(Рец. на кн.: St Clair W. The reading nation in the romantic period. Cambridge, 2004)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 2, 2008
St Clair William. THE READING NATION IN THE ROMANTIC PERIOD. — Cambridge University Press, 2004. — Cambridge, UK. – 765 p.
История чтения в Англии — хорошо развитая отрасль исторической науки: за полвека, прошедшие с момента публикации фундаментального труда Ричарда Олтика (Altick) “The English Common Reader, a Social History of the Mass Reading Public 1800—1900” (Chicago, 1957), появилось множество монографий, статей и сборников, посвященных ее отдельным периодам, действующим лицам и эпизодам1. На этом фоне попытка написать новую историю чтения, не впадая при этом в компиляцию, представляется задачей крайней сложности — и автор рецензируемой книги справился с ней, на наш взгляд, блестяще.
Традиционная для истории чтения задача — понять, как литературные тексты формируют ментальность эпохи и идентичность нации, — решена здесь нетрадиционным путем: Сент-Клэр отказался от распространенного в истории чтения качественного подхода, предъявив ему несколько фундаментальных претензий. Он утверждает, что количественный анализ, во-первых, уделяет слишком много внимания отдельным текстам, игнорируя вопрос об их распространенности; во-вторых, эти тексты отбираются на основании современного литературного канона, зачастую резко отличающегося от иерархии текстов в изучаемую эпоху; в-третьих, при таком подходе литература анализируется в хронологическом порядке, обратном тому, в котором усваиваются книги в реальной жизни2; и, наконец, в-четвертых, качественный анализ опирается на точку зрения отдельного читателя и/или критика, в свою очередь выраженную в текстах (дневниках, письмах, мемуарах или статьях), а эти свидетельства, при всей их исторической ценности, не носят универсального характера.
Количественный метод значительно реже используется в истории чтения (и тем более, в истории идей) в силу своей трудоемкости. Применительно к книжному делу он предполагает сбор максимально полных данных о стоимости производства, о ценах и тиражах, об авторских правах, о способах распространения книг и т.д. Все эти данные должны анализироваться на более широком фоне, включающем показатели стоимости жизни и среднего дохода для различных групп населения, изменения в характере производства, эволюцию цензурной политики и т.д. Чтобы собрать исходные данные, Сент-Клэр проработал все доступные на сегодняшний день архивы английских типографий и издательств (более пятидесяти), а также их печатные и микрофильмированные каталоги. Сохранность информации такого рода для английской книжной индустрии завидно велика: автору удалось собрать сведения не только о количестве проданных экземпляров, но и о востребованности изданий в библиотеках и книжных клубах. Определить розничные цены на книги ему позволили печатные каталоги и “летучие листки” рекламного характера; аналогичные сведения для пиратского книжного рынка и для заморских территорий он нашел в книжных списках, помещавшихся на обороте книжной обложки (и, к несчастью, обычно исчезавших при переплете). Наконец, он воспользовался каталогами закрытых аукционов, где торговали правами на издания; на некоторых из них есть рукописные пометки, позволяющие установить не только цену предложения, но и цену окончательной продажи, а значит, и понять динамику цен на издательские права. Из 750 страниц книги половину занимают таблицы, суммирующие собранные данные: одного взгляда на них достаточно, чтобы понять, каким образом Сент-Клэр прежде, чем стать историком, успел сделать успешную карьеру в британском Казначействе.
Сильное впечатление производит не только фундированность, но и широта охваченного материала: Сент-Клэр выбрал предметом своего исследования эпоху английского романтизма (1790—1830-е гг.) — период, необычайно интересный и с точки зрения интеллектуальной продукции, и благодаря своему переломному характеру: именно на эти годы приходится начало стремительного роста читательской аудитории, увеличение роли английской литературы в школьном образовании и последняя попытка британских властей управлять умами через контроль над печатью. Однако, чтобы яснее представить основные черты описываемого периода, автор начинает свой очерк за два века до романтизма и доводит его до конца викторианской эпохи, поскольку именно в это время влияние романтической литературы кажется ему наиболее полным и очевидным. И географический охват шире объявленного в заглавии: под английской читающей нацией Сент-Клэр понимает мужчин, женщин и детей в Великобритании и других англоязычных странах — Ирландии, Северной Америке и заморских территориях, которые читали книги на английском языке.
Наконец, не стоит полностью верить той красноречивой апологии “истории цифр”, которой Сент-Клэр посвящает всю первую главу своей книги: только великолепное знание эпохи и умение соотнести количественные показатели с анализом ее наиболее ярких эпизодов делают его работу не только убедительной, но и увлекательной3.
Еще одна особенность, заставляющая читать этот толстый том, не отрываясь, заключается в необычайно страстном характере, совершенно неожиданном в исследовании, основанном на экономической статистике. Всю книгу пронизывает одна идея, на доказательство которой работают и внушительные экономические таблицы, и незаурядное писательское и полемическое мастерство автора, и наконец, его неколебимая вера в невозможность прогресса без свободного обмена информацией. Какую бы страницу истории чтения ни открывал перед нами Сент-Клэр, он заканчивает ее напоминанием о том, что главным фактором, определившим развитие книжного рынка в Англии, было право интеллектуальной собственности, особенности которого на протяжении многих веков работали и против читателей, и против авторов, но главное — против просвещения.
ПРАВО ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНОЙ СОБСТВЕННОСТИ: АНГЛИЙСКИЕ ОСОБЕННОСТИ
Архивные исследования позволили Сент-Клэру скорректировать распространенное представление о том, что книжный рынок (а вместе с ним и читающая публика) — явление XVIII в., в котором аристократический патронаж уступил место законам спроса и предложения. Сент-Клэр уверен в том, что книжный рынок в Англии сложился гораздо раньше: уже в начале XVII в. большинство изданий выходило за счет собственных средств печатников или издателей, а книжная индустрия приносила казне немалые деньги благодаря налогам и франшизам. Еще одним признаком развитого рынка является система взаимного кредитования, которая начала складываться в европейской книжной промышленности, включая Англию, начиная с XV в.: печатники и книготорговцы заранее рассылали списки готовящихся книг своим товарищам по ремеслу, чтобы подготовиться к торгам на ежегодных книжных ярмарках и получить кредиты под издание (как правило, это были письма о намерениях, которые иногда можно было обменять на деньги). Подобная практика бытовала в Италии с XV в., в Англии — с XVI, а в Шотландии и Северной Америке — с XVIII в. В те страны, где не сформировалось системы взаимного кредита, — например, в Ирландию или Испанию — книги не поступали, даже если на них существовал спрос. О раннем складывании книжного рынка говорит и устойчивость тиражей: с начала XVII по начало XIX в. их размер колебался между 250 и 2000 экземпляров; крайне малые (50) и крайне большие (5000) тиражи были большой редкостью4. Только в середине XIX в. благодаря активному распространению стереотипной печати тиражи выросли до 20 000 экземпляров (да и само понятие тиража стало расплывчатым, поскольку с одной доски печатали до сотни тысяч экземпляров).
