(авторизованный пер. с англ. В. Стрелкова)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2008
В период между революциями тема студенческой бедности стала важнейшей не только для достигшей расцвета студенческой прессы, но и для медицинской литературы, а также для массовой печати. Хотя многими признавалось, что этот феномен уходил корнями как минимум в эпоху Великих реформ, большинство наблюдателей соглашалось с тем, что проблема студенческой нищеты приобрела угрожающие размеры относительно недавно. Все большее число студентов покидало университеты из-за невозможности оплачивать образование и, тем самым, вынуждено было расстаться с надеждами окончить курс. Даже тем, кто пользовался отсрочкой от платежей или получал ту или иную финансовую помощь, зачастую трудно было сводить концы с концами1.
Ухудшение материального положения студенчества было напрямую связано с ослаблением ограничений на поступление в высшие учебные заведения, датируемым 1906 годом. С ростом числа студентов росла и их потребность в финансовых ресурсах. В Петербурге и Москве положение было особенно тяжелым, так как считалось, что эти города предоставляли для частичной занятости больше возможностей, чем провинциальные, и, следовательно, привлекали больше студентов2. Наряду с непрекращающимся ростом потребности в денежных средствах среди учащихся на рынок труда также отрицательно влияла популярность столичных университетов. При таком обилии студентов, готовых давать уроки, родители могли нанять репетитора за любую цену и даже иногда вовсе им не платить3. Кроме того, те студенты, у кого не было необходимых связей, вынуждены были в поисках работы вступать в жестокую конкуренцию с нестудентами4.
Газеты часто признавали нищету главной причиной самоубийств среди студентов, охотно потчуя своих читателей душераздирающе детальными картинами страданий и одиночества погибших. Беллетристическими описаниями самоубийств студентов, доведенных до этого нищетой, были полны как студенческая печать, так и “толстые” журналы5. Однако обездоленность студентов имела также и социальную составляющую, которая ставила на повестку дня вопрос об ответственности общества перед студенчеством. Один из студентов заявлял: “Смягчить нищету, избавить студенчество от самых страшных последствий переживаемой им нужды — от ужасов голодного вырождения, уничтожить смерть из-за голода — это прямая обязанность общества”6. Именуя студентов “…артериями, питающими все наше будущее”7, этот комментатор представлял себе идеальную связь между образованной молодежью и обществом как отношения взаимопомощи и взаимозависимости.
Цель нашего исследования заключается в том, чтобы показать, что споры об обездоленности студентов были в действительности частью полемики об идентичности студенчества по отношению к обществу в целом. Я намереваюсь показать, что в процессе этих споров групповые стереотипы и традиционные модели поведения, принятые самим студенчеством, были во многом пересмотрены и часто прямо подвергнуты сомнению. Если говорить более конкретно, я предполагаю связать вопрос о повседневной нищете студенчества с проблемой артикуляции его идентичности. При этом я буду опираться на некоторые “диссидентские” тексты, в которых речь идет о более оптимистических историях, чем те самоубийства, о которых повествовали репортеры ежедневных газет. Для этого я хочу, наряду с прочими источниками, обратиться к известному роману Михаила Арцыбашева “Санин”, рассматриваемому в данном случае в качестве нарратива экономического самоопределения8. После рассмотрения реакции студентов на публикацию романа и их откликов на рассуждения Арцыбашева в прессе по поводу студенческой бедности я предполагаю показать, как проявила себя альтернативная поведенческая парадигма, где уверенность в себе и опора на физическую силу превалировала над более традиционными ценностями групповой солидарности и самоотречения. Наконец, я проанализирую образ “мускулистого студента” из некоторых произведений Николая Брешко-Брешковского, посвященных жизни “борцов”. В этом случае я хотел бы показать, как два понимания “борьбы” (борьбы за существование и борьбы как вида спорта) в конечном счете соединяются в идеализированном образе студента-борца — типе человека, полностью уверенного в себе; у которого разум и тело находятся в совершенном соответствии.
БОРЬБА ЗА ВЫЖИВАНИЕ
И ВОПРОС О ТРУДОВОЙ ЭТИКЕ
Согласно П. Иванову, автору работы “Студенты в Москве”, в которой, возможно, содержится наиболее детальное описание культуры студенчества России предреволюционной поры, “борьба за существование” становилась в первые годы ХХ столетия феноменом все более очевидным. Конкуренция за дополнительный заработок усилилась не только благодаря увеличению числа студентов. Существенное сокращение преподавания классических языков в программах гимназий, проведенное в 1901 году, сделало невостребованным труд многих студентов-репетиторов. Несмотря на то что сам Иванов был убежден в том, что репетиторский труд по-прежнему оставался самым важным источником дополнительных доходов для нуждающихся студентов, он признал, что репетиторский кризис заставлял последних искать менее традиционные формы дополнительного заработка, а именно: заниматься подсчетом избирательных шаров в каком-нибудь кредитном обществе, ездить на рекламных велосипедах от какой-нибудь велосипедной фабрики или даже позировать художникам в качестве натурщика9. “И хотя, — заключал Иванов, — мы еще до Америки не дошли, — обыкновенный физический труд не принят среди студентов, — но уже “интеллигентность” их труда нужно понимать в очень широком смысле”10.
