(Латвия, Даугавпилсский университет, 7-8 декабря 2007 г.)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2008
Еще каких-нибудь двадцать лет назад писатель Сигизмунд Доминикович Кржижановский (1887—1950) был известен разве что немногим знатокам отечественной словесности (правда, среди них были М.Л. Гаспаров и В.Н. Топоров). Теперь, главным образом благодаря усилиям историка литературы В.Г. Перельмутера, читатель располагает не только несколькими изданиями “Избранного” Кржижановского, но и Собранием сочинений, пятый — завершающий — том которого петербургское издательство “Simposium” готовит в настоящее время к выходу.
Разумеется, наследие Кржижановского не могло пройти мимо внимания ученых. На сегодняшний день существуют два основных центра “сигизмундоведения”. Это электронный журнал “Toronto Slavic Quarterly”, где в течение 2007 года проводился ежеквартальный семинар “Sigizmund Krzhyzhanovskii and His Contemporaries” (“Сигизмунд Кржижановский и его современники”), посвященный проблемам творчества Кржижановского (руководитель В.Г. Перельмутер), и университет Даугавпилса. Здесь на кафедре русской литературы и культуры под руководством профессора Ф.П. Федорова, директора Института компаративистики, с 2001 года проводятся семинары, посвященные творчеству Кржижановского. В 2003 году в издательстве “Saule” (Даугавпилс) вышел сборник “Кржижановский — I”.
Исследователи, работающие как в России, так и в других странах мира, тяготеют к одному из указанных научных центров. Конференция 2007 года, по мысли ее участников, может стать мостом, благодаря которому обе “школы” обретут более прочные научные связи (среди докладчиков на конференции были И.Б. Делекторская и В.В. Калмыкова, постоянные участники виртуальных семинаров в “Toronto Slavic Quarterly”).
Конференцию открыл доклад Ю.Б. Орлицкого и А.Ю. Орлицкой (Москва) “Испытатель границ: маргинальность как принцип поэтики Кржижановского”. Предметом исследования стали “маргинальные” зоны текста, в число которых, по мнению авторов доклада, входят эпиграфы, заглавия, концовки, ремарки, оглавления, а также удетеронные зоны, пограничные между стихом и прозой.
Собственно, творчество Кржижановского в целом можно рассматривать как некоторую “пограничную зону” — скажем, между символизмом и литературой “после символизма”. Это стало темой доклада И.Б. Делекторской (Москва) ““Причина неизвест…”, или После символизма”. Исследовательница прослеживает развитие мировоззрения писателя — от ранней статьи “Любовь как метод познания” (1912) к работе “Страны, которых нет” (1937). В раннем тексте Кржижановский выступает как последователь Вл. Соловьева, делая следующий шаг на пути, обозначенном в соловьевском “Смысле любви”: взамен “всеединства” молодой автор ищет единения с некоторым высшим началом, и, по его словам, “любовь интегрирует раздробленную рассудком жизнь и дает мистическое ощущение единства, слиянности отдельных проявлений бытия”. Однако к 1922 году в сознании Кржижановского происходит мировоззренческий слом, спровоцированный не только глобальными геополитическими обстоятельствами, но и смертью А.А. Блока, и писатель переосмысливает саму возможность такого “единения”. В произведениях 1920-х годов (повесть “Собиратель щелей”, новелла “Бог умер” и др.) он вводит важный концепт “щели”, демонстрирующий принципиальную дискретность бытия. Бог умер, бытие изрезано провалами — “щелями”, а достижение соловьевского идеала всеединства неосуществимо в принципе, и в человеческих отношениях порядок вещей обречен оставаться таким, какой существовал “до Соловьева”. Не случайно классические для русского символизма образы, носящие концептуальный характер (“золото в лазури”, София, Прекрасная Дама), попадая в прозу Кржижановского, приобретают пародийный характер или связаны с идеей фатального исхода. Утопическими для него становятся и возможность недискретного бытия, и слияние человека с высшим началом или с другим, даже любимым, человеком. Взамен к середине 1930-х писатель формирует свое “идеальное” мироздание — это, собственно, “страны, которых нет”, прекрасная в своей цельности вселенная мировой культуры с ее “фантазмами”.