Право интеллектуальной собственности сформировалось почти одновременно с появлением книжного рынка. По сравнению с рукописным способом воспроизведения типографский требовал гораздо больших вложений в оборудование, расходные материалы и рабочую силу. Требование немалого стартового капитала в сочетании со свободной конкуренцией на относительно узком рынке порождало большие риски5. В Англии после очень непродолжительного периода неконтролируемой конкуренции печатники и книгопродавцы договорились о предоставлении постоянных монопольных прав первому издателю. Авторы и составители книг могли получить доход только от продажи рукописи (правда, Мильтон и Дефо сумели оговорить процент от продаж “Потерянного рая” и “Робинзона Крузо”, однако это именно те исключения, которые подтверждают правило). Довольно быстро право собственности на тексты перешло к издателям-книгопродавцам, а печатники, как и авторы, были низведены до роли подрядчиков.
В Англии XVI в. способ приобретения монополии на издание напоминал захват земли в колониях: вечное право владения доставалось тому, кто первым объявлял себя собственником. Этот же принцип распространялся и на произведения давно умерших авторов, чьи книги широко циркулировали уже в рукописную эпоху (например, Чосер), и на переводы с европейских языков, и даже на шотландскую литературу: первый напечатавший их на английской территории становился держателем бессрочных прав на издание. Эта система работала даже применительно к фольклорным текстам — балладам и сказкам, утверждение прав собственности на которые предвосхитило печально известную практику “огораживания” общественных земель.
Соблюдение права интеллектуальной собственности было возможно только при наличии мощных корпоративных институтов, которые пользовались поддержкой власти. В XVI в. английские печатники, издатели и книгопродавцы объединились в Компанию книгопромышленников (Stationers’ Company) — гильдию, которая по королевскому указу 1557 г. (вероятнее всего, просто закрепившему многолетнюю практику) получила право наблюдать за производством и продажей книг на всей территории Англии. На первом этапе своего существования Компания не только охраняла права интеллектуальной собственности, но и регулировала рост цен. Благодаря отсутствию внутренней конкуренции в Англии всю вторую половину XVI в. книгоиздание оставалось прибыльным делом без повышения цен на книги при том, что другие потребительские товары постоянно дорожали. На эту эпоху приходится рост населения, параллельно с которым растут количество изданий и их тираж, а значит, и читательская аудитория. Расцвету английской литературы в эпоху Возрождения, как считает Сент-Клэр, больше всего способствовала доступность печатной продукции. Однако эта система, равно выгодная для производителей книг и для их потребителей, просуществовала только до начала XVII в.
Для контроля за соблюдением монопольных прав книгопромышленникам нужна была поддержка властей. В свою очередь государство и церковь, с одной стороны, нуждались в книжной индустрии для распространения своих документов, а с другой, не хотели выпускать из-под контроля содержание печатной продукции. Чтобы упрочить союз с книгопромышленниками, власть подвела под него экономическую базу: с середины XVI в. каждый из 9 000 церковных приходов был обязан приобретать за свой счет определенный набор книг, в который входили официально одобренный английский перевод Библии, псалтыри и молитвенники, гомилетическая литература, некоторые государственные акты и т.д. Кроме того, власть настоятельно рекомендовала преподавать право, медицину и даже общеобразовательные курсы по книгам, получившим ее одобрение. На издание книг такого рода можно было получить или приобрести так называемые привилегии или патенты с правом их последующей перепродажи внутри гильдии. Так, вместо того чтобы платить за печатание нужных текстов, государство получало от них прибыль; книгопродавцы же охотно вкладывали деньги в издания, распространение которых гарантировалось властью.
Наряду с правами на издание книг, рекомендованных властью, Компания книгопромышленников получила или приобрела права на другие выгодные издания, и прежде всего на календари, стабильно высокий спрос на которые объяснялся тем, что они были единственным источником не только календарных и астрономических (а заодно и астрологических) сведений, но и массы другой общеполезной информации: в них сообщались метеорологические прогнозы и приуроченные к ним сельскохозяйственные рекомендации; время приливов и отливов, даты начала и окончания судебных сессий, учебных периодов, торговых ярмарок и т.д.6 Огромное количество изданий, права на которые постепенно приобрела Компания, образовали так называемый “английский фонд” (English Stock) — высокодоходный акционерный капитал с низким уровнем сопутствующих рисков, стабильные дивиденды от которого распределялись между членами гильдии.
К началу XVII в. Компания соединила в себе нормативные и контрольные функции: у нее появилось право контролировать все сферы книжной индустрии — производство и распространение печатных станков, численность подмастерьев, цены и тиражи, ввоз книг из-за границы и т.д. Представители Компании регулярно проводили обыски в типографиях, в книжных лавках и на торговых кораблях, располагая правами уничтожения тиражей и наказания провинившихся (последнее при наличии соответствующего судебного решения могло доходить до позорной казни).
В свою очередь власть, благодаря поддержке книжной гильдии, успешно контролировала распространение важных для нее текстов: именно так Библия короля Иакова (King James Bible, 1611) смогла постепенно вытеснить все остальные переводы Священного Писания, и прежде всего Женевскую Библию, глоссарий к которой не всегда способствовал укреплению авторитета монархии.
Залогом согласия между властью и Компанией книгопромышленников была политика ценообразования. Благодаря охраняемому государством праву интеллектуальной собственности с начала XVII в. гильдия имела возможность планомерно и целенаправленно повышать цены на книги, далеко опережая при этом рост цен на другие товары потребления. Соотношение себестоимости и продажной цены на книги в XVII в. выросло от одного к трем до одного к пяти, а значит, и прибыль книгопродавцев существенно увеличилась. Быстрее всего дорожали книги, публикуемые с государственной франшизой, то есть все рекомендованные к чтению тексты религиозного, юридического, медицинского и общеобразовательного характера; только цены на юридическую литературу за сто лет выросли в несколько раз. Так в XVII в. Компания книгопромышленников из обычной гильдии, прибыль которой зависит от себестоимости производства, превратилась в коммерческую монополию, получающую нерегулируемую прибыль от ренты на интеллектуальную собственность, невозможную без поддержки власти. Из свободного и добровольного объединения книжная гильдия стала узким картелем, готовым ради защиты своих прав идти на далекие от законности меры — угрозы, поджоги, а подчас и на физическое устранение издателей, не вошедших в Компанию или нарушавших ее постановления.