Выражение “борьба за существование” (название одной из глав книги Иванова) позволяет лучше понять те способы, с помощью которых учащиеся высшей школы пытались справиться со своими финансовыми проблемами в 1903 году, когда вышли в свет “Студенты в Москве”. Однако это показывает и то, что самому автору было нелегко принять происходившие изменения и согласиться с теми способами, с помощью которых студенты пытались к ним адаптироваться. Иванов с явным неодобрением отзывался о попытках студентов заработать лишний рубль, когда те подряжались певчими в церквах или поступали в оркестры кафешантанов. Он, например, признавал совершенно не соответствующей статусу студента работу контролером тотализатора на бегах и скачках, хотя и признавал, что такого рода заработок был одним из самых высокооплачиваемых и порождавших ожесточенную конкуренцию. Давать уроки в рамках гимназического курса было менее прибыльно — пять часов преподавания в день (!) приносили только тридцать рублей в месяц, что лишь ненамного превышало “средний” студенческий бюджет11. Однако Иванов явно отдавал предпочтение именно такого рода труду по отношению ко всем остальным способам дополнительного заработка, именуя его “интеллигентным студенческим трудом”12. Парадоксально, но, жалуясь на то, что лишь немногие виды заработка соответствовали достоинству студента13, он упоминал о них как бы между делом, обращая основное внимание в этой главе на проблему сокращения рынка преподавательских услуг.
После стачек 1905 года и возобновления в следующем году учебного процесса связанные с нищетой студентов проблемы, которые поднял в своей книге Иванов, вновь оказались в центре общественного внимания. Не только сами студенты, но также и влиятельные обозреватели ставили под сомнение — или, напротив, защищали — точку зрения, согласно которой интеллектуальный труд выше труда физического и единственно соответствует достоинству студента. Главным вопросом в возникшей по этому поводу полемике был вопрос о том, отличается ли студенческая обездоленность от обездоленности других социальных групп, а также о том, каковы следствия в плане практического поведения, вытекающие из этого отличия. Имели ли студенты право претендовать на признание исключительности своего положения и требовать (как это делали многие из них), чтобы общество фактически их содержало; либо же они должны были зарабатывать себе на жизнь сами, не гнушаясь при этом самой грязной работы? Какими бы академическими ни выглядели подобные дискуссии на первый взгляд, они воздействовали на коллективный образ студенчества, выдвигая на первый план его телесные свойства. Наряду с традиционным — болезненным и худосочным — обликом студента появился новый образ, в физической мощи которого более “примитивные” функции тела как орудия восстанавливались в правах.
Несмотря на то что число студентов, подрабатывавших физическим трудом, к концу десятилетия оказалось весьма значительным, беглый взгляд на студенческую печать этого периода показывает, что такого рода заработок все еще представлялся необычным. Так, один из комментаторов, убежденный в том, что “бесстрастные статистические цифры” нужды в студенческой среде требуют большей иллюстративности, приводил в качестве примера студентов, работавших носильщиками на толкучке или служивших ночными извозчиками. По его мнению, это, бесспорно, свидетельствовало о том, что “голод и безработица среди студентов достигли последнего предела”14. С точки зрения этого автора, непривычный образ студента, занимающегося физическим трудом, был гораздо красноречивее “просто” статистических данных, согласно которым более половины русских студентов того времени жило впроголодь.
В своей статье, опубликованной в одесской газете “Студенческое дело”, некто Н.А. Скворцов использовал схожий риторический прием. Приведя несколько “в высшей степени характерных” цифр, касающихся роста нищеты в студенческой среде, он опровергает расхожие обвинения в том, что бедствующие студенты просто не желают заниматься физическим трудом. “Обнищание студенчества, — отмечает Скворцов, — дошло до того, что, наоборот, нуждающаяся часть их никакой “черной работой” не пренебрегает”. Чтобы подкрепить свою позицию, он цитирует два объявления, в которых студенты предлагают свои услуги по набиванию ледников или шитью белья15. Итак, иллюстрацией тезиса о беспросветном положении студенчества гораздо ярче служат не “многочисленные цифровые данные”, которые он сознательно игнорирует, но доходчивый образ студента, таскающего ледяные глыбы.
Однако за этими выражениями возмущения просматривается обвинение в адрес общества в целом, которое неоправданно уравняло студентов с рабочими, обрекая их, тем самым, на нищету, если не на смерть. Соперничая друг с другом из-за каждой преподавательской вакансии и в то же время конкурируя с простолюдинами из-за работы, не требующей никакой квалификации, студенты, похоже, вливаются в растущую армию бедняков, страдая всеми болезнями общества. В статье, опубликованной в правой газете “Вести студенческой жизни”, А. Казаков прямо утверждает, что студенчество превратилось в подобие пролетариата. К студентам не только все чаще относятся как к простым рабочим, но и платят им за их уроки копейки. По сути дела, продолжает Казаков, фабричные рабочие оказываются даже в лучшем положении, так как физически они лучше подготовлены для такого рода труда; студенты же гробят свое здоровье, поскольку вынуждены и учиться, и работать. Несмотря, однако, на малую доходность репетиторского труда, Казаков допускает физический труд для студентов лишь как крайнюю меру. Помимо того, что черная работа не подходит студентам из-за их слабой физической конституции, она еще бьет по их “самолюбивой традиции”. Ярким примером того, как студенты вынуждены иногда нарушать табу и “отрекаться от своего интеллектуального состояния”, для Казакова послужило объявление в газете, где один студент предлагал свои услуги в качестве дворника16.