“Пограничность” творчества Кржижановского определяется и его самоощущением “между Кантом и Шекспиром”, то есть между философией и литературой. Предпочтение, отданное последней, вовсе не означает отказа от философской методологии в процессе художественного познания. В докладе В.В. Калмыковой (Москва) “Книга С.Д. Кржижановского “Неукушенный локоть” и немецкая классическая философия” было показано, как целый ряд положений философии Канта, Фихте, Гегеля, Ницше преломляется в писательском литературоцентричном сознании. В частности, идея Канта о представлении, которое в процессе восприятия признаков вещи заменяет саму вещь, у Кржижановского трансформируется в часто используемый им прием метонимии, а положение об идеальном характере формальных категорий человеческого познания (времени, пространства, причинности) отражено в его прозе специфическими пространственно-временными отношениями. Едва ли не основным понятием, обладающим у Кржижановского категориальным статусом, является человеческое сознание, которое имеет, помимо прочих, пространственные характеристики.
Вероятно, именно это свойство прозы писателя позволяет некоторым исследователям говорить о “рационалистичности”, “лабораторности”, “сконструированности” его произведений. Опровергая правомерность подобного подхода, А.И. Неминущий (Даугавпилс) в докладе “Тело и эмоции в повести С. Кржижановского “Странствующее “Странно”” говорил об особом типе героев писателя — это homo sapiens с логическим ударением на втором слове. Очень важна в прозе писателя телесная компонента, которая в повести “Странствующее “Странно”” приобретает сюжетообразующую функцию. Изменение привычной пространственной среды ведет к расширению спектра человеческих эмоций, к их обострению. Ведущее место в повести занимают страх (как реакция на свободу) и “острый припадок счастья”, причем движение в сфере эмоций оказывается важным для самооценки персонажа.
Интеллектуализм прозы Кржижановского проявляется, в частности, в широчайшем поле контекстов, характерном для этого представителя “нереалистической” литературной традиции. Г.В. Марков (Даугавпилс) в докладе “Художественный мир новеллы С. Кржижановского “Игроки”” показал интертекстуальный диапазон данного произведения (главные источники ассоциаций здесь — произведения Пушкина и Гоголя), при котором возможно возникновение нетривиальных оппозиций (в “Игроках” это игра/война).
Восстановление подтекстово-цитатного субстрата, служащего основой вертикальной структуры произведений эпохи модернизма, — важнейшая задача современного литературоведения, приобретающая все большее значение. В этом смысле комментирование произведений Кржижановского представляет собой дешифровку контекстного и подтекстового пространства, восстановление подтекстовой системы. Об этом говорилось в докладе Ф.П. Федорова (Даугавпилс) “Крысолов и его контекстное пространство (“Возвращение Мюнхгаузена”)”. Что касается образа Крысолова в повести “Возвращение Мюнхгаузена”, то на нижней временной границе задействованных подтекстов располагаются Ветхий Завет и произведения Аристотеля, а на верхней — поэма В. Маяковского “Хорошо!” и “Песня о ветре” В. Луговского. В поле включены произведения Ф. Тютчева, Ф. Достоевского, Вл. Соловьева, Э.Т.А. Гофмана, Г. Державина, А. Грина, К. Гамсуна и др., целые жанровые образования, в том числе — готический роман. В произведении Кржижановского движение микросюжетов осуществляется благодаря повторам одних и тех же мотивов и за счет трансформации уже существующих в культуре мифологем.
