Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2008
Советскую медиевистику традиционно принято характеризовать в историографии как “тихую академическую гавань”, в которой благодаря политической неактуальности изучаемых проблем оказалось возможным сохранить дореволюционную традицию профессионального научного исследования и позитивистские, по сути, методологические установки1. Отчасти это верно. Действительно, вопросы истории западноевропейского средневековья интересовали советское политическое руководство гораздо меньше, чем вопросы отечественной истории или истории современности. Пожалуй, как это ни парадоксально, даже история древнего общества (“революция рабов”, поиск истоков происхождения того или иного народа и так далее) была в большей степени политически актуальна2. Порой ревностные коллеги критиковали медиевистов за буржуазный объективизм и поклонение западным научным авторитетам. В этой связи очень показательна случившаяся в конце нэпа дискуссия вокруг нового издания книги Д.М. Петрушевского “Очерки экономической истории Западной Европы”, когда ее автора, крупнейшего ученого с мировым именем и дореволюционной биографией, новоявленные красные профессора критиковали за “пропаганду” идей “идеологов современной буржуазии” М. Вебера и А. Допша3. Но эта дискуссия была уникальным, частным случаем4. В целом область медиевистики на общем фоне политического контроля науки оставалась достаточно маргинальной5. Во многом благодаря этому “буржуазные спецы” в медиевистике в большинстве своем пережили все перипетии советской идеологической политики бурных двадцатых и оказались востребованными при новом ее повороте, связанном с обращением к прежней профессиональной — и еще недавно третируемой как “буржуазная” — исторической науке во второй половине тридцатых годов. Даже семидесятилетний профессор И.М. Гревс, на тот момент патриарх ленинградской медиевистики, был привлечен историческим факультетом университета для занятий с аспирантами6.
При этом начало 1930-х стало для многих крупных медиевистов достаточно непростым временем, “паузой” в их творческой биографии. Традиционная, прежняя медиевистика в этот период, безусловно, была не востребована — что сказалось на положении историков и обусловило их попытки сохранить себя как ученых. Так, например, А.И. Неусыхин в 1930— 1934 годы работал референтом Всесоюзной ассоциации сельскохозяйственной библиографии при Библиотеке им. Ленина7, а Н.П. Грацианский — которого мы не раз будем упоминать далее — читал курс истории техники в Московском геологоразведочном институте8. Сам Гревс с февраля 1927-го по февраль 1930-го работал заведующим библиотекой ГАИМКа. Целый ряд заслуженных ленинградских медиевистов (О.А. Добиаш-Рождественская, Е.Ч. Скржинская, М.А. Тиханова) были привлечены М.А. Гуковским к сотрудничеству в Институте истории науки и техники9. О.Л. Вайнштейн переключился в Одессе на “параллельную” разработку “актуальных” проблем новой истории, выпустив книгу о Парижской коммуне.
I
Еще в феврале 1936 года при создании Института истории АН СССР — на базе учреждений ликвидированной Комакадемии — его первый директор, большевик с дореволюционным стажем и историк дореволюционной выучки Н.М. Лукин определил общую программу развития и деятельности института, в которой, естественно, важная роль отводилась идеологической борьбе против буржуазной науки с позиций марксистско-ленинского материалистического мировоззрения. В реализации этой программы нашлось место и, казалось бы, далекой от реалий современной политической борьбы медиевистике. И поначалу речь шла о фальсификаторах истории исключительно фашистских, ибо организаторы кампании считали, что фашистская Германия и Япония “усиленно занимаются вопросами истории”, а для этого требовались специалисты по древнему миру, средним векам и другим далеким эпохам — ведь именно тематикой этих эпох “активно занимались враги”10. По мнению Н.М. Лукина, “институту предстояло трудиться над темами оборонного значения” — “идейной обороны” страны, потому что к нападению на нее, согласно официальной доктрине, готовились Германия, Япония и Польша. А значит, ученым следовало заняться изучением истории германской экспансии в Восточной Европе и в Азии (в частности, “прошлым германо-польских отношений в период разделов Польши и во время Первой мировой войны”). Как целое надлежало осмыслить и историю оккупации немецкими рыцарями Прибалтики в период средневековья и оккупацию Германией Украины в 1918 году11.
Для подключения медиевистов к решению поставленных задач в институте был создан сектор истории средних веков. В программе Н.М. Лукина был сформулирован четкий политический заказ, на который следовало реагировать. Медиевистика оказалась востребованной властью, мобилизованной12. При этом показательно, что теперь “ангажированы” были не “мастера широких социологических обобщений”, типа бывшего заведующего кафедрой истории средних веков ЛГУ Н.Н. Розенталя, а серьезные ученые с репутацией узких, но добротных академических специалистов. Сектор истории средних веков искал пути решения поставленной задачи.
Во-первых, для ее решения были привлечены лучшие силы столичных медиевистов. В мае 1937 года в штат сектора были включены А.И. Неусыхин, Е.А. Косминский и Н.П. Грацианский. Лицо сектора, таким образом, определяли представители нового, первого советского поколения отечественной медиевистики. Это, как правило, были люди, окончившие курс университета до революции, учившиеся у классиков “старой” медиевистики; кто-то из них успел опубликовать свои первые работы еще до 1917 года13. Но при этом перечисленные ученые были людьми лояльными по отношению к советской власти, соблюдавшими “правила игры” советской науки, заявлявшими о своем овладении методом марксизма14. И, соответственно, важность решения поставленной задачи они осознавали в полной мере. Они, как было сказано, знали правила игры, которые в 1930-е совпадали с правилами выживания15. При этом понятно, что о каком-то “творческом” овладении марксизмом (в любом из его вариантов) говорить не приходится. Вариант был один — директивный. “…К середине 30-х годов для медиевистов старой школы и их учеников, вписавшихся в социалистическую действительность, изменились не только содержание их науки, ее хронологические рамки и трактовка основных положений и понятий, но и сама “историческая действительность” (западноевропейское средневековье)”16.
Во-вторых, сектор достаточно активно работает, регулярно, два раза в месяц, проводятся заседания с обсуждением научных докладов. В этом отношении “отмобилизованный” режим работы сектора кардинально отличался от жизни других секторов института17. Естественно, в ходе обсуждения поднимались и проблемы борьбы с фашистскими интерпретациями истории. Так, в апреле 1936 года специалист по истории Англии В.М. Лавровский предложил свою концепцию аграрного развития средневековой Европы, которая в тогдашних системах координат была расценена достаточно высоко, раз “по своей строгой научности и марксистской методологии [ее] можно было бы противопоставить извращениям аграрной действительности и истории в фашистской историографии”18.
В итоге были определены две основные формы идеологической борьбы — историографическая (разоблачение фашистских фальсификаций) и конкретно-историческая (создание трудов, дающих описание исторических событий с “правильной” точки зрения). При том, что задействованными были обе формы, менее “трудозатратным”, более оперативным и, соответственно, востребованным со стороны академических медиевистов способом работы (по принципу “утром в газете, вечером в монографии”) стал первый. Тем самым медиевистика оказалась подключена к идеологизированой советской историографии в духе М.Н. Покровского, от которой она до сих пор дистанцировалась. Покровский, как известно, культивировал историографию в качестве наиболее откровенной формы идеологической борьбы с буржуазной наукой на историческом фронте19. Подобное изменение “правил игры” привело к выработке новой, специфической советской концепции историографии истории средних веков, отраженной в созданных практически одновременно лекциях Е.А. Косминского и монографии О.Л. Вайнштейна20.
Итак, “скорость реакции” стала важным принципом научной деятельности историков-медиевистов. Поставленную задачу концептуальной борьбы с фашистскими фальсификаторами они сумели реализовать в максимально короткие сроки. В 1939 году, накануне подписания пакта Молотова— Риббентропа, в издательстве Академии наук вышел в свет довольно объемный сборник “Против фашистской фальсификации истории”, где большая часть работ была написана именно медиевистами. Тем самым определен был круг направлений, по которым велась критика и была выработана “языковая конвенция”, задающая дискурсное пространство сборника.
Для того, чтобы подчеркнуть оперативность напряженной работы медиевистов, реализовывавших политический заказ, следует напомнить, что до 1933 года, до прихода Гитлера к власти, разоблачение “фашистской фальсификации истории” не являлось актуальной задачей советской исторической науки. Более того, с учеными “буржуазной” Веймарской республики (обычно весьма националистически настроенными) продолжались вполне нормальные отношения научного сотрудничества21. Труды немецких медиевистов традиционно составляли наиболее читаемую отечественными учеными часть корпуса зарубежной книжной научной литературы. На восприятии и творческом освоении идей Л. Ранке, А. Гарнака, К. Бюхера выросло не одно поколение русских медиевистов. “Милитаризация” в целом обошла медиевистику стороной и в годы Первой мировой войны22 (тогда тоже случались отдельные инциденты, связанные, например, с немецким происхождением ряда ученых, но не они определяли тенденцию). Теперь же в короткий срок медиевисты выдают “на-гора” предельно милитаризованный продукт.
Здесь необходимо очень коротко затронуть вопрос о возможном параллельном рассмотрении тех тоталитарных деформаций, которые претерпели немецкая и советская историографические традиции в рассматриваемый период. Если судить о немецкой науке только по отповедям советских авторов, можно подумать, что та или в самом деле была целиком поглощена нацистской идеологией (и уже неотличима от нее) или что перед нами такая же общеобязательная и агрессивно-пустопорожняя риторика по поводу творчества и мировоззрения любых западных ученых, какая стала привычной в отечественной гуманитарной науке послевоенного времени, когда ярлыком “фашистов” награждались уже все без разбору — и либералы, и консерваторы, и умеренные левые (Ясперс, Рассел, Дьюи и кто угодно)23. Между тем распространение национал-социалистической и расистской идеологии в исторической науке Германии после 1933 года (вместе с отстранением неугодных от академических должностей и принуждением к эмиграции), равно как и подтягивание средневековья под нацистские идейные принципы действительно имели место и не были чистой выдумкой советских борцов с “буржуазной лженаукой”24. Другое дело, что эта фашизация не затронула немецкую науку без остатка — но в условиях идеологической войны советским критикам было не до нюансов и взвешенных оценок. Неприятие расистского “грехопадения” немецких коллег у советских медиевистов старой школы вполне могло быть искренним; более того — тут появлялась та искомая “зона тождества” своих ценностей с установками “нашего” режима, о чем писала впоследствии применительно к 1930-м годам Лидия Гинзбург. В желании советских медиевистов участвовать в критике агрессивно-националистических концепций ряда немецких историков и публицистов присутствовали и рациональные основания, и защита стандартов своей профессии, и немаловажные патриотические эмоции. Однако все эти уничижительные выкладки насчет антинаучных и расистских концепций только внешним и формальным образом работали против обскурантизма и во благо Просвещения (в этом последнем пункте и академическая культура и советский марксизм были близки), но гораздо больше свидетельствовали о кривизне зеркала, где отображались не только действительные уродливые новообразования немецкой историографии, но также и степень несвободы науки о прошлом уже в самом СССР. Кроме того, такой “идеологически выдержанный” антифашизм, да к тому же и патриотически центрированный на славяно-немецкой проблематике, скорее еще более содействовал интеллектуальной изоляции советской медиевистики, чем продолжению или укреплению связей с медиевистами западных демократий (будущих союзников по борьбе с гитлеризмом). Эта советская борьба за науку велась оружием столь тяжелым, небезопасным и обоюдоострым, что сильнее врагов, как мы увидим далее, в конечном счете оно поражало самих борцов.