Будучи ревностным участником консервативного движения академистов, Казаков объясняет “безразличие” общества к положению студенчества односторонним и искаженным образом возмутителя спокойствия, который закрепился в общественном сознании за студентом. Казаков уверен, что, если в прошлом большинство студентов было весьма отзывчиво на политическую пропаганду, в настоящее время оно предпочитает держаться в стороне от политики, снова сконцентрировавшись на учебе. И общество должно ценить это возвращение к чисто академическим интересам. Оно обязано материально поддерживать студентов и, таким образом, положить конец эпидемии самоубийств в его среде. Более того, такого рода финансовая поддержка в интересах самого общества. Предоставляя молодежь себе самой, как это и происходит в настоящее время, общество снова толкает эту группу в объятия оппозиции, которая всегда готова использовать ее нищету и отчаяние в собственных политических целях.
“В АМЕРИКЕ НЕ РЕДКОСТЬ…”
В спорах о студенческой бедности регулярно всплывал образ американского студента, у которого, как мы видели на примере книги Иванова, якобы отсутствовали какие-либо угрызения совести при необходимости заниматься неквалифицированным трудом. Если в 1903 году (обращаясь опять к работе Иванова) различие в трудовой этике между русскими и американскими студентами было все еще весьма значительным, то в конце десятилетия многие обозреватели стали уже защитниками борьбы за существование “в американском стиле”, признавая ее реальной альтернативой традиционным способам обретения финансовой поддержки, а также “интеллигентным” видам труда, вроде репетиторства или оформления (переписывания, “редактирования”) разных документов и прошений. Так, один студент доказывал, что сама идея получения денег у каких-либо благотворительных организаций должна быть отброшена, ибо вредна для студента, так как приучает искать подобное вспомоществование даже тогда, когда он вполне может без него обойтись. Характеризуя такого рода благотворительность как “позор для здорового молодого человека”, он приводил в пример одного американца, однорукого инвалида, который сам зарабатывал себе на жизнь, переписывая документы по ночам. В Америке, добавлял он, общество помогает только тем, “кто абсолютно не в состоянии работать”17. Однако виновными в таком положении признавались не только студенты, но и все русское общество. Если бы оно было готово видеть в студентах обыкновенных трудящихся и нанимать их на любую работу, а не только репетиторами, нужда в благотворительности вообще отпала бы. В отличие от Казакова, который видел в общественной благотворительности главное средство для того, чтобы сохранить студенчество как особую социальную группу, этот автор осуждал общество за то, что оно не признает студентов обыкновенными трудящимися и, тем самым, способствует их обнищанию.
Наиболее откровенно высказал свою позицию Михаил Арцыбашев — один из самых популярных авторов того времени. В своем ответе на вопрос о желательности учреждения в Москве отдельного студенческого дома, заданный в рамках специально проведенного опроса, он обрушился на студенчество за отсутствие у него, как он считал, энергии и уверенности в собственных силах. В отличие от большинства молодых людей, стекавшихся в города в поисках работы и действительно сталкивавшихся при этом с нищетой и дурными жилищными условиями, студенты могли рассчитывать на получение финансовой помощи у благотворительных организаций, специально для этого созданных. Согласно Арцыбашеву, действительной проблемой студенчества были его избалованность и изнеженность, которые в результате отрицательно влияли на его самоуважение. Объявив себя противником всякой филантропии, Арцыбашев также приводил в пример Соединенные Штаты, где студенты были гораздо менее щепетильными в отношении неквалифицированного труда:
В Америке не редкость, что студенты в период летних вакаций служат даже лакеями в ресторанах. Для русского уха это немного странно, и я далек от мысли предложить этот труд предпочтительно перед другими, но мне также немного странно и то, что молодые здоровые люди, поставившие на своем знамени демократические принципы, в поисках работы вечно вертятся в заколдованном кругу уроков и переписки, считая для себя унизительным всякий физический труд, считая унизительным с высот интеллигентности спуститься в низы простой рабочей жизни18.
Слегка покровительственный тон суждений Арцыбашева говорит о том, что его не слишком интересовала проблема студенческой необеспеченности и он не считал ее первостепенно важной. Однако стереотипный образ истощенного, борющегося с нищетой студента был противоположен образу мускулистого, уверенного в себе героя его самого известного произведения. Очевидно, что проблемы студенчества занимали Арцыбашева больше, чем он сам хотел это показать. Хотя он и вращался в среде студентов в начале 1900-х годов и даже был арестован во время знаменитой студенческой демонстрации у Казанского собора в 1901 году, он никогда не принадлежал к студенческому сообществу, поскольку так и не окончил гимназического курса. Не имея поэтому права искать материальной помощи, он вынужден был зарабатывать на жизнь, сочиняя рассказы и рисуя карикатуры для желтой прессы.
Даже в скандально известном романе Арцыбашева “Санин” (1907), спровоцировавшем ожесточенные дебаты касательно порнографичности и “реакционности” его содержания19, читатель сталкивался с необходимостью оценивать двух главных героев — студента и бывшего студента, — основываясь на степени их финансовой независимости.