Тот факт, что изобретение книгопечатания привело к расширению читательской аудитории, а вместе с ней и сферы свободной циркуляции идей, очевиден и неоспорим, однако Сент-Клэр советует не забывать о том, что государство и церковь поспешили поставить это изобретение себе на службу, во-первых, закрепив за собой возможность получения дохода от продажи наиболее востребованных текстов, а во-вторых, обеспечив себе инструменты контроля над содержанием книг. Эффективность этих инструментов в Англии была тем выше, что они носили экономический характер, принося стабильную прибыль как власти, так и Компании книгопромышленников.
Сращение государства и книжной индустрии имело самые печальные последствия для роста читательской аудитории. Следствием монополистской политики Компании стал не только нерегулируемый рост цен, но и сокращение ассортимента изданий. Перестали издаваться английские антологии и хрестоматии, главные инструменты отбора и канонизации литературных образцов. Исчезли сокращенные и адаптированные версии больших произведений — романов, повестей или драм. Оригинальность, богатство и разнообразие английской литературы конца XVI в. Сент-Клэр объясняет, среди прочего, свободным обменом идеями между разными жанрами и родами литературы: при движении сюжета от романа к драме, а от нее к балладе и народной книжке цена на издание падала, а читательская аудитория росла. Ужесточение прав на интеллектуальную собственность в начале XVII в. покончило со свободной циркуляцией сюжетов. Исчезновение хрестоматий и сокращенных переделок в сочетании с ростом цен отрезало доступ к книгам менее обеспеченной части читающей публики. Проникновение новых идей даже в более обеспеченные круги тормозилось тем, что книгопромышленникам было выгоднее переиздавать старые книги, чем покупать права на издание новых. В результате набор общедоступных канонических текстов перед отменой права бессрочной интеллектуальной собственности в 1774 г. мало отличался от сформировавшегося за два века до этого.
Историки народной культуры XVIII в. нередко объясняют многовековую популярность одних и тех же книжных наименований консервативностью сельской среды; Сент-Клэр корректирует эту точку зрения, показывая, что фиксация репертуара народного чтения произошла в момент введения бессрочного права на интеллектуальную собственность, а его стремительный распад начался после его отмены, а значит, не только сельские читатели были виноваты в том, что набор доступных им сборников сентенций, лечебников, сонников и других подобных книг не менялся с 1600-х гг. по 1774 г.
Как эта удручающая картина сращения монопольного картеля с властью может быть согласована с тем, что мы знаем об Англии эпохи “славной революции” — о стране, где с 1695 г. не было цензуры и где труды философов Просвещения, деистов и скептиков, печатались без всяких ограничений? Это один из тех вопросов, которые лучше всего иллюстрируют разницу между качественным и количественным подходом к истории чтения. Сент-Клэр не оспаривает значения свобод, принесенных буржуазной революцией, — он просто публикует экономические показатели. Собранные им данные показывают, что на протяжении первых трех четвертей XVIII в. на фоне постоянного прироста населения, увеличения валового национального продукта и дохода per capita английский книжный рынок демонстрировал небольшой абсолютный рост, который при пересчете на душу населения превращается в отрицательный. Бум в книжной индустрии произошел в последней четверти века — после того, как в 1774 г. было окончательно отменено право бессрочной интеллектуальной собственности.
Предпосылки для роста, действительно, были заложены буржуазной революцией: еще в 1710 г. английский парламент отменил право бессрочной интеллектуальной собственности, ограничив авторское право на новые книги 14 годами, с возможностью продления на такой же срок, если автор еще жив. По отношению ко всем остальным книгам, ранее защищенным бессрочным правом, был введен переходный период в 21 год, после окончания которого они становились общественным достоянием. Акт королевы Анны, как его часто называли впоследствии, был документом огромной юридической важности: он заложил основу для современного взгляда на интеллектуальную собственность, связав ее с личностью автора, а не издателя, и ограничив ее определенным сроком7. Однако, сочетая законные и незаконные меры, Компания книгопромышленников сумела добиться того, что на территории Англии акт 1710 г. более полувека не имел реальной силы.
Правда, влияние картеля не простиралось на другие англоязычные территории: тогда еще независимую Ирландию, где в середине XVIII в. происходит активный рост книжной индустрии, и главное — Шотландию, единую с Англией как с территориальной, так и с законодательной точки зрения. Шотландские издатели, в отличие от английских, приняли акт 1710 г. как руководство к действию и немедленно после окончания переходного периода начали переиздавать книги и торговать изданиями, ставшими общественным достоянием. Цены на эти издания были вдвое ниже английских, что позволило шотландцам выйти на американский рынок, ранее целиком контролировавшийся англичанами, а затем расширить свои продажи на всю территорию Англии, включая Лондон, где открыл свою лавку самый успешный из них — Дональдсон.
На стороне шотландских книгопромышленников стояла шотландская правовая система, которая, в отличие от английской, работала на основании римского права, ставящего универсальные нормы выше прав прецедента, обычая и древности владения. Шотландские юристы нашли опору в авторитете Адама Смита: знаменитый экономист еще не издал своего капитального труда о благосостоянии наций, но уже популяризировал его основные положения в лекциях в Эдинбургском университете, где он доказывал, что для благосостояния нации монополии вредны, а свободная конкуренция полезна.