Сборник “Против фашистской фальсификации истории” вышел в ряду целой серии больших антифашистских сборников, в написании которых приняли участие крупные советские обществоведы, публицисты и политические деятели от К. Радека до Г. Лукача25. Он оказался последним изданием подобной направленности. Специфика его состояла в том, что на страницах сборника не просто идеологи, но уже специалисты-историки должны были — с аргументами в руках — разоблачать фальсификацию истории, осуществляемую в трудах фашистских авторов26.
Непосредственно медиевистами написаны четыре статьи, включенные в сборник. Это статьи Е.А. Косминского “Средние века в изображении германских расистов”, Н.П. Грацианского “Немецкий Drang nach Osten в фашистской историографии”, А.И. Неусыхина “Итальянская политика германской империи X—XIII вв. в современной фашистской историографии”, С.Д. Сказкина “Фальсификация крестьянской войны 1525 года в фашистской историографии. Отчасти раннесредневековый материал затрагивает статья историка первобытного общества Е.Г. Кагарова (“Фальсификация истории раннегерманского общества фашистскими лжеучеными”). Таким образом, основные пункты программы Н.М. Лукина, репрессированного как раз в 1939 году, были распределены между ведущими медиевистами и оказались реализованы на страницах сборника, но, кроме того, возникли и новые темы. Наряду с медиевистами в сборнике участвовал еще целый ряд крупных ученых (например, археолог Б.Л. Богаевский или специалист по новой истории Е.В. Тарле), но наиболее целостным по структуре и концепции предстает средневековый блок. Общая логика его построения — движение от наиболее общих, теоретических статей к исследованиям, посвященным частным, локальным сюжетам.
В целом картина получается следующая. В представлении создателей сборника существует так называемая “фашистская историческая мысль”, к которой относятся самые различные авторы — от министра сельского хозяйства рейха В. Дарре до вполне респектабельных академических ученых. Естественно, в поле внимания советских историографов регулярно попадают “Майн кампф” Гитлера и “Миф ХХ века” Розенберга. Для изобличаемой традиции характерна и некая целостность — если фашистские авторы спорят между собой, то лишь по частным моментам, мелочам. Эта “фашистская историческая мысль” являет собой механизм пропагандистского обоснования агрессивных внешних и внутренних планов германского фашизма. При этом, будучи в творческом плане совершенно бесплодной, все свои основные идеи она взяла у предшествующей германской историографии, но при этом их “исказила” и “опошлила”. В то же время сами советские историографы поступают достаточно просто: в рассуждениях немецких авторов выбираются некоторые сомнительные пункты (вроде расовых принципов), которые в ходе “реконструкции” их общей концепции всячески утрируются и доводятся до абсурда. И в итоге получается, что эти построения и опровергать содержательно не надо, они сами противоречат здравому смыслу, обыденному опыту обычного человека, они противоречивы и нелепы. И отсюда следует общий окончательный вывод — немецкая историческая мысль, собственно, не является наукой, а работы современных немецких (всех без исключения — фашистских) исследователей-“лжеученых” не соответствуют критериям научности. В силу этого содержательная научная полемика с ними бессмысленна. Они откровенно искажают факты, исходя из своих политических целей, а их “аргументация” нелепа и абсурдна.
Чтобы не быть голословными, разберем подробнее, как действует подобный дискурсивный механизм на примере статьи Н.П. Грацианского, в которой ярко проявилась основная направленность сборника. История средневековой колонизации восточных земель является, по мнению Грацианского, одним из базовых мифов гитлеровской пропаганды. Она оценивает эти события как один из величайших процессов в немецкой национальной истории, который необходимо продолжить с той точки, на которой он некогда остановился. “История экспансии немцев на Восток имеет для фашистов актуальное значение, так как она тесно связывается ими с планами их восточной завоевательной политики в настоящем. Гитлер, стремясь обосновать эту завоевательную политику, считает важнейшей задачей фашистского государства приведение в соответствие Volk und Boden (то есть численность населения с занимаемой им территорией)… Не будь немецкой колонизации на Восток, — говорит Гитлер, — не было бы и истории германского народа”27. Изучение этой темы автоматически превращается для немецкой исторической мысли в апологетику соответствующих сюжетов, что, по словам Грацианского, фактически должно подготовить современную военную агрессию на Восток, “…и, в первую очередь, войну против СССР в целях отторжения от него Украины, Закавказья и других территорий”28. Тем не менее, несмотря на явную идеологическую ангажированность немецкой “историографии”, автор предпринимает попытку демонстративно корректного “научного” анализа концепции средневековой восточной колонизации, сформировавшейся в немецкой исторической науке 1930-х годов. Оппозиция “научное — ненаучное” оказывается важнейшим принципом, позволяющим автору явно обозначить собственное присутствие в тексте, который несколько выделяется на фоне прочих статей сборника. В ходе этого анализа советский медиевист указывает десять основных пунктов концепции, которые последовательно и рассматривает.
В качестве первого пункта выступает тезис немецких историков о том, что заэльбские земли — это исконная германская территория. “Свои исторические права на заэльбские земли фашисты обосновывают в первую очередь тем, что германцы, будто бы, были исконными насельниками этих территорий”29. Но, по мнению Грацианского, этот факт, во-первых, не доказан, а во-вторых, вовсе не является аргументом для современных политических претензий, — мало ли кто, где и когда жил в древности. Сами немцы сейчас занимают территорию, в древности им не принадлежавшую, но отдавать ее никому не собираются.
Второй пункт — так называемая теория германских остатков. Суть ее в следующем: часть германского населения в эпоху Великого переселения народов осталась проживать за Эльбой, на “исконной территории”. Этот тезис вызывает, по мнению Грацианского, определенные трудности у фашистских историков в попытке объяснить характер взаимодействия этих групп населения и западных славян, государства которых формируются на этой территории в середине первого тысячелетия. В результате возникает совершенно абсурдная теория, согласно которой
пришлые славяне сделались “наемными рабочими”… германских “господ”, которые в конце концов освоили язык своих батраков. Совершенно дикая произвольность и полная неисторичность этой “теории” настолько очевидны, что не нуждаются даже в подробном разборе. Никогда и нигде в истории не наблюдалось, чтобы победители пришельцы делались “наемными рабочими” побежденных, подчиняясь им как господствующему классу, и чтобы этот господствующий класс осваивал язык своих “рабочих”. Такую абсурдную “теорию” могли дать лишь прямые и сознательные фальсификаторы истории, действующие по указанию Гитлера30.
Подобная “абсурдная” теория вырастает из лженаучных расовых суждений (третий пункт) о германцах как избранной расе господ, опровергать которую (в силу ее ненаучности) Грацианский не считает нужным. На расовой основе строится и четвертый тезис о “высокой культурности немцев” (именно культурности, а не культуре) и “некультурности славянина”. “Немецкие фашисты любят повторять старые перепевы о том, что именно немцы будто бы научили заэльбского славянина, не умевшего как следует даже пахать землю, правильным приемам земледелия, торговле, государственной жизни и вообще всему высокому немецкому благонравию”31. Эти суждения, по словам историка, опровергаются историческими фактами, в том числе и теми, которые приводят средневековые немецкие хронисты. Западные славяне обладали высокой культурой земледелия, собственным ремеслом, высокоразвитой системой торговли, создали без всякой помощи немцев свои города.
Наконец, помимо немцев и против их желания славяне образовали обширные и сильные государства, когда развитие производительных сил создавало для этого соответствующие предпосылки. Вспомним хотя бы Польшу при Болеславе Храбром, сумевшем дать решительный отпор немецким притязаниям на Востоке. И никто не поверит вздорным уверениям фашистов, будто бы польское государство и все вообще славянские… государства, “созданы немцами”32.
Принципиальное значение имеет пятый пункт — декларируемая “немецкими фашистами” идея о “национальном” характере немецкой восточной колонизации, восприятие колонизации как общенародного осознанного и согласованного дела, великой миссии германского народа. Грацианский, естественно, доказывает, что средневековый немецкий народ не является единством. Он состоит из различных социальных групп и классов, каждый из которых в ходе колонизации преследует свои, в первую очередь хозяйственные интересы. При этом, стремясь реализовать эти интересы, они часто вступаю в прямую борьбу друг с другом: “Повторяемая на разные лады фашистами давным-давно устаревшая теория национального характера восточной колонизации, выполнявшейся будто бы дружными и согласованными усилиями всего народа, — такой же исторический миф, как и вздорная теория о расовом превосходстве немца над славянином”33. Кроме того, вспоминая известное определение Сталина как очевидную истину, Грацианский говорит, что “в эпоху, о которой идет речь, еще не было даже немецкой нации в смысле исторически сложившейся устойчивой общности языка, территории, экономической жизни и психологического склада, проявляющегося в общности культуры”34.
Шестой пункт — тезис о полном уничтожении славян в ходе германской колонизации и превращении этих территорий в сугубо германские, также, по мнению Грацианского, не соответствует фактам и давно опровергнут работами историков (например, Д.Н. Егорова, труды которого по истории немецкой колонизации35 фашистские авторы упорно “не замечают”).
Искажением “подлинной” истории является возвеличивание германскими фашистами героических заслуг в деле колонизации рыцарских орденов, в первую очередь Тевтонского ордена (пункт семь). На самом деле, пишет Грацианский, рыцари были в первую очередь феодалами, которыми двигали хищнические грабительские интересы. Политика рыцарей полна примеров зверских антигуманных поступков, и к тому же закончилась неудачей. Достаточно вспомнить Ледовое побоище, замалчиваемое немецкими “лжеучеными”, и Грюнвальдскую битву.