Когда студента-политехника Юрия Сварожича высылают из Москвы за революционную деятельность, он предпочитает действовать по линии наименьшего сопротивления, переехав к отцу в провинцию. Другой же герой, Владимир Санин, давший название роману, бывший студент и бывший революционер, также несколько месяцев живет в кругу семьи, но это его решение не обусловлено финансовыми обстоятельствами. В отличие от Сварожича, который ведет праздную жизнь на протяжении всего романа и даже провоцирует отца заявлениями, что и в дальнейшем не намерен чем-либо заниматься, Санин пытается занять не слишком впечатляющие должности в газете и страховой компании. Кроме того, он явно не чурается и физического труда, что видно из его попыток восстановить сад в имении матери. Хотя обо всех этих его поступках в романе упоминается как бы между делом (поэтому, возможно, они и не привлекли внимание критиков романа, озаботившихся исключительно “реакционностью” основных его идей), они тем не менее свидетельствовали о стремлении героя быть хозяином своей жизни, что напрочь отсутствовало у Сварожича. В этой связи одно из наиболее противоречивых суждений Санина относительно того, как следует существовать дальше (на вопрос матери: “Как ты будешь жить?” — Санин отмечает: “Как-нибудь”)20, приобретает новые грани. Хотя эти слова Санина очень часто интерпретировались как проявление гедонистической жизненной философии героя и внешним образом подтверждали его стремление к ничегонеделанию, в действительности они выражали способность героя адаптироваться к жизни и умение содержать себя, на что совершенно не был способен студент Сварожич.
Умение Санина справляться с материальными трудностями подтверждается в дальнейшем прямыми упоминаниями о его физической силе и близости к природе. Автор романа неоднократно говорит о “железных руках” и “железных мускулах” своего героя. Когда Санин работает в саду у матери, он признается в “любви ко всякой зелени”21. В этой связи сама фамилия Санин весьма показательна. Многие исследователи отмечали, что она вызывает ассоциации с латинским sanus (здоровый)22. Если судить по карикатуре на Арцыбашева 1908 года, где обыгрывается латинская пословица “Mens sana in corpore sana” (“В здоровом теле — здоровый дух”) и где сам писатель представлен хилым интеллигентом в окружении мускулистых торсов, можно предположить, что такого рода семантическая связь была для проницательных современников вполне очевидной23. Психологически подавляющий других героев романа, наделенный впечатляющей физической мощью, Санин мог восприниматься как воплощение (или же, напротив, как профанация) этой латинской пословицы.
С точки зрения телесного состояния антиподом Санина в романе предстает не Юрий Сварожич (тот был как раз физически вполне полноценен), а чахоточный студент Семенов. Характерно, что, когда автор представляет последнего читателю, он объединяет в сжатом виде и его плохое здоровье, и способ, которым он зарабатывает себе на жизнь, фактически создавая карикатуру на традиционный образ студенческой нищеты: “Семенов был больной чахоткою университетский студент, уже несколько месяцев живший в этом городе на уроки. Он был очень некрасив, худ и слаб, и на его преждевременно состарившемся лице неуловимо, но жутко лежала тонкая тень близкой смерти”24. Если оставить в стороне естественно напрашивающийся вывод, согласно которому Семенов занимался уроками из-за того, что просто физически не был в состоянии выполнять другую работу, то может возникнуть искушение интерпретировать ситуацию иначе — Семенов был болен именно потому, что столь однобоким был его заработок. Таким образом, на более глубоком уровне “жить на уроки” означало вести “нездоровый” образ жизни, при котором был нарушен баланс души и тела.
Обращение к более ранним работам Арцыбашева лишь укрепляет наше предположение о том, что противопоставление независимых и физически здоровых героев героям физически более слабым часто включает и некие экономические обертоны. Даже если контраст не столь очевиден, как в случае с Саниным и Семеновым/Сварожичем, бедность и болезненность скорее указывают на недостаточность духовных сил, нежели на благородство характера, традиционно отождествлявшееся с аскетизмом и самоотверженностью. Так, в рассказе “Тени утра” (1905) характеристика главных героев как “слабого” и, соответственно, “сильного” явно соотносится с их способностью или неспособностью содержать себя. Под категорию “слабого” подпадает как раз исповедующий идеалы беззаветности студент Афанасьев, который мечтает о служении народу и успешно агитирует провинциальных барышень Дору и Лизу поступать в медицинский институт в Петербурге (“Да, и притом это самое нужное теперь народу!”)25. О безнадежности же такого рода мечтаний говорит хотя бы то, что сам Афанасьев, несмотря на все свои намерения, в столицу так и не поедет, а умрет от чахотки — вполне в духе эпохи. Ирония заключается в том, что Афанасьев умирает в полном соответствии с канонами революционного мученичества, так на самом деле и не пострадав за народ26.
Брутальный студент Андреев — “сильный” герой рассказа — радикально отличается от Афанасьева и его восторженных последователей в том, что его собственная революционная деятельность базируется скорее на любви к жизни, а не на каких-то неопределенных идеалах. Подобно Санину, предшественником которого он явно является, Андреев отбрасывает традиционный интеллигентский культ самоотречения, предпочитая ему внимание к собственным потребностям и желаниям. Еще более важно то, что эта позиция Андреева является основанием для его самоуважения (как он сам об этом говорит), обусловленного, в частности, живостью его характера и полнотой жизненных сил. Всегда существующий за счет своего труда, Андреев знает жизнь “не из книг” (“..жизнь видел не в книжках только”)27. Как и в “Санине”, в этом рассказе на базе объединения идеалов физической мощи, материальной независимости и радости жизни формулируется некий новый этос, бросающий вызов традиционному представлению о студенческой идентичности.