Для борьбы с вторжением дешевых книг из Шотландии Компания книгопромышленников прибегла к методам, характерным для картеля: она запрещала своим членам продавать “пиратские” издания, прибегала к демпингу, распространяя аналогичные издания по сниженным ценам, пыталась подкупить наиболее крупных шотландских издателей. Однако все эти меры были малоэффективны, и в 1770 г. Компания начала процесс против Дональдсона как издателя “Времен года” Томпсона (с первого издания 1730 г. эта книга была национальным бестселлером) и против владельца книжной лавки в городке на границе между Англией и Шотландией, где торговали этим изданием. Слушания заняли несколько лет и получили огромный общественный резонанс: столкнулись не просто коммерческие интересы (хотя сумма издательских прав, которые отстаивала Компания, составляла около 200 000 фунтов стерлингов — по тем временам огромные деньги): друг другу противостояли ограничительная система гильдий и новый взгляд на свободу торговли, “старые деньги” и молодой бизнес, консервативное стремление ограничить чтение верхними слоями общества и вера в просвещение как двигатель социального и экономического прогресса. В июле 1773 г. эдинбургский суд постановил одиннадцатью голосами против одного, что вечное право интеллектуальной собственности в Шотландии незаконно, и дал внятное обоснование своему решению, делающее честь шотландскому Просвещению. Дело отправилось в следующую инстанцию — судебный комитет Палаты лордов, члены которого, в отличие от своих шотландских коллег, не старались ни обосновать свое мнение, ни сделать его понятным для людей, не сведущих в хитросплетениях и языке юриспруденции. Хотя понять, что именно ответили судьи Палаты лордов на поставленные перед ними вопросы, трудно, их готовность поддержать право вечной интеллектуальной собственности была очевидна. Однако окончательное решение выносили не судьи, а вся Палата лордов, мнение которой на этот раз разошлось с мнением судейского комитета: в 1774 г. акт об интеллектуальной собственности 1710 г. получил судебное подтверждение и стал обязательным к исполнению для всех судов Англии и Шотландии (его действие не распространялось только на Библию и на несколько привилегий, данных университетам и Итонскому колледжу).
КРАТКИЙ ПЕРИОД ЛИБЕРАЛИЗАЦИИ НОРМ АВТОРСКОГО ПРАВА И ФОРМИРОВАНИЕ ЛИТЕРАТУРНОГО КАНОНА
Отмена монополии и узаконивание свободной конкуренции породили экономический бум: за последнюю четверть XVIII в. количество книг, изданных в Великобритании, выросло в четыре раза, а цены на них снизились вначале вдвое, а затем на две трети. Не монопольное право интеллектуальной собственности, а стоимость производства стала определяющим фактором ценообразования. Для понижения себестоимости понадобились технические усовершенствования — так получили распространение стереотипная печать, машинное производство бумаги, печать гравюр со стальных досок и т.д. Книжная индустрия, сосредоточенная до этого в больших городах, проникла в провинцию, где появились местные типографии, книжные лавки и библиотеки, выдававшие книги на дом. Вышло в свет множество антологий и адаптированных изданий, родилась детская литература. Рост предложения шел параллельно с ростом спроса: в конце XVIII в. в Англии читали все — мужчины, женщины, дети, богатые и бедные; по свидетельству современника, в 1777 г. он видел “Времена года” Томсона в руках пастухов, не знавших до этого других книг, кроме Библии.
Однако, объявив незаконным право бессрочной собственности на издания, Палата лордов не сделала ничего, чтобы разрушить картель или отменить другие ограничительные практики, сложившиеся в книжной индустрии. Уже в 1808 г. Компания начинает отвоевывать утерянные позиции: минимальный срок авторского права увеличивается с 14 до 28 лет; в 1814 г. оно становится пожизненным, в 1842-м — продлевается на срок в 7 лет после смерти автора или 42 года с момента первой публикации. Краткосрочное авторское право просуществовало в Великобритании немногим более четверти века и дало возможность напечатать не так уж много текстов, однако именно они сформировали первый канонический набор текстов, образцовых по содержанию и доступных по цене. Последний фактор был тем более важен, что падение цен на литературу, свободную от авторских прав, сопровождалось не менее стремительным подорожанием новых книг, стоимость которых в эпоху романтизма выросла вдвое, а в случае романов — втрое.
Так в конце XVIII в. издатели Великобритании впервые получили возможность издать множество книг, сделавшихся общественным достоянием. Это поставило их перед необходимостью отобрать лучшие произведения в стихах и в прозе, которые можно было бы продавать отдельно или в составе серий. И снова первыми на такое предприятие пустились шотландцы: в 1773 г. эдинбургский издатель Кинсайд выпустил в свет 43 тома “Британских поэтов” по очень доступной (в особенности по сравнению с английскими ценами на книги) цене в 1,5 шиллинга за том на дорогой бумаге и шиллинг — за том на дешевой. Английские книгопродавцы сумели бойкотировать это издание, вышедшее в свет еще до акта 1774 г., и оно не разошлось за пределами Шотландии. Однако когда последователь Кинсайда, Джон Белл, стал продавать своих еще более дешевых “Поэтов Великобритании” (1778) в самом Лондоне, англичане решили объединить усилия и ответить шотландцам изданием “Английских поэтов” под редакцией самого С. Джонсона (1779). Исход торговой войны оказался неожиданностью для обеих сторон: оба издания были раскуплены мгновенно — спрос на них превышал предложение.
Начиная с 1780-х гг. едва ли не каждый английский и шотландский издатель выпустил свое собрание лучших поэтов, и хотя они различались между собой форматом, оформлением и ценой, набор представленных в них авторов почти не менялся: он начинался с Чосера и заканчивался Каупером, включая, кроме того, С. Батлера, Драйдена, Гея, Голдсмита, Грея, Коллинза, Мильтона, Поупа, Спенсера, Томсона, Фальконера, Шекспира и Юнга. Этот канон не отличался ни полнотой, ни последовательностью, поскольку определяющую роль в его формировании сыграло отсутствие авторских прав, и тем не менее он продержался вплоть до 1860-х гг., когда общественным достоянием стали тексты эпохи романтизма.
Золотой фонд английской прозы составили главным образом романы XVIII в.: “Робинзон Крузо”, “Путешествия Гулливера”, романы Ричардсона, Филдинга и Смоллетта, “Вексфильдский священник” Голдсмита, “Расселас” Джонсона и “Тристрам Шенди” Стерна, а также переводы “Дон Кихота” и “Жиль Блаза”, вошедшие в набор канонических текстов наравне с английскими романами. Огромной популярностью пользовались собрания коротких рассказов и заметок моралистического и сатирического содержания, изначально печатавшихся в журналах (“Зритель”, “Болтун”, “Наблюдатель” и т.д.), а также английская и переводная душеполезная литература: “Путь паломника” Беньяна, письма к сыну лорда Честерфильда, трактат об уединении Циммермана, “Телемак” Фенелона, “Опыты” Франклина и т.п. Парадоксальным образом, меньше всего издательский бум затронул тех, кто подготовил его своими трудами: философы и историки эпохи Просвещения переиздавались редко и малыми тиражами, а наиболее известные противники Просвещения, напротив, огромными: “Проповеди” Хью Блэра, о которых Георг III говорил, что хотел бы видеть их, вместе с Библией, в руках каждого из своих юных подданных, с 1778-го по 1815 г. были изданы совокупным тиражом в 250 000 экземпляров.