Восьмой пункт носит довольно щекотливый характер. По мнению немецких историков, восточной колонизации объективно мешала католическая церковь, и в частности папская власть со своей политикой образования национальных церквей на востоке Европы.
По поводу всех этих жалких умствований фашистских “историков” уместно прежде всего спросить: почему папство непременно должно было держаться на Востоке немецкой ориентации? Почему учреждение, по самому существу своему претендовавшее на то, чтобы быть вселенским, должно было вести в угоду немцам совершенно не свойственную ему политику в узко-национальном и притом узко-немецком духе?
Утверждение фашистов, что пути папы и пути немцев на Востоке все время расходились, тоже совершенно произвольно и неверно. Наоборот, по большей части они совпадали, и папы больше всего способствовали успеху немецкого Drang nach Osten. Нагло фальсифицируя историю, фашисты забывают, что именно папы в свое время проповедовали крестовые походы на Восток…36
Данное обвинение, по мнению автора, логически вытекает из общей “враждебной настроенности” “фашистов” по отношению к католической церкви. Девятый и десятый пункты связаны с оценкой роли отдельных личностей в процессе восточной колонизации. Политические деятели, внесшие свой вклад в восточную колонизацию, предстают в трудах фашистских авторов историческими героями немецкого народа. Десятый пункт связан с оценкой исторического значения императоров Священной Римской империи германской нации. Оттон I, уделявший в своей политике большое внимание восточному направлению, получает однозначно положительную оценку, в отличие от Оттона II, Оттона III и уже тем более Фридриха Барбароссы. А с девятым пунктом — восхвалением деятельности герцога Саксонии Генриха Льва, главного героя колонизации, фашистские историки, по словам Грацианского, оказались втянуты в “большой скандал” (он оказался итальянцем из фамилии Эсте и по своим антропологическим данным — как показало вскрытие его гробницы — принадлежал не к “благородной” северной, а к западной средиземноморской расе)37.
Общий итог статьи очевиден — “научный” историографический анализ, проведенный профессором Грацианским, должен продемонстрировать, что теории восточной колонизации, созданные фашистскими учеными, никакого отношения к науке ни по форме, ни по содержанию якобы не имеют. Они базируются на абсурдных теоретических основаниях, полны логических противоречий и не соответствуют историческим фактам. Понятно, что подобным принципиальным установкам соответствует и весьма специфический словарь. Объемные цитаты высказываний Грацианского мы уже приводили, стилистически показательна риторика и прочих авторов сборника.
Е.Г. Кагаров: нацисты пытаются “фальсификацией исторического прошлого “доказать” правильность своей расовой “теории” и обосновать гнусную политику своего фашистского правительства”38; “с небывалой легкостью и наглостью фашистские лжеисторики расправляются с античными авторами”39; “фашистские писаки разделываются с неугодными им свидетелями исторического прошлого”40; “фашистские фельдфебели от науки пытаются “опровергнуть” учение о первобытном коммунизме, являющемся древнейшей всеобщей стадией развития человечества”41.
Е.А. Косминский: “германский фашизм, устами своих “ученых”, усиленно пропагандирует реакционную, человеконенавистническую и псевдонаучную теорию “расизма””42; “посредством ряда “научных” подлогов они стремятся поставить жадные притязания германского империализма на якобы научную основу”43; “расистская “теория” не является даже теорией, хотя бы ложной, а просто цепью шарлатанских фокусов, грубых противоречий, шулерских передергиваний на глазах у публики, которая не смеет или не хочет видеть, что ее грубо обманывают или же принуждена молчать”44.
А.И. Неусыхин: “искажение событий прошлого производится фашистскими идеологами одновременно в двух направлениях: они пытаются, вопервых, “обосновать” фальсифицированными историческими примерами свои захватнические вожделения, а во-вторых — связать эту попытку с реакционной идеализацией эксплуататорских общественных формаций прошлого”45; “розенберговский “миф” или, вернее, бред о рыцарском государстве”46; “над хаосом противоречий, путаницы и лжи у фашистских демагогов от истории царит явное стремление использовать в итальянской политике все то, что может, — как им это кажется в их ослеплении идеологов обреченного на гибель класса, — послужить орудием усиления классовой эксплуатации внутри страны и захватнической агрессии вовне”47.
С.Д. Сказкин: “путем величайших и грубейших насилий над историческими фактами Франц тщетно пытается доказать…”48; “какой же смысл всей этой жульнической операции, насилующей историческую реальность и загоняющей ее в узкое русло чисто формальных различий и явно противоречивых определений”49; “из-под идеологических покровов этой теории выглядывает пасть обиженного империалистического хищника, рассчитывающего урвать львиную долю в новой схватке за передел мира”50.
При этом нельзя не отметить в текстах и частую повторяемость удачных примеров (и содержательных, и сакраментальных), и общность “ритуальных” фраз, частично позаимствованных из политических официальных текстов, и ограниченность риторических приемов, которыми пользуются авторы. Хотя у каждого можно отыскать свою специфику (и в подходе, и в словаре)51, в данном случае важнее акцентировать внимание на общих, повторяющихся моментах. В статьях всех авторов-медиевистов в качестве “верной” научной теории имплицитно подразумевается советский марксизм в довольно упрощенном варианте, в качестве теоретической базы соответствующий категориальный и методологический аппарат используется крайне редуцированно, на уровне простейших умозаключений и оценок-ярлыков. Классовая структура средневекового общества, преобладание экономических интересов, “грабительский” характер феодальной эксплуатации, специфическое понимание идеологии, сталинское понимание нации — вот теоретический каркас, на котором строятся рассуждения авторов. Понятно, что немецкие “лжеученые” данной методологией не владеют, и скорее именно это, а не собственно расистский подход является, с точки зрения советских критиков, самым фундаментальным изъяном их работ (в открытой форме подобного обвинения никто из авторов сборника, конечно, не высказывает).
Специфика содержания этой квазиполемики, как нам представляется, состоит в том, что советские медиевисты сами совершают ход, подобный тому, который делают критикуемые ими немецкие авторы. Они начинают использовать историю как аргумент в политической и идеологической борьбе. Создаваемый ими “правильный” образ истории, зеркально противоположный немецкому “ложному”, характеризуется целым рядом содержательных черт, весьма близких искренно отвергаемому образцу. Во-первых, это признание того, что история не закончилась: события прошлого полностью сохраняют свою значимость сегодня. Они во многом определяют современные процессы, их характер и специфику, их можно и нужно продолжить или исправить. Немцы несправедливо захватили восточные земли — значит, эти земли следует у них отобрать. Во-вторых, советские медиевисты фактически перенимают у своих оппонентов идею неизменного немецкого духа, признают его субстанциональный характер52. Немцы всегда вели несправедливые, захватнические войны; так было в прошлом, так продолжается и в настоящее время. Милитаризм — неотъемлемая черта немецкого национального сознания. В-третьих, при всей социальной неоднородности Германии там неизменно выделяются две основные составляющие — правящий класс (феодалы в прошлом или “империалисты” в настоящем) и “народ”. Народ угнетается правящим классов и, в принципе, заслуживает сочувствия. Но он пассивен, это не субъект, а скорее объект истории. Выразителем национального духа и, соответственно, субъектом истории являются правящие классы. Именно они вели и ведут вполне успешную захватническую политику.
Создавая негативный образ немецкого государства и народа, советские медиевисты не просто участвуют в “пристрелочной” советско-германской идеологической войне, но и готовят войну настоящую. Тексты их “научных” по форме статей транслируют читателю явную неприязнь к немецкому государству и обществу. При этом мы далеки от того, чтобы утверждать, что ученые-историки в данном случае всего лишь “отрабатывали” политический заказ, связанный с обоснованием начала наступательной войны против Германии53. Как покажут дальнейшие события, политическое руководство не считало нужным посвящать специалистов в свои тактические и стратегические расчеты. Антинемецкая направленность вытекала не из конкретной ситуации, а из общих оснований советской идеологии (и культуры) — так, еще десятилетием раньше главными врагами Союза ССР в пропагандистских кампаниях были Польша, Франция и особенно Англия, но тогда академическая наука еще сохраняла свою автономию. Для успешного функционирования идеологии враг нужен был постоянно — внешний или внутренний; подобное конструирование образа врага проявляется практически во всех “классических” советских текстах54.
Антифашистские (точнее, антигерманские) инвективы становятся общим местом вводных разделов многих изданий, совершенно академических по своему содержанию. Так, например, в редакторском предисловии к сборнику “Агрикультура в памятниках западноевропейского средневековья” авторы пишут:
…Построение марксистской истории науки и техники требует глубокого и всестороннего изучения фактов этой истории и не может быть осуществлено вне тщательного собирания и подлинного научного изучения ее источников.
Скорейшее развертывание таких исследований вызывается и потребностью борьбы с той все более беззастенчивой фальсификацией объективных исторических данных, все более наглым извращением их и подтасовкой, которое составляет главное содержание исторических и историко-технических “работ” фашистских “ученых”, пытающихся превратить эту отрасль науки в орудие прославления “арийского духа”, разжигания зоологического шовинизма55.
Ясно, что подобные пассажи должны были работать на идею идеологической значимости и, следовательно, важности и востребованности средневековых штудий. Медиевистика, и историческая наука в целом, становилась частью идеологической машины — отчасти активно работая на подобную трансформацию, отчасти создавая лишь видимость таковой.
Сборником “Против фашистской фальсификации истории” историографический аспект полемики с тогдашней немецкой наукой оказался фактически исчерпан: миссия его авторов по сути свелась к подбору иллюстраций к исходному тезису о ненаучности работ германских историков56. Этот постулат можно было подкреплять частным материалом, но “принципиальный ответ” советских историков фашистским фальсификаторам этим сборником был уже как бы дан. На первый план, таким образом, выходила теперь конкретно-историческая проблематика. И советские медиевисты принялись за решение этой задачи; начали появляться первые статьи, в которых аргументы против фашистской модели истории не постулировались на уровне лозунга, но извлекались из изучения самого прошлого57. Но неожиданно для ученых этот процесс был приостановлен пактом Молотова— Риббентропа, когда борьба с фашистской фальсификацией истории временно перестала быть актуальной задачей58. По данным А. Блюма, в изменившейся политической обстановке советской цензурой сборник был признан политически неактуальным и не разрешен для распространения. Он, таким образом, разделил судьбу многих антифашистских текстов, подобно знаменитому фильму С. Эйзенштейна “Александр Невский”59.