Здесь было бы полезно вернуться к упомянутому выше ответу Арцыбашева на опрос общественного мнения, где писатель высказал свое отрицательное отношение к приписываемой студенчеству неприязни к физическому труду. Тут важно отметить, что, определяя возможные функции студенческого центра в Москве, Арцыбашев прямо высказался в пользу организации особого “дома труда”, где студенты могли бы не только готовиться к экзаменам, но также овладевали бы какими-либо другими профессиями кроме “репетиторства” или “переписки”28. В результате этого, полагал Арцыбашев, общество в целом могло бы выиграть от большего разнообразия рабочей силы, а студенчество (в силу растущей его востребованности) — спастись от нищеты. Поэтому, с точки зрения писателя, было принципиально важно, чтобы студенческий центр поощрял студентов к разнообразному труду “в возможно широком масштабе”.
Высказывая такого рода идеи, Арцыбашев очевидным образом повторял одну из центральных мыслей “Санина” — о необходимости всестороннего развития человека, в частности восстановления равновесия между душой и телом. Вряд ли эту точку зрения можно признать в общефилософском смысле такой уж оригинальной. Тем не менее высказывание ее в рамках споров об обездоленности студентов было симптоматичным, поскольку обнаруживало радикальное изменение представления о студентах в глазах общества. Как я покажу в следующем параграфе, подобное изменение вело к новому понятию о теле как могучем инструменте, орудии и на самом деле — новом оружии в борьбе за жизнь. Это не означает, что прежний образ студента — истощенного, борющегося с нищетой — ушел в прошлое. Нельзя сказать, что соединение образа студента с идеалом физической силы было чем-то абсолютно новым. Мускулистые студенты попадаются в “Бесах” Достоевского (боксер Келлер) и, разумеется, в “Что делать?” Чернышевского. “Новый человек” Рахметов — почти настоящий бодибилдер. Однако тенденция восприятия студента как человека физически сильного вполне обнаружилась только к концу первого десятилетия ХХ века. То значение, которое приобретает экономическая тема в “Санине”, а также комментарии Арцыбашева по поводу этики студенческого труда — все это свидетельствует о том, что роман стал важной вехой на пути реализации данной тенденции.
В ПОИСКАХ СТУДЕНТА-БОРЦА
Рост внимания к физической составляющей образа студента напрямую связан с общим интересом к физическому развитию, к гигиене, который характерен для Европы рубежа веков. Среди художников и других представителей образованных классов был отмечен повышенный интерес к физическому воспитанию, бодибилдингу, нудизму, альтернативным формам питания. Спорт, как зрелище или же как способ проведения досуга, стал популярным как никогда прежде. В России эта тенденция выразилась в широком распространении спортивной печати в период между 1907 и 1914 годами.
Однако рост популярности различных форм физических упражнений на свежем воздухе зачастую сталкивался с весьма критическим отношением со стороны некоторых представителей русской интеллигенции. С их точки зрения, подобные занятия означали своего рода политический эскапизм или отсутствие духовности. Критики-популисты были склонны напрочь отрицать важность спорта по причине его “узкой” специализации, которая не способствовала реализации “целостности” индивида. Езда на велосипеде неизменно ассоциировалась с легкомыслием и моральной распущенностью. В качестве примера можно привести Толстого (“Плоды просвещения”) и Гиппиус (“Чертова кукла”). После всех перипетий 1905 года наиболее радикальные представители студенчества использовали вполне предсказуемую аргументацию против спорта, утверждая, что он отвлекает студентов от политической борьбы и, тем самым, способствует их обуржуазиванию. В 1908 году известный студенческий лидер Алексей ЛозинаЛозинский в смятении отмечал, что студенты забросили политику ради “…Бальмонта, Кузмина, футбола”29. В другом месте он характеризует историю русского студенчества как закат идеологического и политического сознания, как движение от Маркса к “футболизму”30.
Даже если важность физического воспитания самого по себе и не вызывала сомнений, многие современники рассматривали растущую популярность спортивных занятий как доказательство “нездорового” стремления образованных классов к сильным ощущениям. Типичным представляется высказывание одного из сотрудников “Вестника воспитания”: “Диагноз спортивной лихорадки, охватившей верхи нашего общества, подтверждается многочисленными симптомами” (курсив мой. — О.Б.)31. Результатом того, что занятия спортом достигли размеров небывалых, а для тогдашних наблюдателей — почти болезненных, стало изменение традиционной иерархии в отношениях души и тела. Это было немедленно отражено на журнальных страницах и в витринах магазинов:
И как в недавнее время в витринах художественных магазинов и писчебумажных лавок красовались открытки с портретами писателей, артистов, общественных деятелей, так теперь там же красуются во множестве фотографии борцов с их гигантскими торсами и чудовищной мускулатурой, привлекая к себе толпы зрителей.