Вся английская литература, вошедшая в классический канон, который сформировался на рубеже XVIII и XIX вв., исповедовала единую систему ценностей: патриотизм, религиозность, незыблемость моральных устоев, близость к природе, антиурбанизм. Читатели начала XIX в. воспитывались на текстах, адресованных их прадедам и дедам и созданных в рамках дидактической парадигмы, которая полагала главной целью литературы усовершенствование нравов.
ЛИТЕРАТУРНОЕ ПРОИЗВОДСТВО В ЭПОХУ РОМАНТИЗМА
Многие произведения, написанные в эпоху романтизма, далеко не сразу попали в печать: Колридж не меньше десяти лет распространял “Кристабель” в списках, а Джейн Остин писала первые романы для развлечения собственного семейства. Если автор искал более широкой известности, он мог послать свой текст в одну из многочисленных газет или литературных обозрений и получить за него неплохой гонорар. Для книги нужно было искать издателя, который согласился бы финансировать издание, а затем организовать его производство, распространение и продажу. Договоренность об издании и пересылка рукописи могли быть осуществлены по почте — известны случаи, когда популярные авторы, печатавшиеся в Лондоне и Эдинбурге, не выезжали за пределы родного городка.
Издатели отвергали большинство поступавших к ним рукописей: “Паломничество Чайльд Гарольда” отказались печатать два самых крупных издательских дома (Лонгмана и Констебля) и несколько мелких; и только благодаря посредничеству друга Байрон сумел пристроить свою поэму к Джону Мюррею, тогда еще новичку в книжном деле (пятью годами позже Мюррей отвергал по 700 поэтических рукописей в год). Неудачей закончилась и первая попытка Дж. Остин напечатать “Гордость и предубеждение”.
Одним из оснований для отказа в публикации могла быть неблагонамеренность содержания: роль неофициальных цензоров издатели приняли на себя в рамках негласного соглашения с властью, вновь вступившего в силу после Французской революции. Как проницательно заметил Байрон, Джон Мюррей стал намного требовательнее к содержанию издаваемых им текстов с тех пор, как получил от правительства выгодный заказ на публикацию морских списков.
В романтическую эпоху впервые появилась специальная должность, предполагавшая чтение рукописей и оценку возможностей их публикации. Вообще влияние издателей на содержание текстов могло быть очень велико: Джон Баллантайн убедил В. Скотта переписать тот эпизод “Сен-Ронанских вод”, где незамужняя женщина познавала утехи плотской любви; Лонгман настоятельно советовал Муру написать длинную поэму по образцу В. Скотта и Байрона, благодаря чему на свет явилась “Лалла Рук”. Отстаивать свою независимость могли только такие финансово успешные авторы, как Байрон, остальные были вынуждены прислушиваться к мнениям издателей, решавших, что понравится и не понравится будущим читателям.
Наиболее распространенным типом контракта между автором и издателем был договор о покупке авторских прав на издание, по которому все риски и все выгоды приходились на долю издателя. Размер гонорара зависел от репутации автора: за еще не написанную “Лаллу Рук” Лонгман предложил Муру 3000 фунтов; за девять лет сотрудничества с Мюрреем Байрон получил от него около 20 000 фунтов. В начале своей поэтической карьеры он полагал, что джентльмену неприлично получать доходы от стихов, и подарил авторские права на “Чайльд Гарольда” другу, но когда Мюррей выкупил их за 525 фунтов, Байрон решил закрыть глаза на приличия. Как правило, издатели выписывали авторам векселя с возможностью предъявления к оплате через три, шесть или двенадцать месяцев, однако большинство авторов предпочитали немедленно продать этот вексель ростовщику или получить его уменьшенный денежный эквивалент от самого издателя. Была распространена практика выплаты авансов за ненаписанные произведения: только она позволила таким известным авторам, как Годвин, Де Квинси, Китс и Пикок, продолжать писать в моменты финансовых трудностей, однако она же ставила авторов в кабальную зависимость от издателей, подчас вынуждая их отрабатывать авансы литературной поденщиной.
Другой распространенный тип контракта предусматривал передачу прав на определенный тираж — обычно на 500 или 1 000 экземпляров. Однако авторы, заключившие такие контракты, нередко подозревали издателей в допечатке тиража и, как правило, не ошибались: после того как Байрон в 1812 г. запретил пятое издание “Английских бардов и шотландских обозревателей”, Которн допечатал едва ли не 20 000 экземпляров с ложными выходными данными (подделка легко обнаруживается по водяным знакам на бумаге), не заплатив автору ни пенса8.
Третий тип контракта предполагал разделение между автором и издателем чистой прибыли, которая рассчитывалась путем вычета из доходов от продаж всех расходов и рисков, связанных с производством. Архивные данные свидетельствуют, что перед соблазном завысить расходы не устояли многие издатели: так, подсчитывая расходы на публикацию “Эммы”, Мюррей не только увеличил стоимость бумаги на добрые 60 процентов, но и обманул Дж. Остин с объемом закупки (и это не считая издательских скидок от рыночной цены расходных материалов, которые считались их законной прибылью).
Наконец, если желающего издать рукопись не находилось, автор мог напечатать книгу “по комиссии” — за свой счет, при помощи меценатов или же собрав деньги по подписке. Тип договора, как правило, определял издатель. Он же принимал решения о формате, дизайне, тираже и цене издания, от которых зависели продажи и, в конечном счете, читательская аудитория книги. Основные ограничения лежали в области не технологии, а коммерции: главной задачей издателя было минимизировать риски и получить максимальную прибыль. Как правило, издатели стремились отложить оплату расходных материалов и авторских прав до поступления прибыли от продаж. Если издатель был финансово заинтересован в продаже книги, он активно занимался ее рекламой и распространением; если же он издавал книгу “по комиссии”, то ее дальнейшая судьба его не заботила, и основная часть тиража оставалась лежать на складах.
Простейшее правило расчета цены предполагало, что продажа половины экземпляров должна окупить затраты9. Если половина тиража распродавалась в течение года, а остаток расходился за пять лет, книга считалась коммерчески успешной. Чем больше был тираж, тем меньше себестоимость отдельного экземпляра и тем больше чистая прибыль от успешных продаж, однако тем больше и риск в случае неудачи. Если автор пользовался определенной репутацией, себестоимость понижалась за счет расходов на рекламу, но повышался авторский гонорар. Издатели, как правило, прекрасно чувствовали конъюнктуру рынка и редко оставались в убытке, но общество и налоговую службу они активно убеждали в том, что книжная индустрия представляет собой низкоприбыльный бизнес.
