с собой у трупа младенца, отравившись тем же ядом. История эта весьма типична для популярной литературы 1830-х годов, перенасыщенной трескучими эффектами и мелодраматическими кошмарами. Вся соль, однако, состоит в самом имени и психологическом облике главного героя — мужа злосчастной изменницы, который лишился жены и сына. Автор представляет его следующим образом:
Сталин был один из тех загадочных людей, которых скрытный, решительный характер вы сравнили бы с кипящим ключом под землею3.
Давно скоплялись в душе Сталина подозрения, но то слабли, то вновь разражались. Теперь черная восстала дума в мыслях его и грозила каким-то страшным предчувствием (с. 148).
Наконец мрачное предчувствие становится явью, и подземный ключ неистово прорывается наружу в тот миг, когда Сталин узнает о постигшей его беде:
Тогда Сталин с бешенством схватил старуху за шею и, давя ее, кричал:
— Говори, кто отравил их? (с. 150).
Теперь он догадывается, что покойница-жена была ему неверна, причем это осознание рисуется так:
Ужасное подозрение втиснулось в сердце Сталина (с. 153).
В свирепых глазах Сталина выразилось недоумение (с. 154).
Недоумение разрешается тем, что прозревший Сталин после похорон семьи навсегда уходит из родного дома, ибо он должен беспощадно отомстить своему врагу:
Через несколько дней дом Сталина опустел. Окна и двери были заколочены наглухо, как будто в них почила нечистая сила. Сад срублен (с. 159).
Но и мстителя постигла уготованная законом кара. В последних строках “Рожка” рассказчик говорит: “Я проезжал по сибирскому тракту и приблизился к путевому тюремному замку в то время, как к нему подвели партию ссыльных”. Внимание путешественника привлек один из них — человек угрюмый и спокойный.
— За что он ссылается? — спросил я тюремного смотрителя.
— А кто его знает? говорят, что за убийство. Он не издалека отсюда, и, по сказкам, будто нарочно приехал для такого чертового дела, прости меня, Господи!
- — Как его имя?
- — Сталин (с. 162).
В те годы, на которые пришлось становление личности Иосифа Джугашвили, душераздирающие сцены такого рода все еще пользовались неизбывным спросом у широкого читателя в российской глубинке и тем более на кавказской периферии — в краю провинциальном, суровом и страстном. По сходным рецептам, в сущности, создан был и роман Казбеги. Запоздалым романтизмом дышала и тогдашняя грузинская поэзия, включая дебютное творчество тифлисского семинариста Иосифа Джугашвили. Сошлюсь хотя бы на одно его юношеское стихотворение, любовно переведенное Феликсом Чуевым, где герой бродит “от дома к дому, словно демон отрешенный”, возвещая правду косным людям. Но те в ответ поят его отравой — вроде того, как происходит у Емичева:
Чашу, ядом налитую,
Приподняли над землей
И сказали: — Пей, проклятый,
Неразбавленную участь,
Не хотим небесной правды,
Легче нам земная ложь4.
В такой же пафосной стилистике исполнена была, между прочим, и зловещая исповедь Джугашвили на похоронах его первой жены — Екатерины Сванидзе (1909). В часто цитируемой книге, вышедшей в 1931-м по-немецки в Берлине, грузинский меньшевик И. Иремашвили вспоминает: “Коба крепко пожал мою руку, показал на гроб и сказал: “Сосо, это существо смягчало мое каменное сердце; она умерла и вместе с ней последние теплые чувства к людям”. Он положил правую руку на грудь: “Здесь внутри все так опустошено, так непередаваемо пусто””5.
Книга Емичева, гармонически вписывавшаяся в кавказский сентиментально-романтический настрой, в конце XIX — начале XX веков еще не была каким-то раритетом. Ее наверняка легко отыскать в сохранившихся каталогах дореволюционных провинциальных или тюремных библиотек. Именно она, наряду со сталелитейной метафорикой, вероятно, и пригодилась Иосифу Джугашвили к тому времени, когда он, уже кооптированный в большевистский ЦК, твердо решил сменить грузинскую самоидентификацию на русскую. Соответствующий сдвиг историки увязывают с его сибирской ссылкой 1912 года6 — ведь сам этот псевдоним, Сталин, он принял в начале 1913 года, вскоре после своего побега из Сибири. Мне остается только добавить, что таким образом Джугашвили отождествил себя вместо грузинского мстителя Кобы с мстителем русским — емичевским Сталиным, сосланным в те же края.