II
Антифашистская тематика в трудах советских медиевистов вновь возродилась с началом Великой Отечественной войны. Вышедший в 1942 году первый выпуск ежегодника “Средние века”, подготовленный сектором средних веков Института истории Академии наук СССР, открывался программной статьей “Задачи советской исторической науки в области изучения истории средних веков” (она, как и весь сборник, была написана еще до июня 1941 года). Однако в условиях войны редакционная коллегия60 посчитала необходимым дополнить статью фрагментом, в котором были сформулированы новые цели работы советской медиевистики.
Сборник был составлен в условиях мирного времени до наглого нападения на нашу великую родину гитлеровской Германии. Авторы помещенных в сборнике статей не ставили перед собой специальной задачи разоблачения фашизма. Однако, всякое истинное исследование, основанное на ленинско-сталинском методе, объективно не может быть не направлено против фашистской агрессии.
Вооруженной борьбе, которую ведут против подлого террористического режима свободолюбивые народы мира во главе с Советским Союзом, соответствует и борьба с фашистской “идеологией”, с фашистской фальсификацией науки, с фашистской апологией человеконенавистничества.
Особая роль на историческом фронте разоблачения фашистского мракобесия принадлежит медиевистам. Средние века — это излюбленная область кликушеских извращений фашистских “историков”, преследующих политическую цель “приспособления” истории средневековья для обоснования притязаний “Третьей империи” на господство над народами Запада и Востока Европы. Для внутригерманских целей фальсифицированная история средних веков должна “доказать”, что сословный строй времен феодальных империй Оттона и Барбароссы в “усовершенствованном” виде является образцом для создания “сословного” государства в ХХ веке. Так служит извращенная история средневековья внешнеполитической агрессии и внутригерманской пропаганде германского фашистского империализма. Уничтожить этот реакционный утопизм, развернув истинную историю средних веков, разящими аргументами сокрушить попытки формирования фашистской “концепции” истории средневековья — такова благодарная и почетная задача советских медиевистов61.
Задача была сформулирована достаточно отчетливо (как по содержанию, так и стилем изложения), и медиевистика, наряду с другими отраслями исторической науки, включилась в идеологическую войну. Но, как мы видели, для исторической науки эта война началась даже раньше. В антифашистских работах историков конца 1930-х годов, в том числе и медиевистов, уже был сформирован и круг тем, “болевых точек”, вокруг которых разворачивалась идеологическая борьба, и тот язык, на котором она велась. Авторы “программной статьи” потому так легко определили направление и оружие ведения борьбы, что интеллектуальный арсенал в целом уже был создан и, более того, уже был накоплен и опыт его применения. Многие темы и приемы конца 1930-х годов оказались востребованными и были взяты на вооружение. Однако тексты, написанные в новых условиях, обладали своей спецификой.
Понятно, что это были обстоятельства военного времени. Подобно сотрудникам других академических и образовательных учреждений62, большинство известных медиевистов к концу 1941 года оказались в эвакуации. В Томск были эвакуированы А.И. Неусыхин и Е.В. Гутнова (с остановкой в Омске), в Казань, затем в Ташкент — Е.А. Косминский, в Казань, а затем в Саратов — Ленинградский университет, включая большинство сотрудников кафедры истории средних веков (О.Л Вайнштейн, М.А. Гуковский). В селе Ленино Молотовской (Пермской) области провела 1941— 1942 годы А.Д. Люблинская63. Некоторые ученые (например, Н.П. Грацианский), невзирая на опасность, остались в Москве.
Тяжелые условия эвакуации значительно затрудняли научную работу. В письмах военных лет, написанных медиевистами, неоднократно встречаются жалобы на недостаток архивов и научных библиотек для организации научной и даже учебной работы в провинциальных городах. Так, например, А.Д. Люблинская в письмах коллегам жалуется на невозможность заниматься научной работой в провинции в первую очередь из-за скудности библиотек. Е.В. Гутнова в своих мемуарах с ужасом вспоминает бытовые условия жизни в Омске и Томске первых лет войны64. Тем не менее уже в 1941 году появляются первые “военные” работы медиевистов. Это коллективная брошюра О.Л. Вайнштейна, М.А. Гуковского, Н.П. Полетики “Железом и кровью. Судьбы гитлеровской Германии в зеркале истории”, выдержавшая за первые два года войны три издания. В последующие годы оперативно появляются работы других авторов65. Медиевисты, наряду со специалистами в других областях, включаются в работу пропагандистской машины, поднимая боевой, военно-патриотический дух советского народа66.
Во-первых, в большинстве своем это были научно-популярные брошюры, адресованные широкому читателю67. Они выходят малым форматом и огромными тиражами. Из них убран историографический, методологический и по большей части источниковедческий аспект. Был минимизирован и научно-справочный аппарат, ибо описываемый “объективный” ход исторических событий и само прошлое должны были “говорить сами за себя”, обличая фашистов. Во-вторых, эти работы посвящались военно-патриотической тематике. Соответственно, медиевисты писали либо о героической борьбе славян против немецкой агрессии в средние века, либо о несправедливых войнах, которые вело (в основном неудачно) немецкое государство в различные периоды истории.
В-третьих, резко возрастает актуальность прошлого. Например, О.Л. Вайнштейн, очевидно, “вспомнив”, как когда-то, в 1920-е годы, сам занимался историей XIX века, стал теперь писать работы, где анализировалось социально-экономическое положение современной гитлеровской Германии.
В-четвертых, усиливается использование концепта неизменного немецкого духа (или национального характера) с педалированием негативных черт. Немцы всегда вели несправедливые захватнические войны, вели подло и бесчеловечно. Ослабевает прежнее сочувствие “пассивному” германскому народу — война есть война.
В-пятых, устойчивым мотивом становится признание того, что сам объективный ход истории с неизбежностью ведет к поражению фашистской Германии. Таков объективный закон истории: во всех войнах с захватническими целями и глобальными претензиями немцы всегда приходили к полному краху. Однако они плохо усвоили уроки истории. Эта мысль красной нитью проводится в брошюре “Железом и кровью”. Логика рассуждений авторов такова: немецкие идеологи называют свое государство “Третьим Рейхом”. История свидетельствует, что первая и вторая немецкие империи, государства, претендовавшие на исключительность и занимавшиеся активной внешнеполитической экспансией, потерпели поражение в реализации своих планов и были уничтожены. Фашистов ждет эта же судьба.
Таким образом, медиевистика стала частью советской идеологической пропагандистской машины, работавшей под лозунгом: “Все для фронта, все для победы”. Она продолжила войну.
В 1942 году в Ташкенте под редакцией Е.А. Косминского, А.Д. Удальцова и А.М. Панкратовой выходит методическое пособие для учителей средних школ под названием “Преподавание истории в условиях Великой Отечественной войны”. В этом издании в наиболее чистом виде сформулированы прикладные задачи советской медиевистики в условиях войны. Средневековье, по мнению авторов, является важнейшим участком идеологической борьбы, потому что апелляция к средневековому прошлому очень часто встречается в трудах “фашистских идеологов”:
Проходя с учащимися историю средних веков, преподаватель должен возможно теснее связать свою работу с вопросами, которые ставит перед детьми Великая Отечественная война и борьба свободолюбивых народов с германско-фашистской агрессией. Преподаватель должен зажечь в учащихся патриотизм, веру в победу правого дела и ненависть к жестоким и коварным насильникам, топчущим лучшие культурные ценности человечества, заливающим землю кровью мирного населения, стремящимся возродить самые худшие и тяжелые формы рабства и крепостничества. Для этого история средних веков дает обильный материал. В то же время учитель должен показать вздорность и нелепость фашистских “теорий” о расовом превосходстве немцев… и о неполноценности других рас, особенно славян…68
В то же время подобная заостренная актуализация средневековья ставит авторов в непростую ситуацию. Средневековье играет особую роль в идеологической пропаганде фашизма. А значит, для этого есть основания. Многое из того, о чем вспоминают “фальсификаторы”, действительно существовало. Средневековье оказывается “темным временем”:
Учитель должен помнить, что средневековье представляет излюбленный фашистами период истории. При этом их привлекает в этом периоде не то, что заключает в себе зерна дальнейшего развития, а все темное, застойное, мракобесное, жестокое. Фашисты идеализируют грубую воинственность средневековых рыцарей, их беспощадность с побежденными, видя в этом проявление истинного “нордического” “германского духа”. Они восхваляют крепостное право, когда одни были “прирожденными господами”, а другие — “прирожденными слугами”… Они прославляют жестокость, казни и пытки средневековья, они скорбят, что оставлен древний германский обычай убивать слабых детей. Они восхваляют невежество, суеверия и умственный застой. Они ненавидят Возрождение с провозглашенными им принципами гуманности и свободы человеческой личности. Они пенятся от злости при самих словах: прогресс, гуманность, культура. Словом, в средних веках их привлекает та варварская дикость, от которой человечество освободилось в течение средних веков и которую они хотят возродить в настоящее время69.
И спастись (то есть, по большому счету, обосновать саму возможность занятия медиевистикой) можно, только обратившись к классической теории прогресса, а значит, и отказавшись от “самоценности” средневековья как особого этапа истории. Лучшее в нем — ростки будущего. Средневековье имеет смысл только потому, что из него вырастает новое время. Изучать средневековье — значит выявлять закономерность поступательного исторического развития, движения к современности.
В противовес этому грубому, злобному человеконенавистническому искажению истории, учитель должен выставить понимание средних веков как периода прогрессивного развития человечества, переходящего постепенно на высшую ступень; он должен подчеркнуть в средних веках процесс постепенного освобождения от слепого подчинения силе природы, от власти церкви и суеверия, от рабской зависимости от господ. Учитель должен показать, что фашисты желают взять и берут у прошлого самое темное, жуткое, жестокое, и противопоставить этому победоносное шествие человечества к высшим идеалам культуры, гуманности, справедливости, свободы, во имя которых в настоящее время все свободолюбивое человечество с Советским Союзом во главе ведет великую освободительную войну с фашистскими гадами70.
Только так, жертвуя спецификой средневековья, советский медиевист может отстоять право заниматься в экстремальной ситуации средневековой историей. Таким образом, говоря высоким стилем, средневековье приносится в жертву на алтарь победы.