В эпоху романтизма издательское дело не требовало ни первоначального капитала, ни больших вложений: немало знаменитых издателей того времени начинали с нуля. Многие из них продолжали называть себя книгопродавцами, хотя вели исключительно оптовую торговлю, продавая книги другим издателям или в книжные лавки. С другой стороны, мобильность внутри индустрии была довольно высока: печатники становились издателями, те брались за газеты или журналы, а розничные торговцы давали книги напрокат. Наиболее традиционным было сочетание типографского и издательского дела. Первым издателем в современном смысле слова, полностью отказавшимся от производства и продаж, был уже не раз упомянутый Джон Мюррей. Предшественником современных медиамагнатов может считаться В. Скотт: главный владелец издательства Джона Баллантайна, где печатались романы “автора “Уэверли”” (псевдоним В. Скотта), полностью контролировал все стадии литературного производства: не только выбор сюжета и создание текста, но и его редактуру, печать, рецензии в местных газетах, переделки для сцены и даже постановку в Эдинбургском театре, который также принадлежал ему.
Успешные издатели вели роскошную жизнь, оттенявшуюся бедностью издаваемых ими авторов, но нередко эта показная роскошь была способом подтверждения кредитоспособности. Издатели романтической эпохи, как свойственно предпринимателям в отрасли, переживающей экономический бум, любили назначать себе огромные зарплаты, брать неограниченные кредиты, приуменьшать чистую прибыль и при этом жаловаться, что дела идут не так хорошо, как хотелось бы. Однако система взаимных кредитов и обязательств нередко приводила самых успешных из них к нехватке наличных. Самым быстрым путем к разорению было вложение в периодическое издание, требовавшее немедленной выплаты гонораров авторам и наемным работникам при том, что доход от продаж аккумулировался постепенно. Еще одну угрозу для издателей таил в себе кредитный рынок: если он сокращался и обмен долговых обязательств на деньги оказывался затруднен или невозможен, они страдали в первую очередь; так, в 1826 г. рухнула вся издательская империя В. Скотта и его партнеров10. Однако по большому счету коллапс книжного рынка в 1826 г. был лишь слабым отклонением от кривой стабильного роста, который начался в 1774 г. и продолжался до 1914-го. В 1822 г. Лонгман отчитался в продаже 5 000 000 книг, найме 60 постоянных сотрудников и предоставлении работы 250 верстальщикам и переплетчикам.
ПОЭЗИЯ И ПРОЗА
Между 1780-м и 1830 г. в Великобритании, помимо переизданий поэтов классического канона, было издано около 5000 поэтических сборников и 10 000 новых изданий стихов, принадлежащих перу 2000 современных поэтов. Как подсчитал Дж. Монтгомери в книге “Lectures on Poetry” (1833), около 50 поэтов романтической эпохи получали от своих литературных трудов минимальный доход; Скотт, Байрон и Мур составили на них состояния, а еще несколько обеспечили себе сносную жизнь, в основном, за счет публикации стихов в периодике. Основная масса поэтов не только не получала прибыли от своих трудов, но была вынуждена платить, чтобы увидеть их напечатанными, а полученный тираж распределяла между родственниками и знакомыми.
Количество изданных за этот же период романов не так уж сильно отстает от стихов: между 1790-м и 1830 гг. зарегистрировано 3 000 новых названий, не считая переизданий. Издание романов, как правило, приносило прибыль (пусть не всегда большую) не только издателю, но и автору. В 1760-е гг. авторский гонорар составлял от 5 до 10 фунтов за роман, к рубежу веков он достиг 25 фунтов, а к 1820-м гг. гонорар в 1 000 фунтов не казался исключительным. Однако несмотря на неплохие гонорары, романисты, в отличие от поэтов, считались производителями не “штучного”, а “серийного” продукта, и большинство их творений выходило без указания имени автора. На протяжении всей романтической эпохи в списках книгопродавцев и в каталогах библиотек романы располагались по алфавиту заглавий, а не авторов, даже если их имена фигурировали на обложке. Хотя значительная часть романов этого времени принадлежала перу женщин-писательниц, читатели ничего об этом не знали. Все романы Дж. Остин вышли без имени автора, ее не включили в биографический словарь современных писателей Великобритании и Ирландии (1816), и даже на ее надгробном камне не говорилось ни слова о ее писательских трудах. Имя Дж. Остин впервые упомянули в печати через несколько лет после ее смерти; имена остальных авторов романов были обнародованы только в серии “Bentley’s Standard Novels”, выходившей в 1830-х гг. Похоже, что читатели того времени не слишком интересовались авторством романов, если только речь не шла об “авторе “Уэверли””.
Контраст между массовой анонимностью романной продукции и ключевой для романтизма идеей уникальности творческого гения требует комментария. Его можно объяснить стремлением избежать преследований за клевету, поскольку значительная часть романов того времени включала в себя сатиру на светские нравы и многие из них были (или претендовали на то, чтобы быть) “романами с ключом”. Анонимность могла быть на руку начинающему автору, рассчитывающему на то, что его примут за более знаменитого писателя. Однако наиболее убедительной причиной Сент-Клэр считает стремление издателей и владельцев библиотек воспитать в читателях привычку к регулярному “потреблению” романов, а для этого убедить их в неизменном качестве и предсказуемости характеристик покупаемого продукта.
Количественный подход показывает, что традиционный взгляд на романтическую эпоху как на время господства поэзии, которая только в 1830-е гг. уступила место прозе, нуждается в уточнении. Большое число наименований не обязательно означает большое число читателей: очевидно, что основная масса поэтических сборников издавалась крошечными тиражами и была доступна только узкому кругу друзей и знакомых автора. Корректнее было бы говорить о противоположных векторах развития поэзии и прозы: в романтическую эпоху поэты принадлежали, главным образом, к аристократии и дворянству, они гордились своим авторством и были готовы заплатить за то, чтобы увидеть свое имя напечатанным на обложке книги. Авторы романов постепенно превращались из низкооплачиваемых работников пера, лишенных имени и пола, в полноправных участников литературного процесса, получающих достойное вознаграждение за свои труды. Спрос на книги стихов создавали авторы и меценаты, спрос на романы — покупатели и подписчики библиотек. Формат книг стихов падал — от четверти листа к одной восьмой и одной двенадцатой; формат романов рос. Издание стихов еще несло на себе печать эпохи монополий и книжной гильдии, издание романов стало чисто коммерческим предприятием.