Подтекстная система Кржижановского включает и авторов, с творчеством которых писатель полемизирует в своих произведениях. К ним относится прежде всего Л. Толстой, об имплицитном, подразумеваемом диалоге с которым говорила Т.Е. Автухович (Гродно) в докладе “Лев Толстой в творческом сознании С. Кржижановского”. Один из циклов новелл Кржижановского носит название “Чем люди мертвы”, что предполагает читательскую ассоциацию с заглавием притчи Толстого “Чем люди живы”, а “Автобиография трупа” опять-таки на уровне заглавия перекликается с романом “Живой труп”. В последнем случае в обоих произведениях осмысливается парадоксальная взаимообратимость жизни и смерти. Кржижановский относится к писателям, для которых естественна поглощенность трансцендентным, способность проблематизировать очевидное, с поразительным постоянством превращая “понятную, хорошо обжитую близь” (в терминологии Кржижановского — “это”) в “туманную, недоступную даль”, или “то”. Толстой же принадлежит к противоположной парадигме. Исследовательница показывает разницу мировоззрений обоих писателей на примере интерпретации ими силлогизма “Кай — человек, люди смертны, потому Кай смертен”. Если у героя толстовской повести этот пример правильного умозаключения вызывает взрыв отчаяния и протеста, то у Кржижановского иная художественная логика: “Все люди смертны. Кай — смертен. Следовательно, Кай хоть немножко, да человек”. Следуя этой логике, писатель в новелле “Страна нетов” создает вариант космогонического мифа, который, согласно парадоксальной авторской версии, в редуцированном виде сохранился в силлогизме. Непереводимый на язык однозначных понятий, этот миф может быть прочитан и как мысль о том, что смерть есть результат утраты исходного единства/тождества единичного и множественного, соответственно трагическое переживание смерти есть проявление неразрешимого противоречия между конечностью индивидуального и бесконечностью родового, природного существования. Это противоречие лежит в основе переживаний героя толстовской повести, в то время как для героев Кржижановского оно утратило свою актуальность.
В едином контексте русской литературы первой половины XX в. многие мотивы творчества Кржижановского перекликаются с мотивами прозы Андрея Платонова, наблюдаются родственность картины мира у обоих писателей и близость их судеб (недаром об одном сказано “прозеванный гений”, а о другом — “затравленный гений”). Об этом говорилось в докладе Н.М. Малыгиной (Москва) “С. Кржижановский и А. Платонов: пересеченье судеб и переклички в творчестве”. Ожидая от современного им читателя определенного интеллектуального уровня, Кржижановский и Платонов апеллируют к концепту человеческого сознания и его мощи. Их герои зачастую — “чудаки”, познающие суть сложнейших явлений, способные вобрать в себя весь мир, обладающие даром непрерывности видения. Вместе с тем сведений о знакомстве и общении писателей не сохранилось, хотя у них были общие знакомые. Существовал и целый ряд мест, где они могли бы встречаться; в частности, такой точкой пересечения был журнал “Литературный критик”.
В отличие от гипотетических отношений Кржижановского и Платонова, человеческая и профессиональная близость Кржижановского и Георгия Шенгели, о которой говорила А.И. Станкевич (Даугавпилс) в докладе “С. Кржижановский и Г. Шенгели”, зафиксирована документально. Общим полем деятельности для обоих был главным образом художественный перевод. Принципы работы Кржижановского и Шенгели во многом совпадали: оба они требовали смысловой точности и считали недопустимым произвол переводчика. Кржижановский-переводчик стал героем доклада А.С. Казюкевича (Даугавпилс) “С. Кржижановский — переводчик Ю. Тувима”. Этот творческий диалог особенно интересен потому, что, как подчеркнул докладчик, Тувим характеризовал свое мировоззрение как “филологическое”, что в огромной степени свойственно и художественному методу Кржижановского.
Даже краткое изложение основных положений докладов на конференции “С. Кржижановскому — 120” показывает, насколько тесно соприкасаются выводы, полученные в работах различных ученых. Изучение подтекстов прозы Кржижановского, расширение контекста его литературного творчества, поиск новых связей писателя с предшественниками и современниками — вот основные пути сегодняшних исследований творчества писателя, по которым, как продемонстировала конференция, идут “сигизмундоведы” торонтской и даугавпилсской “школ”.
Ирина Тодрина