По мнению авторов методического пособия, особая актуальность средневековья определяет структуру и тематику учебного курса средневековья в новых условиях (то есть не только общую стратегию, но и тактику). Появляются новые темы, а старые должны излагаться уже под иным углом зрения. “…Учитель должен в большей степени, чем это делалось раньше, останавливаться на вопросах военной истории, на вооружении, тактике, описании сражений, на характеристике выдающихся полководцев. Все это позволит ему приблизить излагаемый материал к запросам текущего времени и к тем темам, которые больше всего волнуют в настоящее время учащихся”71. Так, рассказывая о падении Западной Римской империи и генезисе феодализма в Европе, учитель должен показать, что вклад славян в этот процесс ничуть не меньше, чем германцев. Изучая со школьниками историю Византии, учитель должен стараться опровергнуть “фашистский миф” о вечной культурной отсталости Востока. Он должен вскрыть подлинную (то есть феодально-захватническую) сущность крестовых походов, осветить историю германской агрессии на Восток и ее историческую судьбу, дать учащимся “подлинную историю” Священной Римской империи германской нации. Жанна д’Арк присутствует в курсе как героиня народной, национально-освободительной борьбы, Карл Великий — как исторический деятель, подлинное значение правления которого искажают “фашистские фальсификаторы”. Особое внимание уделяется истории древних германцев. Разбирая эту тему, учитель должен сосредоточиться на опровержении “ненаучных” фашистских теорий и убедительно доказать истинность марксистской интерпретации этого сюжета. “Здесь уместно указать, что, называя современных германских фашистов “варварами”, мы несправедливы по отношению к варварам”72.
Язык и стиль пособия, выступающие в качестве образца изложения для учителя, как мы видели, максимально приближены к условиям военного времени. Эти же идеи проводятся и в других работах тех же авторов. Так, Е.А. Косминский в статье “Фашистская фальсификация истории средних веков” пишет:
Ужасы, которые фашистские бандиты творят в оккупированных ими странах, уже давно подготовлялись и оправдывались идейными руководителями фашистской клики и их подголосниками. По заданиям фашистов была сфабрикована целая система беспардонных, мошеннических подделок, которые должны были занять место прежней почтенной немецкой науки, нередко грешившей шовинизмом, но давшей миру и много ценного. Была наспех сфабрикована и новая историческая “наука” — из лоскутков давно брошенных и осмеянных дилетантских “теорий”. Центральное место среди этих бредовых теорий принадлежит пресловутой “расовой” теории, провозгласившей неравноправность человеческих рас и зоологическую борьбу за “пространство” основным законом истории. …Сами фашисты не скрывают того, что они хотят повернуть историю вспять и вернуться к самым мрачным временам средневековья. В той фальсифицированной истории, которая выдумана фашистскими “учеными”, средним векам принадлежит почетное место. Гитлер и его свора открыто считают себя носителями исторических заветов, оставленных средними веками73.
В идеологическую борьбу с фашизмом снова включаются крупные советские медиевисты74. Особенно показательной представляется в данном случае судьба упоминаемого выше Н.П. Грацианского. Специалист по аграрной истории раннего западноевропейского средневековья и истории Франции, автор классического перевода Салической Правды, человек, лично достаточно скептически относившийся к советской власти75, с конца 1930-х годов принимается за разработку проблем истории западных славян и немецкой агрессии против них. Именно этим проблемам посвящены его работы 1940-х годов. И в этом качестве Грацианский оказался востребован. За время войны он опубликовал работ больше, чем все остальные медиевисты76.
Наиболее значимой его работой этого периода является книга “Борьба славян и народов Прибалтики с немецкой агрессией в средние века”77. Хотя во введении автор говорит о необходимости “разоблачить фальшь… фашистской “концепции””78, на деле эта работа реализует “исторический” вариант критики нацистской историографии, отправляясь скорее от материала, а не концептуальных схем. Предполагается, что последовательно излагаемые объективные факты сами собой ниспровергают “фашистскую фальшь”. Идеология присутствует здесь к имплицитной форме. Книга состоит из двух разделов. Первый, более крупный по объему, посвящен истории западных славян IX—XIII вв., второй — немецкой агрессии в Прибалтике и борьбе против нее. Текстуально многие страницы книги практически дословно совпадают с другими работами, опубликованными Грацианским в это время. Автор начинает с географического описания земель, населенных западными полабскими славянами, называя их богатыми и плодородными и потому привлекавшими внимание немецких феодалов. Франкские короли и императоры, напротив, “никогда не стремились захватить за Лабой новые территории”79, и потому история систематической агрессии начинается только после распада франкской империи. Формирование славянских государств (в частности, Великой Моравской державы) происходит на фоне беспрерывных войн с немецкими феодалами. С начала Х века германские правители усиливают натиск на Восток. “Саксы же — главные исконные враги полабских славян, в это время очень усилились, так как саксонские герцоги сделались с 919 года германскими королями и воспользовались укреплением своей власти в первую очередь для того, чтобы направить объединенные силы немецких феодалов против политически раздробленного славянства. Тогда-то и началась немецкая агрессия за Лабой”80. Борьба растянулась на несколько столетий (до 1166 года), была долгой и упорной. Славяне героически сопротивлялись, иногда нанося чувствительные поражения немцам, но военное преимущество немцев обеспечило им победу. Автор, естественно, весьма сочувственно пишет о героических подвигах славян и не жалеет черной краски для создания образов немецких феодалов-завоевателей. “Разграбивши город, саксы варварски перебили в нем все взрослое — мужское и женское — население, а детей увели в рабство. Этот вопиющий акт немецкой агрессии сразу придал борьбе за Лабой тот кровавый характер, который она сохранила в дальнейшем на протяжении двух с половиной столетий”81. Комбинируя факты, Грацианский вновь разоблачает “мифы” о единстве германского колонизационного движения, о культурной отсталости славян, показывает неоднозначную роль христианской церкви в описываемых событиях, положительно отзывается о славянском язычестве. Особое внимание он уделяет борьбе немцев с государством Готшалька.
Завоевав славянские земли, немцы на этом не остановились и двинулись далее на Восток, в Прибалтику. Так же как и ранее, христианизация оказалась поводом для захватов земли феодалами, сопровождавшихся грабежом местного населения. Эту же политику проводили и рыцарские ордена, ставшие основным инструментом германской политики в Прибалтике. В этой связи автор совершенно ожидаемо описывает поражение рыцарей ордена на льду Чудского озера и в Грюнвальдской битве, после которой политическое значение ордена в Восточной Европе сходит на нет. Таким образом, привлечение прибалтийского материала позволяет историку не просто показать несправедливый захватнический характер немецкой колонизации, но завершить изложение на мажорной ноте, говоря о крахе немецкой агрессии в Прибалтике. Мы видим, что в данной книге, как и во всех остальных работах этого периода, Грацианский активно использует материал своей статьи 1939 года.
Все исследователи творчества Грацианского отмечают актуальное значение этих работ для развития советской медиевистики и славяноведения82; Л.Т. Мильская описывала доклад Грацианского в секторе Института истории о крестовом походе против славян в 1147 году как важное событие научной жизни Москвы83. С окончанием войны пропагандистская деятельность Грацианского только расширилась. Он публикует стенограммы публичных лекций, в которых наряду со старыми сюжетами появляются и новые. Так, например, он говорит о продуктивности присоединения к СССР новых территорий — Кёнигсберга и Восточной Пруссии, — выступая как историк-профессионал, специалист, опирающийся на исторические знания. Но в 1945 году жизнь Н.П. Грацианского трагически оборвалась (он был убит по дороге на дачу). Поскольку историк не был ограблен, слухи связали его смерть с активной политической деятельностью последних лет. “Были предположения, что убийство носило политический характер и совершили его какие-то политические националисты: незадолго до этого, сразу после окончания войны, Николай Павлович ездил в Прибалтику, где было неспокойно, с лекциями о немецкой агрессии в эти земли в средние века. Возможно, поездка была воспринята как русификаторская акция и вызвала столь жесткую реакцию”84. Были и другие версии, но сам факт существования подобных слухов уже показателен.
В целом же в ходе изменения военно-политической обстановки идеологический накал работ советских медиевистов ослабевает. К концу войны появляется все больше и больше “классических” по сути исторических исследований. Так, например, изданная в 1945 году в сборнике с боевым названием “Преступление фашистов против исторической науки” статья А.И. Неусыхина “Исторический миф третьей империи”, за исключением броского заголовка и нескольких страниц вводной части, на самом деле представляет собой достаточно объективное и спокойное по тону исследование раннесредневековой истории германских земель (под лозунгом: “Факты сами говорят против фашистских фальсификаторов”). Главное для ученого — не отпор “фашистским фальсификаторам”, а выявление специфики становления германского феодального государства. Наука намечает пути развития в новое, мирное время. Приближающееся окончание войны ставило перед исторической наукой новые задачи. Борьба с фашистскими “фальсификаторами истории” теряет актуальность.
III
Медиевистика вместе со всем советским обществом вступала в новый этап своего развития. Вступала изменившейся — идеологизированной и актуализированной. Не за горами была холодная война и кампания по борьбе с космополитами, в ходе которых некоторые приемы историографической войны будут активно задействованы рядом новых авторов (М.А. Алпатов, Б.Ф. Поршнев, А.И. Данилов85), а многие крупные фигуры предыдущего периода (О.Л. Вайнштен, А.И. Неусыхин) сами станут объектами травли в качестве очередных врагов.