Разговоры о том, кто кого “положил” и каким приемом, весьма обычны в тех самых гостиных, в которых раньше велись разговоры о музыке, литературе, политике…32
Хотя слова эти выдают глубокую озабоченность по поводу охватившего общество спортивного безумия, автор не случайно начинает свое перечисление “симптомов спортивной лихорадки” с чудовищной мускулатуры борцов. Борьба стала одним из первых профессиональных видов спорта, получивших развитие в России, который дал возможность применения физических сил помимо собственно физического труда. Другими словами, в то время, когда ценность физического капитала человека возрастала (если воспользоваться терминологией Пьера Бурдьё33), возможности конверсии культурного капитала в реальный доход становились все более проблематичными. Как отметил обозреватель “Русского вестника”, многие представители интеллигенции сочли это тревожным симптомом.
Важно иметь в виду, что кризис традиционного студенческого рынка труда, о котором я говорил выше, совпал с развитием профессионального спорта и в особенности с ростом популярности спортивной борьбы34. Это не означает, что одновременность этих процессов была воспринята как их взаимозависимость, как не означает это и того, что все русские студенты были об этом осведомлены. Однако я утверждаю, что в жизни некоторых студентов эти процессы пересеклись весьма знаковым образом. Они даже породили новую ролевую модель — студента-борца, чья прекрасная физическая форма стала символом способности справляться с материальными трудностями.
Большую роль в популяризации образа студента-борца в качестве такой ролевой модели сыграл писатель, спортивный журналист и историк искусств Николай Брешко-Брешковский, сын “бабушки русской революции” Елены Брешко-Брешковской. Хотя высоколобая литературная критика в лице, например, Короленко смотрела на него свысока, “спортивные романы” Брешко-Брешковского пользовались спросом не только среди полуобразованных читателей. Так, Александр Куприн, сам — борец-любитель, был в восторге от его прозы35. Даже Александр Блок, регулярно посещавший борцовские поединки в цирке, признавал, что был очарован “пошлыми” романами Брешко-Брешковского, посвященными жизни борцов и тореадоров36.
Тем не менее в соответствии с дидактическими традициями литературы XIX века Брешко-Брешковский претендовал на то, чтобы предлагать читателю нечто большее, чем просто развлекательное чтение. Подобно другим представителям “бульварной литературы”, вроде Евдокии Нагродской и Анастасии Вербицкой, он рассматривал свое творчество как орудие внедрения в сознание читателя нового поведенческого идеала. В произведениях Брешко-Брешковского этот идеал воплощался в спортсменах (чаще всего — борцах), которым автор предоставлял полную возможность для высказывания. Например, в рассказе “Татуированный борец”, увидевшем свет незадолго до начала Первой мировой войны, его главному герою Соколову — художнику и борцу — удается разоблачить своего соперника как австрийского шпиона. Хотя этот достаточно насыщенный событиями рассказ не превышает четырех страниц, Брешко-Брешковский умудрился включить в него весьма содержательный монолог главного героя, в котором тот обосновывает моральную и материальную выгоду занятий борьбой:
Ты ничего не понимаешь, — бесцеремонно обрывал художник Шепетовского. — Дикий, чисто русский взгляд. Мы всего боимся. И то нас шокирует, и это, и пятое, и десятое. Смотри гораздо проще на все эти вещи. Борьба меня кормит. Дает двадцать пять рублей в день. И пока моих картин никто не покупает, и я неизвестен, — это в моем бюджете целое богатство37.
Как и Арцыбашев, Брешко-Брешковский считает нищету, в которой вынуждена жить образованная молодежь, следствием табу на физический труд. Вслед за Арцыбашевым его также привлекает образ американского студента, которому приписывается готовность браться за любую работу, что обеспечивает ему финансовую независимость в будущем. Но Брешко-Брешковский делает еще один шаг к конкретизации метафоры “борьбы за существование”, показывая, что интересы его героев лежат далеко за пределами собственно борьбы как спортивного состязания, понимаемого только как средство для дополнительного заработка. Герой Брешко-Брешковского, вместо того чтобы петь осанну спорту, признается, что стал борцом по сугубо практическим причинам:
Раз Господь Бог отпустил мне такую фигуру и силу, отчего же не использовать эти данные? Смотри, как в Америке. Министры читают рефераты в кафешантанах, и это их не умаляет ничуть. Бедные студенты зарабатывают себе кусок хлеба чисткою сапог, а потом из них выходят сенаторы, крупные общественные деятели и миллиардеры38.
Соколов с его высокопарными монологами представляется не слишком убедительной фигурой. Казалось бы, он создан лишь для того, чтобы озвучивать идеи самого Брешко-Брешковского. Тем не менее этот внутренне противоречивый образ художника, занимающегося борьбой, вовсе не был высосан из пальца. Реальным прототипом героя Брешко-Брешковского был Иван Мясоедов (сын известного художника-передвижника Григория Мясоедова). Иван Мясоедов не только пропагандировал нудизм и занимался поднятием тяжестей, но вызвал настоящую сенсацию, участвуя в борцовских поединках, будучи профессиональным художником. Неизвестно, стал ли он борцом по собственной прихоти или вынужден был заниматься этим в связи с денежными проблемами (возможно и то, и другое), но Брешко-Брешковский с жаром уцепился за последний вариант. Под его пером карьера Мясоедова превратилась в волнующую историю о бедном художнике, который преодолевает антипатию к физическому труду и обращается к профессиональной борьбе как к средству зарабатывания денег.