ТЕХНОЛОГИИ И ТИРАЖИ
Центрами книжной индустрии в романтическую эпоху оставались Лондон и Эдинбург. За два века существования книгопечатания основной способ производства не претерпел существенных изменений: металлические литеры, сделанные вручную искусными ремесленниками, укладывались опытными наборщиками в матрицы, с которых производилась печать отдельных страниц. Бумага также делалась вручную из тряпья: спрос на нее в период книжного бума был так велик, что за основными европейскими армиями в эпоху наполеоновских войн следовали стаи тряпичников. Их товар поступал на местные ярмарки, а оттуда — на международный рынок, который исправно снабжал сырьем бумажные фабрики, стоявшие на основных английских реках. Вываренная, отбеленная и разглаженная бумага, на которой печатались книги того времени, поражает своим качеством и сохранностью и в наши дни. Налоги на бумагу были весьма велики; начиная с 1794 г. обязательным условием налоговых льгот была маркировка бумаги водяным знаком, указывавшим год производства. Налоговое законодательство определило и минимальный объем продаваемой бумаги в 250 листов: это была та партия, которой требовали от издателей типографщики, даже если предполагаемый тираж книги был меньше. Этого условия не могли изменить даже крупные издательства, имевшие свой запас бумаги, поэтому и тиражи книг в Великобритании были, как правило, кратны указанному объему приобретаемой партии бумаги (кроме того, чтобы не терять бумагу зря, издатели нередко просили авторов расширить или сократить текст до соответствующего объема). Если не считать учебников, справочников и словарей, наиболее успешные тексты эпохи достигали тиража в 10 000 экземляров (романы В. Скотта и четвертая песнь “Чайльд Гарольда”), однако стандартный тираж составлял 250—1 500 экземпляров.
Следует оговориться, что подсчет тиража, и тем более количества проданных экземпляров — задача непростая. Архивные разыскания убедили Сент-Клэра в том, что и те и другие нередко завышались: большим выдумщиком был издатель Байрона, Джон Мюррей; едва ли не в два раза преувеличены сведения о продажах Лонгфелло; а сообщения о том, что памфлет Т. Пейна “Права человека” (1792) якобы разошелся полуторамиллионным тиражом, не подтверждает ни один архивный источник. Не менее опасно судить о распространенности книги по количеству сохранившихся экземпляров: лучше всего покупали самые дешевые издания, но они же в первую очередь и шли в макулатуру, острую потребность в которой испытывали представители самых разных профессий — от хозяев мелочных лавок, заворачивавших в нераспроданные стихи продукты (шутка Байрона о том, что стихи Вордсворта он узнал благодаря своей любви к пирожкам, не оригинальна, но вполне правдоподобна), до сундучников, нуждавшихся в бумаге для внутренней обклейки своего товара (в Лондоне типографы и сундучники даже селились в соседних районах и заключали династические браки). Из 84 000 экземпляров английской азбуки, напечатанных в 1676—1677 гг., до наших дней дожил один; из сотен тысяч экземпляров шестипенсовой книги для солдата (первое издание 1803 г.) сохранилось по одному экземпляру из 35-го и 65-го заводов. Жертвой “богини Клоацины”, по выражению лорда Честерфильда, становились не только учебники и песенники; практически полностью исчезли тиражи дешевых изданий “Дон Жуана” Байрона и “Франкенштейна” М. Шелли. Исходя из этого, Сент-Клэр предлагает простую аксиому: чем доступнее содержание и ниже цена книги в момент ее выхода, тем больше число ее читателей и тем хуже сохранность экземпляров.
Создание текста, набор и вычитка корректуры иногда происходили одновременно; именно в этой практике следует искать объяснение стилистических провалов и сюжетных нестыковок в романах В. Скотта, который слал роман в типографию порциями по мере написания. Если спешка была особенно велика, отдельные части романов печатались в разных типографиях, подчас разной гарнитурой, а потом соединялись под единой обложкой. Печать с наборных матриц позволяла вносить исправления вплоть до самых поздних стадий производства, отсюда и возможные различия между отдельными экземплярами одного и того же тиража. Поскольку для переиздания текст набирался заново, издатели приветствовали исправления и дополнения к старому тексту, рассчитывая возбудить новый интерес у читателей.
Чтобы убедить публику в необычайной востребованности того или иного издания, издатели сообщали о выходе новых и новых тиражей, которые отличались разве что выходными данными. В 1814 г. Мюррей сообщал о восьмом издании “Чайльд Гарольда”, одиннадцатом — “Гяура” и седьмом “Абидосской невесты”, однако похоже, что он просто допечатывал новый титульный лист к нераспроданным экземплярам старых тиражей. Иногда изданию присваивался больший номер: так, известны первое и четвертое издание “Лары”, но никто никогда не видел второго и третьего. Однако эта практика быстро стала предметом насмешек и вышла из моды к началу 1820-х гг.: тот же Мюррей в 1816 г. выпустил два издания третьей песни “Чайльд Гарольда” и “Шильонского узника”, но выдал их за одно.
Исправления и дополнения продолжали пользоваться популярностью в научных изданиях, но исчезли из книг стихов, изгнанные постепенно утверждавшимся романтическим взглядом на поэзию как на уникальный выплеск эмоций. Тем не менее к практике исправлений и дополнений авторы продолжали прибегать для того, чтобы получить новые права на издание: так, во второй половине 1820-х гг. В. Скотт издал исправленное собрание своих сочинений, которое продолжало продаваться наряду с предыдущим вплоть до конца XIX в. Наследники Вордсворта в 1855 г. вернули себе доход от авторских прав, добавив к полному собранию сочинений поэта несколько разрозненных заметок, которые тот продиктовал в 1843 г.