Судьба советской исторической науки в период “борьбы с космополитизмом” — тема достаточно сложная, требующая отдельного исследования86. Мы, говоря об этом времени, позволим себе в свете интересующей нас темы обратить внимание только на один момент. Медиевистика “включается” в эту идеологическую кампанию наряду с другими отраслями исторической науки, практически ничем не выделяясь. “Борьба с безродными космополитами” ведется с использованием того (говоря милитаризированным языком времени) арсенала средств, который был накоплен в ходе антифашистской борьбы. Востребованными оказались и методы полемики, и словарь, при помощи которого она ведется. При этом очень часто объектами критики (и в этом плане медиевистика обладает определенной спецификой) оказываются крупнейшие медиевисты предвоенного поколения, то есть создатели того оружия, которое теперь было использовано против них самих. Пожалуй, только А.Д. Удальцов и С.Д. Сказкин сохранили и даже внешне упрочили свое положение. Судьба остальных лидеров первого поколения советской медиевистики была более печальной. Медиевисты О.Л. Вайнштейн, В.М. Лавровский, А.И. Неусыхин и даже Е.А. Косминский наряду с И.И. Минцем, И.М. Разгоном, Е.Н. Городецким, Н.Л. Рубинштейном сами стали основными объектами критики. Следует заметить, что космополитизм был лишь внешней, случайной, по сути, формой, в которую воплотилась ищущая выхода “жажда борьбы” разных поколений и группировок. Поиски врага шли еще до начала развязывания этой кампании. Так, в опубликованной 21 апреля 1949 года в газете “Культура и жизнь” статье А. Митина и А. Лихолата “За высокий идейный и научный уровень. О журнале “Вопросы истории”” говорится, что в книге Е.А. Косминского “Исследования по аграрной истории Англии XIII века” содержится попытка “подмены марксизма-ленинизма экономическим материализмом”. То, что внимание идеологов привлекла эта достаточно узкоспециализированная работа, можно объяснить лишь удушливой атмосферой начавшихся идеологических чисток во всех без исключения отраслях гуманитарного знания87.
Критике был подвергнут и второй выпуск “Средних веков”, посвященный памяти Д.М. Петрушевского. Проработчики усмотрели в этом апологию “буржуазного объективизма”. Жесткой критике был подвергнут вышедший в 1947 году под редакцией Е.А. Косминского “Византийский временник”. Непростой была и судьба школьного учебника по средним векам, написанного тем же Е.А. Косминским88. Неудовлетворительная оценка работы журнала “Вопросы истории”, зафиксированная по итогам проверки, проведенной Отделом пропаганды и агитации ЦК ВКП (б), и соответствующее постановление Секретариата ЦК ВКП (б) привели к радикальному обновлению состава редколлегии и изменению самого характера издания, а также ударили по издававшему журнал Институту истории АН СССР. Из редколлегии журнала были выведены наряду с другими медиевисты Е.А. Косминский и З.В. Мосина89. Журнал, по заявлению новой редколлегии, должен был превратиться в “воинствующий орган” борьбы с различными идеологическими уклонами.
В 1949 году прошла серия различного уровня собраний и проверок как на исторических факультетах вузов, так и в Институте истории. В ходе этих мероприятий публичной “проработке” подверглись многие крупные медиевисты. На состоявшемся 1 февраля 1949 года заседании ученого совета исторического факультета ЛГУ критике был подвергнут заведующий кафедрой истории средних веков О.Л. Вайнштейн. Через две недели на заседании заведующих кафедр факультета он должен был признать промахи организации идейно-воспитательной работы на возглавляемой им кафедре, а на состоявшейся 4—5 апреля конференции “Против космополитизма в исторической науке” вновь оказался основным объектом проработки. При этом, выступая в первый день конференции с докладом “Космополитизм в исторической науке и борьба с ним”, он должен был, критикуя космополитов, каяться и в собственных ошибках. Отработанный механизм критики обрушился на Вайнштейна и в выступлениях остальных участников конференции. Как справедливо пишут Г.Е. Лебедева и В.А. Якубский, Вайнштейн “…сам умел произносить речи в духе воинствующего марксизма-ленинизма, но не привык быть объектом таких проработок”90. За “содержательной” проработкой последовали и соответствующие оргвыводы: 1 января 1950 года Вайнштейн был освобожден от исполнения обязанностей директора Научной библиотеки ЛГУ, в январе — перестал быть заведующим кафедрой истории средних веков, а летом уволен из университета91. Правда, затем он был “переведен” в Киргизский университет на должность заведующего кафедрой всеобщей истории.
Летом 1949 года вместе со своим братом, известным филологом, был арестован и М.А. Гуковский. Более масштабный характер приняла борьба с космополитизмом в Москве. Кафедра истории средних веков МГУ подверглась разносной критике в ходе совместного заседания кафедры и сектора 23 марта 1949 года92. Основными объектами “проработки” среди медиевистов оказались А.И. Неусыхин, В.М. Лавровский, Ф.А. Коган-Бернштейн, а также “покрывавший их” Е.А. Косминский. Свидетельница этого собрания Е.В. Гутнова вспоминала: “Запомнилось мне ответное выступление А.И. Неусыхина. Маленький, сгорбленный, в очках, стоял он на кафедре, с которой так много раз читал свои прекрасные лекции, растерянный и недоумевающий, в чем же он виноват. Он не каялся, он только говорил, что всегда честно выполнял свой долг учителя, ученого, патриота… что он не понимает, в чем он провинился”93.
Вследствие этих проработок А.И. Неусыхин, В.М. Лавровский и Ф.А. Коган-Бернштейн были уволены с кафедры. Серьезным ударом эта заушательская критика стала и для Е.А. Косминского. “Е.А. Косминский, мучительно перенесший то страшное собрание, где он присутствовал и пытался защитить своих сотрудников, отказался от заведования кафедрой. После травли 1946 и 1947 годов он пережил тяжелый инфаркт. События 1949 года убедили его в невозможности в таких условиях руководить коллективом, который он не был способен защитить. Он стал часто болеть и… как-то замкнулся в себе”94. В 1949 году Косминский уходит с должности заведующего кафедрой истории средних веков МГУ, в 1952-м — с должности заведующего сектором истории средних веков в Институте истории.
Новым заведующим кафедрой стал С.Д. Сказкин, хотя фактическое лидерство перешло к Н.А. Сидоровой. На первый план в начале 1950-х годов выходит новое поколение медиевистов. “На это потребовалось некоторое время, но переворот произошел”95. Хотя представители “старшего поколения” так или иначе сохранили “рабочие места”, они ушли в тень, потеряли лидерство, и потеряли безвозвратно:
Вспоминаю заседания сектора в это изменившееся время. Раньше в научном обсуждении принимали активнейшее участие прежде всего наши профессора, теперь обстановка стала другая. В первом ряду располагались упомянутые мною новые, а также и другие лица. Они задавали тон, а наши старики уже сидели сзади, по стеночкам и большей частью помалкивали, ибо чувствовали, что наступили новые времена, воцарился новый дух, причем не только в секторе, но и во всем Институте истории и во всей исторической науке96.
Традиция добротной научной медиевистики, конечно, не прервалась, но, так сказать, отошла на второй план, маргинализировалась. Именно с тех времен занятия средними веками действительно стали формой эскапизма, бегства от самими же медиевистами сотворенной актуальности. Идеологическая чистка прошла и по провинциальным вузам. Так, по воспоминаниям А.П. Каждана, в 1949 году из Ивановского пединститута было уволено четверо сотрудников, в том числе и он97. В 1951 году в Рязани был арестован преподаватель пединститута медиевист Б.И. Рыськин98.
В целом ситуация в медиевистике была достаточно типичной. Подобным образом “смена поколений” происходила в этот период и в других сферах научной деятельности. “Многие ученые сделали головокружительные карьеры, критикуя различные “измы” в своих дисциплинах. Институциональные и карьерные цели могли быть достигнуты с большей легкостью на волне текущей идеологической кампании, чем через посредство обычных бюрократических каналов и процедур. Отдельные ученые и их группы, таким образом, с успехом использовали новую систему взаимоотношений между научным сообществом и партаппаратом для собственных целей. Предназначенная для установления полного контроля партбюрократии над научным сообществом, эта система стала объектом манипуляций карьеристов и научных администраторов”99.
Для медиевистов старшего поколения болезненность ситуации объяснялась еще и тем, что критика их работы осуществлялась посредством ими же разработанных приемов. В рамках “актуально-критической” злободневности их прорабатывали коллеги, в свою, очередь, от них требовали и самоличного покаяния. Этот же дискурсивный режим стал формой “научной полемики”. На одном из заседаний сектора Е.А. Косминский говорил об “Историографии” О.Л. Вайнштейна “как о книге совершенно порочной, книге, проникнутой космополитизмом, книге, которая не только не соответствует вопросам данного момента, но даже является вредной”100. Этот же режим функционировал и для описания медиевистики “извне”, в том числе в языке властных политических структур: “Редакционная коллегия в значительной мере состоит из людей, допустивших серьезные методологические ошибки и извращения в своих научных работах… Академик Косминский в своей работе “Исследования по аграрной истории Англии XII века” и в статье “Д.М. Петрушевский”, опубликованной в сборнике “Средние века”… ставит знак равенства между либерально-буржуазной и советской историографией, подменяет марксизм экономическим материализмом”101.
“Старые” медиевисты продолжали жить и работать. Но стиль их работ стал иным. Они, за исключением, может быть, А.И. Неусыхина, были сломлены. “Свойственную некогда Е.А. Косминскому академическую манеру изложения сменил набор штампов, в том числе о классовой борьбе, революциях, марксистско-ленинской теории и буржуазных фальсификаторах”102. Таким образом, политическая (в первую очередь антифашистская) борьба предвоенных и военных лет, с одной стороны, дала определенный толчок развитию отечественной медиевистики, позволила ей укрепиться, продемонстрировать свою идеологическую значимость, дала “второе дыхание”. В этом плане значение антифашистской идеологической борьбы для развития исследования западноевропейского средневековья в СССР в какой-то степени сопоставимо со значением знаменитых правительственных постановлений середины 1930-х годов для изучения отечественной истории103. Изменение политической и идеологической конъюнктуры “реабилитировало” (после социологизаторских атак М.Н. Покровского и его соратников) историческую науку, которая сумела на эту смену курса отреагировать. Но с другой стороны, после войны медиевистика в СССР из былой части интернационального научного предприятия становится дисциплиной советской уже отнюдь не только номинально — она стала органической частью системы советской науки, мало отличаясь в этом плане от других отраслей гуманитарного знания. Превратившись в идеологически дисциплинированную науку, она уже не могла не реагировать на регулируемые партаппаратом “вызовы времени”. Более того, идеологические кампании в определенном смысле были необходимы для дальнейшего функционирования системы медиевистики, позволяли ей “оставаться на плаву”. И далеко не случайно, во-первых, вторая половина сороковых оказывается для отечественной медиевистики временем бурных “дискуссий” (например, обостряется полемика вокруг проблемы французского абсолютизма), а во-вторых, в этот период достаточно быстро формируется (под эгидой историографии) и уже собственно медиевистская — а не чужая, партийно-пропагандистская, как раньше, — традиция критики “буржуазной науки”. “Смена поколений”, приведшая к выдвижению на первый план медиевиста принципиально нового типа, ученого-идеолога, и вытеснению на обочину исследователей старшего поколения, во многом была подготовлена самими выдающимися учеными первого призыва советской медиевистики — отчасти поневоле, а отчасти из внешне вполне благих побуждений. Цена “актуализации” своей науки, которая принесла историкам Средневековья политическую востребованность и вернула уже отнятую было “красными профессорами” академическую респектабельность, оказалась чрезмерно высока.