В своем стремлении популяризировать образ физически сильного, самодостаточного студента Брешко-Брешковский не ограничивался художественным творчеством. В 1911 году в “Синем журнале” была напечатана статья под названием “Студент-борец о себе”, в которой рассказ велся от лица некоего студента А.Ш., описывавшего свои жизненные успехи. Выбор использовавшихся в статьи терминов, а также многочисленные ссылки на однозначно трактуемое отношение западных студентов к физическому труду оставляют впечатление, что статью писал сам Брешко-Брешковский. На фотографии, сопровождавшей публикацию, Брешко-Брешковский даже стоит вместе со А.Ш., поднимающим гирю. Последний описывает свою жизненную позицию следующим образом:
Я человек небогатый, вернее, у меня ничего нет <…> Что мне прикажете делать? Бегать по урокам и вырабатывать много, много пятьдесят рублей в месяц? Благодарю покорно! Я как борец зарабатываю семьсот пятьдесят — почти губернаторский оклад. Бог дал мне фигуру, силу; из меня вытренировался хороший техник, отчего же мне не использовать всех этих данных?
Вы извините меня, в этом случае у нас начисто русская точка зрения —
русский ригоризм. Как можно, студент и вдруг борец!.. Это несовместимо! Студент обязательно должен “сеять разумное, доброе, вечное”…
Черт побери эти идеалы, раз они нас не кормят. Я не хочу их39.
Все это сопровождается уже привычным призывом не бояться физического труда, отсылкой к Ивану Мясоедову (который, похоже, уже избавился от “русского ригоризма”) и парой занятных историй, иллюстрирующих увлекательную жизнь борцов. Как и в случае с Соколовым — героем “Татуированного борца”, — в истории с А.Ш. физическая сторона не подавляет полностью все остальные. Шесть месяцев в году А.Ш. живет “аскетом”, “монахом”, посвящая все время медицинской литературе. Только после этого периода интеллектуального воздержания в нем снова обнаруживается нужда в жизни “без книг и абстракций” и просыпается полудикарь. “И вот на смену студенческой комнате с атласами, лекциями, скелетом в углу является уборная театра или цирка”40.
Из одного “борцовского” рассказа Брешко-Брешковского в другой кочует образ судьи борцовских состязаний Гусева, в котором легко угадывается реально существовавший известный борец, судья и импресарио Иван Лебедев. Как и его литературный двойник, Лебедев носил студенческий китель и фуражку, что послужило основанием для его прозвища — “студент” и даже “вечный студент”41. В своих книгах, посвященных знаменитым гиревикам и борцам, Лебедев создает образ студента или борца, который нередко встречался и в сатирических журналах. Характерно, что Лебедев сам себя именовал “профессором атлетизма”. Этот титул был, вероятно, изобретен для того, чтобы поднять статус спортивной борьбы среди интеллигенции. Спортивные журналы, редактировавшиеся Лебедевым, “Геркулес” и “Красота и сила”, публиковали специально адресованные студентам статьи, где осуждался популярный среди студенчества бильярд42 и раздавались призывы к бильярдсменам посвящать свой досуг занятиям спортом. Кроме того, Лебедев публиковал многочисленные сентиментальные рассказы про нищих студентов, для которых занятия борьбой стали началом полноценной жизни43.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Сейчас нелегко определить, насколько популярными среди студентов были спортивные произведения Брешко-Брешковского, не говоря уж о сентиментальных рассказах Лебедева. Поскольку споры о спорте очень быстро приобрели политизированный характер, что хорошо видно на примере “футболизма” Лозина-Лозинского, и Брешко-Брешковский, и Лебедев должны были вызывать у студентов левых убеждений явную неприязнь. Более того, в качестве типичных представителей массовой культуры они не могли восприниматься всерьез. И тем не менее феномен студентаборца вполне реален для царской России последних десятилетий ее существования. Идеологический смысл этого феномена не следует недооценивать. В журналах Лебедева пропагандировался образ студента, подрабатывавшего борьбой; нередко публиковались и его фотографии — все для того, чтобы показать, что студенческая идентичность предполагает и участие в спортивных состязаниях. Будучи не столь навязчивым, как растиражированный образ чахоточного студента, губящего свое здоровье в борьбе за выживание или жертвующего им ради революционных целей, образ мускулистого, уверенного в себе студента заслуживает внимания уже хотя бы потому, что он бросал вызов традиционному пониманию студенческой идентичности и поведенческих норм.
Авторизованный пер. с англ. Владимира Стрелкова
___________________________________
1) По поводу дискуссий, касающихся исторического контекста, см.: Morrissey S.K. Heralds of Revolution. Russian Students and the Mythologies of Radicalism. Oxford; New York: Oxford University Press, 1998; Kassow Samuel. Students, Professors and the State in Tsarist Russia. Berkeley, 1989.
2) Kassow Samuel. Students, Professors and the State in Tsarist Russia. P. 68—70.
3) Иванов П. Студенты в Москве. Быт, нравы, типы. М., 1903. С. 88.
4) K.М. О современной студенческой нищете // На помощь молодежи. Сборник статей, писем и заметок о студенческой нужде и самоубийствах учащихся. Киев, 1910. С. 238.