Что касается психологических и поведенческих параллелей между Иосифом Сталиным и этим его литературным предшественником, то они настолько самоочевидны, что не нуждаются в детализации. Уместно зато отметить те специфические черты, которые должны были придавать емичевскому тексту дополнительную притягательность в глазах бывшего семинариста и несостоявшегося священника. Когда герой “Рожка” с пристрастием допрашивает предательницу-няньку, та, в ужасе, как бы наделяет его священническим статусом:
С неимоверною силою рванулась она из рук Сталина и пала к нему в ноги:
— Не рази, отец мой, не рази души христианской без покаяния. Ничего не солгу, все скажу тебе, как отцу духовному (с. 153).
Любопытно, однако, что и последующая судьба большевистского самодержца как бы воплотила те же сюжетные стереотипы, которые были отработаны в рассказе Емичева. Достаточно сопоставить реакцию Иосифа Сталина на трагическую кончину его жены Надежды Аллилуевой с реакцией Сталина романтического на гибель семьи:
Угрюм и ужасен стоял Сталин у сыновнего гроба. Никто не смел нарушить его молчания и обременить докучным участием <…> Могила матери была пренебреженною и завалена щебнем (с. 154).
Овдовевший вождь покинул тогда и свою прежнюю, кремлевскую квартиру, будто следуя примеру емичевского предтечи. Напомним, что в самоубийстве Надежды генсек усмотрел акт отступничества, доказательство измены, только не супружеской, а политической7, — и никогда не посещал ее могилы. Как известно, он резко ожесточился после ее гибели, имевшей роковые последствия для всей страны, заподозренной им в неверности.
* * *
В первом томе своей капитальной биографии Сталина Н. Капченко задается вопросом о том, почему И. Джугашвили предпочел в конце концов именно такой псевдоним, но завершает рассуждение на скептической ноте:
Однако никаких сколько-нибудь достоверных сведений относительно причин того, как он пришел к выбору такого псевдонима и чем он при этом руководствовался, в распоряжении исследователей нет <…> Находящиеся в распоряжении исследователей факты и материалы, в том числе и мемуарного плана, не дают возможности сделать сколько-нибудь обоснованных выводов о мотивах, побудивших Кобу избрать свой новый псевдоним. <…> Как говорится, тайна сия, видимо, навсегда останется тайной, возбуждая воображение и фантазию историков8.
Судя по всему, ключ к “сей тайне” находится теперь в руках не у историков, а у литературоведов.
_____________________________
1) Вайскопф М. Писатель Сталин. М.: НЛО, 2001. С. 193— 198.
2) Такер Р. Сталин: Путь к власти. 1879—1929. История и личность. М., 1990. С. 84.
3) Рассказы дяди Прокопья. СПб., 1836. С. 134. Далее все ссылки на это издание даются (с указанием номеров страниц) непосредственно в тексте статьи.
4) Цит. по: Чуев Ф. Сто сорок бесед с Молотовым. М., 1991. С. 257. Атрибуция этого и ряда других стихотворений молодому Сталину порой ставилась под сомнение, хотя и без достаточных на то оснований. Подробное обсуждение вопроса см. в кн. Н. Капченко, который аргументированно подтверждает авторство Иосифа Джугашвили. См.: Капченко Н.И. Политическая биография Сталина. Т. 1. 1879—1924. Тверь, 2004. С. 99.
5) Цит. по: Такер Р. Указ. соч. С. 103.
6) См., например, помпезно-националистическую трактовку этой переориентации в довольно курьезной книге Вильяма Похлебкина “Великий псевдоним” (М., 1996. С. 54—62).
7) См.: Аллилуева С. Двадцать писем к другу. Н.-Й., 1968. С. 107—108; Она же. Только один год. Н.-Й., 1969. С. 127—129; Чуев Ф. Указ. соч. С. 251—252.
8) Капченко Н.И. Указ соч. Т. 1. С. 263—264.