ПРИМЕЧАНИЯ
1) См., например: Гутнова Е.В. Пережитое. М., 2001; Гуревич А.Я. История историка. М., 2002. См. также: Копосов Н.Е. Хватит убивать кошек. Критика социальных наук. М., 2005. С. 194.
2) См.: Формозов А.А. Археология и идеология (20—30-е гг.) // Вопросы философии. 1993. № 2; Он же. Русские археологи в период тоталитаризма. Историографические очерки. М., 2004.
3) См.: Историк-марксист. 1928. № 8. При этом следует отметить, что медиевисты, принимавшие непосредственное участие в дискуссии (например А.И. Неусыхин и Е.А. Косминский), старались перевести дискуссию в нормальное научное, продуктивное русло.
4) Так же нельзя считать систематически ориентированными именно на уничтожение медиевистики аресты в конце 1930-х годов сотрудников Рукописного отдела Публичной библиотеки, учеников О.А. Добиаш-Рождественской — В.В. Бахтина, С.А. Ушакова, Л.И. Олавской. См. материалы кандидатской диссертации: Вольфцун Л.Б. Медиевисты Публичной библиотеки (1920—1940-е гг.): Историко-биографические исследования. СПб., 2003.
5) В данном случае мы говорим только о специалистах, занимавшихся проблемами западноевропейского средневековья. Судьба отечественного византиноведения в этот период складывалась иначе. См.: Медведев И.П. Петербургское византиноведение. Страницы истории. СПб., 2006. С. 192—319.
6) См.: Скржинская Е.Ч. Иван Михайлович Гревс. Биографический очерк // Гревс И.М. Тацит. М.; Л., 1946.
7) Мильская Л.Т. Александр Иосифович Неусыхин (1898—1969) // Портреты историков: Время и судьбы: В 4 т. Т. 2: Всеобщая история. М.; Иерусалим, 2000. С. 208.
8) Мильская Л.Т. Николай Павлович Грацианский (1886—1945) // Портреты историков. Т. 2. С. 178.
9) См.: Чумакова Т.В., Дмитриев А.Н. История науки в Петербурге—Петрограде— Ленинграде: ХХ век, первая половина // Науковедение. 2004. № 1 (24) С. 194— 210. О персональной пенсии для И.М. Гревса активно хлопотал в марте 1934 года директор ИИНИТ Н.И. Бухарин.
10) Шарова А.В. Маленькие радости большого террора: первые годы Института истории АН СССР // Одиссей. Человек в истории. 2004. М., 2004. С. 324.
11) Там же. С. 324.
12) Типологически схожие процессы “мобилизации науки” протекали в это время и в других странах (в первую очередь в Германии). Без учета этого контекста создаваемая нами картина будет, конечно, неполной.
13) Н.П. Грацианский закончил Казанский университет в 1910 году, учился у В.К. Пискорского, до революции опубликовал книгу “Парижские цеха в XIII в.” (1911), ряд статей и перевод Салической Правды. Учителями Е.А. Косминского были А.Н. Савин и Д.М. Петрушевский, он учился в Варшавском, а затем в Московском университете, который закончил в 1910 году. С.Д. Сказкин окончил в 1913 году Московский университет, его непосредственным учителем был А.Н. Савин. Только А.И. Неусыхин учился уже после революции на ФОНе МГУ, где его учителем был Д.М. Петрушевский.
14) Вопрос о том, насколько искренней была подобная позиция и насколько вариативна роль советского медиевиста, остается открытым (см.: Гутнова Е.В. Указ. соч.; Гуревич А.Я. Указ. соч.; Шарова А.В. Историк средневековой Англии в советской России: компромиссы академика Е.А. Косминского // Одиссей. Человек в истории. 2003. М., 2003), но, однако, внешне все выглядело именно так.
15) См., например: Кондратьев С.В., Кондратьева Т.Н. Наука “убеждать”, или Споры советских историков о французском абсолютизме и классовой борьбе (20-е — начало 50-х гг. ХХ века). Тюмень, 2003.
16) Шарова А.В. Историк… С. 259.
17) Шарова А.В. Маленькие радости… С. 347.
18) Цит. по: Шарова А.В. Маленькие радости… С. 341.
19) См.: Покровский М.Н. Борьба классов и русская историческая литература // Покровский М.Н. Избранные произведения в четырех книгах. М., 1967. Кн. 4.
20) См.: Косминский Е.А. Историография Средних веков. М., 1963; Вайнштейн О.Л. Историография Средних веков в связи с развитием исторической мысли от начала Средних веков до наших дней. М.; Л., 1940. Идеологическая заостренность отличает эти работы от историографических обзоров предшествующего периода (например: Егоров Д.Н. Средние века. Историография и источниковедение. Вып. 1—2. М., 1913).
21) См.: Советско-германские научные связи времени Веймарской республики. СПб., 2001.
22) См.: Дмитриев А.Н. Мобилизация интеллекта: Первая Мировая война и международное научное сообщество // Интеллигенция в истории: образованный человек в представлениях и социальной действительности. М.: ИВИ РАН, 2001. С. 196—235; Наука, техника и общество России и Германии во время Первой мировой войны / Под ред. Э.И. Колчинского, Д. Байрау, Ю.А. Лайус. СПб.: Нестор-История, 2007.
23) О критике тоталитаризма в разных историографических традициях: Любин В.П. Дискуссии о тоталитаризме в Германии, Италии и СССР // Диалог со временем. Альманах интеллектуальной истории. М., 2005. Вып. 15. С. 151—178.
24) См.: Эксле О.Г. Немцы не в ладу с современностью. “Император Фридрих II” Эрнста Канторовича в политической полемике времен Веймарской республики // Одиссей. Человек в истории. 1996. М.: Соdа, 1996. С. 213—235; Хряков А. Историки при национал-социализме: жертвы, попутчики или преступники? (К оценке современных дебатов в немецкой исторической науке) // НЛО. 2005. № 74. С. 57—76. См. также ставшее классическим исследование: Iggers Georg G. The German Conception of History: The National Tradition of Historical Thought from Herder to the Present. Middletown, Conn., 1968.
25) См.: Против фашистских поджигателей войны. М., 1937; Против фашистского мракобесия и демагогии. М., 1937; Расовые теории на службе фашизма. Киев, 1935; Германский фашизм у власти / Под ред. Е. Варги, Ф. Геккерта, Е. Хмельницкой. М.; Л., 1934. Кроме того, следует отметить, что еще с 1920-х годов велось “изучение” итальянского фашизма. См.: Сандомирский Б.Г. Фашизм. Ч. 1— 2. М.; Л., 1923; Он же. Закат фашизма. Л., 1925; Он же. Теория и практика европейского фашизма. М.; Л., 1929. Подробнее об этой литературе см.: Галактионов Ю.В. Германский фашизм в зеркале историографии 20—40-х годов: Новое прочтение. Кемерово: Кузбассвузиздат, 1996.
26) Кроме того, был опубликован еще ряд работ подобной идеологической направленности. См.: Зильберфарб И. Фашистские фальсификаторы истории Французской революции // Историк-марксист. 1939. № 3. С. 72—92; Тарле Е.В. Фашистские фальсификаторы истории // Вестник знания. 1939. № 7—8. С. 2—7; Казаченко А. Замечательный исторический урок // Исторический журнал. 1937. № 3—4; Сидоров А. Фашизм и городские средние слои в Германии. М.; Л., 1936.
27) Грацианский Н.П. Немецкий Drang nach Osten в фашистской историографии // Против фашистской фальсификации истории. М.; Л., 1939. С. 135.
28) Там же. С. 136.
29) Там же. С. 136.
30) Там же. С. 138—139.
31) Там же. С. 140.
32) Там же. С. 141.
33) Там же. С. 142.
34) Там же. С. 143.
35) Имеется в виду работа: Егоров Д.Н. Славяно-германские отношения в средние века: Колонизация Мекленбурга в XIII в. М., 1915. Т. 1—2. О ее авторе и контексте восприятия этой его книги см.: Горяинов А.Н., Ратобыльская А.В. Егоров Д.Н.: Научное наследие и судьба медиевиста // Средние века. Вып. 57. М., 1994. С. 223—234.
36) Грацианский Н.П. Немецкий Drang nach Osten… С. 150.
37) Там же. С. 152—153.
38) Кагаров Е.Г. Фальсификация истории раннегерманского общества фашистскими лжеучеными // Против фашистской фальсификации истории. С. 83.
39) Там же. С. 85.
40) Там же. С. 87.
41) Там же. С. 89.
42) Косминский Е.А. Средние века в изображении германских расистов // Против фашистской фальсификации истории. С. 104.
43) Там же. С. 104.
44) Там же. С. 131—132.
45) Неусыхин А.И. Итальянская политика германской империи X—XIII вв. в современной фашистской историографии // Против фашистской фальсификации истории. С. 156.
46) Там же. С. 157.
47) Там же. С. 186.
48) Сказкин С.Д. Фальсификация крестьянской войны 1525 г. // Против фашистской фальсификации истории. С. 189.
49) Там же. С. 195.
50) Там же. С. 197.
51) Например, С.Д. Сказкин ограничивает себя подробным “разбором” только одной книги, А.И. Неусыхин и Н.П. Грацианский анализируют концепции немецких авторов, позиционируя себя в качестве “академических ученых”, Е.А. Косминский работает скорее “широкими мазками”, не вдаваясь в разбор деталей.
52) Ср.: Вашик К. Метаморфозы зла: немецко-русские образы врага в плакатной пропаганде 30—50-х годов // Образ врага. М., 2005.
53) Анализ полемики по этому вопросу в научной литературе последних лет см.: Невежин В.А. Синдром наступательной войны: Советская пропаганда в преддверии “священных боев” 1939—1941 гг. М., 1997.
54) См.: Гудков Л. Идеологема “врага”: “Враги” как массовый синдром и механизм социокультурной интеграции // Образ врага. М., 2005.
55) Агрикультура в памятниках западного Средневековья. Переводы и комментарии / Под ред. О.А. Добиаш-Рождественской, М.И. Бурского. М.; Л., 1936. С. VII.