5) По поводу самоубийств студентов см.: Morrissey S.K. Heralds of Revolution. P. 188—197.
6) К.М. О современной студенческой нищете. С. 239.
7) Там же. С. 240.
8) Я заимствовал термин “нарратив самоопределения” (“narrative of self-determination”) у Эдит Клоуз. См.: Clowes Edith W. The Revolution of Moral Consciousness. Nietzsche in Russian Literature, 1890—1914. DeKalb: Northern Illinois University Press, 1988. Р. 83.
9) Иванов П. Студенты в Москве. С. 81.
10) Там же. С. 78.
11) Там же. С. 3.
12) Там же. С. 80.
13) Там же. С. 79.
14) К.М. О современной студенческой нищете. С. 239.
15) Скворцов Н.А. В битве с жизнью // Студенческое дело.1912. № 7. С. 156.
16) Казаков А. Студенческий пролетариат // Вести студенческой жизни. 1910. № 1. С. 10.
17) Студент. Студенческая нужда // Вестник студенческой жизни // 1912. № 4—5. С. 22.
18) М.П. Арцыбашев о студенческом доме // Студенческое дело. 1912. № 7. С. 150.
19) По поводу дискуссии вокруг “Санина” см.: Буле О. Порнографический Roman a Thèse: “Санин” Михаила Арцыбашева // Эрос и порнография в русской культуре / M. Левит и А. Топорков (ред.). М.: Ладомир, 1999. С. 300— 337; Boele Otto. Introduction // Artsybashev Mikhail. Sanin: a Novel / Translated by Michael R. Katz. Ithaca; London, 2001. Р. 1—12.
20) Арцыбашев М.П. Санин // Арцыбашев М.П. Собр. соч.: В 3 т. Т. 1. М.: Терра, 1994. С. 38.
21) Cм., например: Макеев A. Жалкий герой // Молодые порывы. 1908. № 2. С. 12—16.
22) Schümann Daniel. Die Suche nach dem “neuen Menschen” in der deutschen und russischen Literatur der Jahrhudertwende. Frank Wedekinds “Mine-Haha” und Michail PetrovicˇArcybasˇevs “Sanin”. München: Otto Sagner, 2001. S. 78.
23) Подпись под карикатурой гласит: “Его (Арцыбашева. — О.Б.) девиз: “In corpore sanо, mens sana”, однако, наделив Санина “corpus sano”, он пренебрег “mens sana”, забыв, видимо, что античные статуи не были прекрасными, будучи безголовыми” (Сатирикон. 1908. № 14).
24) Арцыбашев М.П. Санин. С. 69.
25) Арцыбашев М.П. Тени утра // Арцыбашев М.П. Собр. соч. Т. 1. С. 721. Критически встреченная новелла Арцыбашева “Смерть Ланде” (1904) посвящена той же теме.
26) О жертвах чахотки как об образцовых мучениках для радикально настроенных авторов см.: Clark Katerina. The Soviet Novel. History as Ritual. Bloomington: Indiana University Press, 2000. P. 64.
27) Арцыбашев М.П. Тени утра. С. 743.
28) М.П. Арцыбашев о студенческом доме. С. 151.
29) Ярмолович Алексей [Лозина-Лозинский Алексей]. Смерть призраков. СПб., [б.г.] С. 8.
30) Там же. С. 83.
31) Г.Р. Русский спорт и учащаяся молодежь // Вестник воспитания. 1909. № 9. С. 162.
32) Там же. С. 163
33) Bourdieu Pierre. Sport and Social Class // Social Science Information. Vol. 17. № 6. 1978. P. 819—840; Chilling Chris. The Body and Social Theory. London: SAGE Publications, 1993. P. 136—138; Crossley Nick. The Social Body. Habit, Identity and Desire. London: SAGE Sage Publications, 2001. P. 109.
34) Популярность спортивной борьбы в предреволюционной России анализируется Луизой Макрейнолдс в ее работе: McReynolds Lousie. Russia at Play. Leisure Activities at the End of the Tsarist Era. Ithaca; London: Cornell University Press, 2003. P. 131—150.
35) Куприн А. Н. Брешко-Брешковский: Этюд // Брешко-Брешковский Н. Жуткая сила // Ростов-на-Дону, 1991. С. 3—6. См. также биографическую статью: Брешко-Брешковский // Русские писатели 1800—1917. Биографический словарь. Т. 1. М., 1989. С. 327.
36) Блок Александр. Собр. соч.: В 8 т. Т. VIII. М.; Л., 1960. С. 331.
37) Брешко-Брешковский Н. Татуированный борец // Геркулес. 1914. № 19. С. 14.
38) Там же.
39) А.Ш. Студент-борец о себе // Синий журнал. 1911. № 3. С. 14.
40) Там же.
41) См., например, его повесть “Гладиатор” в книге: Брешко-Брешковский Н. Роман тореадора. М.: Сфинкс, 1910. С. 165—322.
42) Ека. Биллиардсмены // Красота и сила. 1913. № 2. С. 10— 11; Егоров А.П. На пути // Красота и сила // 1913. № 3. С. 9—10. Критический пафос статьи был направлен на бильярд не как вид спорта, а как на азартную игру.
43) Лебедев И.В. Гладиаторы наших дней. Пг.: Рубикон, 1915.