56) Следует заметить, что в современной историографии до сих пор принято говорить о научной значимости этого издания: “Большую роль в разоблачении антиисторических и реакционных “теорий” сыграл сборник “Против фашистской фальсификации истории”” (Историография истории нового и новейшего времени стран Европы и Америки / Под ред. И.П. Дементьева, А.И. Патрушева. М., 2000. С. 34).
57) См.: Грацианский Н.П. Немецкая агрессия в Прибалтике в XIII—XV веках // Историк-марксист. 1938. № 6 (70). С. 87—111.
58) Об изменении советского пропагандистского курса в связи с пактом Молотова— Риббентропа и шоке, который пережила интеллигенция, см.: Невежин В.А. Указ. соч. С. 55—66.
59) См.: Блюм А. Начало Второй мировой войны: Настроения советской интеллигенции и акции советской цензуры по донесениям стукачей и цензоров Главлита. Советская цензура и пакт Молотова—Риббентропа // Посев. 2004. № 1.
60) В редакционную коллегию сборника входили крупнейшие московские медиевисты того времени: А.Д. Удальцов (отв. ред.), Е.А. Косминский, Н.П. Грацианский, С.Д. Сказкин, Б.Ф. Поршнев, З.А. Мосина.
61) Задачи советской исторической науки в области изучения истории Средних веков // Средние века. Вып. 1. М.; Л., 1942. С. 6.
62) См., например: Платонова Н.И. Институт истории материальной культуры в годы Великой Отечественной войны // Археология и социальный прогресс. Вып. 1. М., 1991; Бурдей Г.Д. Историк и война. 1941—1945. Саратов, 1991.
63) Западноевропейская культура в рукописях и книгах Российской национальной библиотеки. СПб., 2001. С. 9.
64) См.: Гутнова Е.В. Указ. соч. С. 201—227.
65) См.: Грацианский Н.П. Заэльбские славяне в борьбе с немецкой агрессией // Исторический журнал. 1942. № 8. С. 37—42.
66) См., например: Нечкина М.В. Великий русский полководец Михаил Илларионович Кутузов. М., 1943; Она же. Исторические традиции русского военного героизма. М., 1942; Она же. Михаил Кутузов. М., 1944; Она же. Мужественный образ наших великих предков. Б.м., 1944; Тарле Е.В. Гитлеровщина и наполеоновская эпоха. М.; Л., 1942; Он же. Две Отечественные войны. М.; Л., 1941; Он же. Михаил Кутузов. М., 1942; Он же. Нахимов. М., 1943; Он же. Отечественная война 1812 года и разгром Наполеона. Л., 1941; Бахрушин С.В. Героическое прошлое славян. Ашхабад, 1941; Он же. Дмитрий Донской. Ташкент, 1942; Он же. Минин и Пожарский. Ташкент, 1942; Хвостов В. Как германские империалисты однажды уже напобеждались до собственной гибели. Свердловск, 1942.
67) Популярные брошюры патриотического содержания выходили в предвоенные годы, например: Подорожный Н.Е. Разгром польских интервентов в московском государстве в начале XVII века. М.: Воениздат, 1938; Он же. Ледовое побоище. М.: Госвоениздат НКО СССР, 1938; Козаченко А. Ледовое побоище. М.: Изд-во полит. литературы, 1938. Но именно теперь к написанию работ подобного жанра обращаются действительно крупные ученые-историки.
68) Преподавание истории в условиях Великой Отечественной войны: Методическое пособие для учителей средних школ Узбекской ССР / Под ред. Е.А. Косминского, А.М. Панкратовой, А.Д. Удальцова. Ташкент: Госиздат УзССР, 1942. С. 3.
69) Там же. С. 3.
70) Там же. С 3—4.
71) Там же. С. 4.
72) Там же. С. 14.
73) Косминский Е.А. Фашистская фальсификация истории средних веков // Исторический журнал. 1942. № 9. С. 40.
74) См.: Косминский Е.А. Ледовое побоище // Вестник АН СССР. 1942. № 4. С. 89— 95; Он же. Фашистская фальсификация истории средних веков// Исторический журнал. 1942. № 9. С. 40—49; Он же. Исторические судьбы Восточной Пруссии // Правда. 1945. 2 февраля. С. 4; Неусыхин А.И. Исторический миф третьей империи // Преступления фашистов против исторической науки. Ученые записки Московского государственного университета. Вып. 81. 1945. С. 55— 115; Вайнштейн О.Л. Национальная демагогия германского фашизма // Вестник АН СССР. 1942. № 2/3. С. 25—39; Он же. Внутреннее положение гитлеровской Германии. Саратов, 1942.
75) “Из всех членов кафедры он, по-моему, наиболее скептически относился к тому, что происходило в стране, хотя старался этого не показывать” (Гутнова Е.В. Указ. соч. С. 146).
76) Грацианский Н.П. Заэльбские славяне в борьбе против немецкой агрессии в X— XII вв. // Исторический журнал. 1942. № 8. С. 37—42; Он же. Борьба славян и народов Прибалтики с немецкой агрессией в средние века. М., 1943 (64 с.); Он же. Славянское царство Само (К критике известий “Хроники Фредегара”) // Исторический журнал. 1943. № 5—6. С. 41—47; Он же. Новое наступление немецких захватчиков на славянские государства в XIII—XV вв. // Вековая борьба западных и южных славян против немецкой агрессии. М., 1944. С. 67—80; Он же. Полабские славяне в борьбе с немецкой агрессией в средние века. // Вековая борьба западных и южных славян против немецкой агрессии. М., 1944. С. 48—60; Он же. Кенигсберг. М., 1945; Он же. Пруссия и пруссаки. М., 1945; Он же. Фашистская фальсификация истории немецкой агрессии за Эльбу // Учен. зап. МГУ им. М.В. Ломоносова. Вып. 81. С. 116—135; Он же. Крестовый поход 1147 г. против славян и его результаты // Вопросы истории. 1946. № 2—3. С. 91—105.
77) Показательно, что в работах начала 1930-х годов дореволюционное славяноведение критиковалось именно за излишнюю политизированность. См.: Робинсон М.А. Судьбы академической элиты: отечественное славяноведение (1917 — начало 1930-х годов). М., 2004. С. 398—413. Теперь именно в этом качестве оно оказалось востребованным.
78) Грацианский Н.П. Борьба славян и народов Прибалтики с немецкой агрессией в средние века. С. 2.
79) Там же. С. 4.
80) Там же. С. 9
81) Там же. С. 10.
82) Неусыхин А.И., Данилов А.И. Н.П. Грацианский как историк-медиевист // Грацианский Н.П. Из социально-экономической истории западноевропейского средневековья. М., 1960. С. 18—19. См. также: Пичета В. Н.П.Грацианский и его труды по истории славянских народов // Вопросы истории. 1946. № 7. С. 96—99; Бороздин И.Н. Н.П. Грацианский как историк славян (страницы из истории советского славяноведения) // Труды Ашхабадского гос. пед. института им. М. Горького. Вып. 1 Ашхабад, 1947. С. 3—21; Мильская Л.Т. Николай Павлович Грацианский (1986—1945).
83) Мильская Л.Т. Николай Павлович Грацианский… С. 179.
84) Гутнова Е.В. Указ. соч. С. 146.
85) О деятельности А.И. Данилова см. полемику между А.Я. Гуревичем и Л.Т. Мильской на страницах “Средних веков” вокруг мемуаров Е.В. Гутновой.
86) О судьбе медиевистики в этот период см.: Кондратьев С.В., Кондратьева Т.Н. Указ. соч. С. 117—240; Лебедева Г.Е., Якубский В.А. Профессор О.Л. Вайнштейн в годы борьбы с космополитизмом // Проблемы социальной истории и культуры Средних веков и раннего нового времени. Вып. 5. СПб., 2005. С. 102—126; Шарова А.В. Историк…; Гуревич А.Я. Указ. соч. С. 34—53; Гутнова Е.В. Указ. соч. С. 258—271.
87) См.: Поршнев Б.Ф. Современный этап марксистско-ленинского учения о роли масс в буржуазных революциях // Известия АН СССР. Серия истории и философии. 1948. Т. 5. № 6. С. 473—488; Он же. Историография средних веков и указания товарища Сталина об “основной черте” феодального общества // Там же. 1949. Т. 6. № 6. С. 521—537; Полянский Ф.Я. О русской буржуазной историографии английской деревни // Вопросы истории. 1949. № 1.
88) См.: Шарова А.В. Историк… С. 282—284.
89) Главным редактором журнала стал “непотопляемый” А.Д. Удальцов, практически не имевший уже в те годы отношения к медиевистике. С 1946 года он занимал пост директора Института истории материальной культуры АН СССР. В ходе “проработочных” кампаний его имя тоже иногда упоминалось, но серьезных последствий это для него не имело.
90) Лебедева Г.Е., Якубский В.А. Указ. соч. С. 108. Об этом заседании см. также: Панеях В.М. Творчество и судьба историка: Борис Александрович Романов. СПб., 2000.
91) Лебедева Г.Е., Якубский В.А. Указ. соч. С. 120—123.
92) См.: Шарова А.В. Историк… С. 287—290.
93) Гутнова Е.В. Указ. соч. С. 262.
94) Там же. С. 263.
95) Гуревич А.Я. Указ. соч. С. 39.
96) Там же. С. 40.
97) Каждан А. Трудный путь в Византию // Одиссей. Человек в истории. 1992. М., 1994. С. 43.
98) Альперович М.С. Историк в тоталитарном обществе (профессионально-биографические заметки) // Одиссей. Человек в истории. 1997. М., 1998. С. 262.
99) Наука и кризисы. Историко-сравнительные очерки / Редактор-составитель Э.И. Колчинский. СПб., 2003. С. 903.
100) Цит. по: Кондратьев С.В., Кондратьева Т.Н. Указ. соч. С. 122.
101) Академия наук в решениях Политбюро ЦК РКП(б)—ВКП(б)—КПСС 1922— 1991 (1922—1952). М., 2000. С. 405.
102) Шарова А.В. Историк… С. 283; См. также: Воробьева О.В. Академик Е.А. Косминский об историософии Арнольда Тойнби // Диалог со временем. Альманах интеллектуальной истории. Вып. 3. М., 2000. С. 261—278.
103) См. подробнее: Дубровский А.М. Историк и власть: историческая наука в СССР и концепция истории феодальной России в контексте политики и идеологии (1930—1950-е годы). Брянск, 2005.