Ситуация резко изменилась с внедрением стереотипной печати11. При новом способе производства с набранных матриц делался слепок, в который заливался расплавленный металл; затем с полученной таким образом доски делались оттиски. В отличие от ручного набора, который рассыпался немедленно после печати, доски могли храниться сколь угодно долго. В Нидерландах стереотипная печать использовалась уже в конце XVII в., во Франции издательство “Firmin Didot” в 1797 г. запатентовало улучшенный способ стереотипирования, в Англии же введению стереотипной печати изо всех сил противилась гильдия книгопродавцев. Одним из аргументов против была стоимость производства досок, которая в 1807 г. равнялась стоимости производства 750 экземпляров ручного набора. Несомненную выгоду представляла стереотипная печать справочников, словарей, учебников и наиболее популярных хрестоматий, которая практиковалась уже в 1810-е гг. К концу 1830-х гг. усовершенствование технологических процессов позволяло сделать от 100 000 до 1 000 000 оттисков с одной доски, существенно снизив стоимость производства. Однако со старой практикой исправленных и дополненных изданий пришлось распроститься: в книгах могли появляться новые предисловия, фронтисписы и иногда картинки, но основная часть текста вместе со всеми ошибками и опечатками была закреплена на стереотипной доске на многие десятки лет.
ЦЕНЫ, ИХ СОСТАВЛЯЮЩИЕ И ИХ ПОСЛЕДСТВИЯ
Главным фактором ценообразования на английском книжном рынке Сент-Клэр считает право интеллектуальной собственности. По сути, оно представляет собой монополию, а монополист может назначать цену по своему усмотрению. Если издатель, не имеющий монопольных прав на книгу, определяет цены, сообразуясь с рыночной конкуренцией, то монополист всегда предпочитает получить максимальную прибыль при минимальном риске; на книжном рынке это значит выпустить небольшой тираж по высокой цене. Только истощив верхний сегмент рынка, монополист готов снизить цену: в книжной торговле снижение цены обычно сопровождается уменьшением формата издания; дальнейшее понижение цены может быть достигнуто за счет выпуска “облегченных” (сокращенных и адаптированных) версий, которые могут выходить одновременно с первым дорогим изданием, если они направлены на другой сегмент рынка. В английской книжной торговле также практиковалось понижение цены за счет разделения большого текста (особенно романа) на отдельные выпуски, которые поступали в продажу постепенно; если же издание не пользовалось спросом в таком формате, то через некоторое время его вновь собирали и продавали “оптом” по сниженной цене.
Несмотря на то что английские издатели сами редко занимались розничной торговлей, прибегая для этого к услугам посредников, они прилагали огромные усилия для того, чтобы контролировать розничные цены. Этим объясняются стремление сосредоточить в одних точках торговлю новыми и подержанными книгами, попытки контроля над библиотеками и читальнями и даже известные случаи уничтожения тиражей для сохранения цен. Благодаря такой политике книжный рынок разделился на сегменты, дистанция между которыми была весьма велика: от появления нового текста до снижения его цены до уровня, доступного наименее обеспеченным слоям населения, проходили годы, если не десятилетия. Шанс, что опытный ремесленник, зарабатывавший в начале XIX в. два шиллинга в день, истратит сорок два шиллинга на последний роман В. Скотта, был ничтожно мал. Если в этой системе происходил сбой, как случилось, когда на рынок была выброшена масса пиратских изданий Байрона и Шелли, эффект от него был огромным.
Еще одним фактором, влиявшим на ценообразование, была система распространения книг. Вплоть до развития железных дорог в середине XIX в. дешевле всего было перевозить книги водным транспортом: доставка книг из Лондона в Северную Америку, Индию и Австралию морем была немногим дороже сухопутной доставки в главные английские города и составляла малую долю розничной цены книги. Напротив, гужевой транспорт был очень дорог, и начиная, по крайней мере, с елизаветинских времен значительную часть книг продавали пешие книгоноши, которые торговали еще и ножницами, лентами, духами, лекарствами и другим мелким товаром, не производившимся в сельской местности. В среде розничных торговцев книгоноши составляли одну из самых мобильных, инициативных и образованных групп: в большинстве своем они умели читать и писать, часто должны были выкупать свой товар заранее, то есть располагать свободными средствами, не говоря уже об умении предугадать читательские предпочтения. Однако и цены их были довольно высоки: если городские книгопродавцы обычно работали из 30% прибыли, у книгонош надбавка была намного больше. Необходимость носить товар на спине накладывала свои ограничения на формат, а следовательно, и на содержание книг: в основном в сельскую местность поступали малоформатные или “облегченные” издания.
Немалые деньги приходилось вкладывать в рекламу в периодических изданиях, которая была важным условием успешных продаж. Уже в начале XIX в. достаточно было обратиться к двум рекламным агентствам, чтобы обеспечить объявление о выходе книги во всех авторитетных газетах Англии и Шотландии. Кроме того, существовали литературные обозрения, самыми популярными из которых были либеральное “Edinburgh Review” (Эдинбург) и консервативное “Quarterly Review” (Лондон). Большая часть критических статей в этих журналах была “заказной”: за многими хвалебными или разгромными рецензиями стояли деньги или договоренность об ответной услуге. Роль рецензий была тем более велика, что на них ориентировались оптовые покупатели — владельцы книжных лавок и библиотек, переживавших в романтическую эпоху бурный расцвет. К 1820-м гг. любой уважающий себя город в Великобритании имел хотя бы одну книжную лавку, в которой торговали к тому же канцелярскими принадлежностями, лекарствами и парфюмерией; в Норвиче на 40 000 жителей таких магазинов было 17, в Эдинбурге на 150 000 жителей — 105. Кредитоспособный владелец книжной лавки мог заказать любые издания напрямую в самых известных издательствах, которые доставлялись ему в течение нескольких дней (максимум — недель).
Английские книги продавались уже обрезанными (в отличие от Франции), по большей части в недорогой бумажной обертке. Долговечный и дорогостоящий переплет из кожи или сафьяна был заботой самого покупателя. Держать в доме непереплетенные книги считалось неприличным; напротив, была широко распространена мода на домашние библиотеки, оформленные в едином стиле — с одинаковыми переплетами, золочеными обрезами, фамильными гербами и экслибрисами. Цены на книги обычно указывались на бумажных обертках, которые уничтожались при переплете; указание цены издания в литературных обозрениях — большая редкость. Стремление скрыть “коммерческую” составляющую книги не удивит нас, когда мы узнаем, сколько стоили издания той эпохи, защищенные авторскими правами.
Хорошим доходом для джентльмена (то есть представителя верхнего слоя среднего класса и части высшего класса) считалось 5 фунтов (100 шиллингов) в неделю. Младшие сыновья джентльменов, вынужденные системой майората сами зарабатывать себе на жизнь, священники, врачи, офицеры, купцы, журналисты — иными словами, большая часть читающей аудитории — получали от 50 до 100 шиллингов в неделю. Из профессиональных мастеровых в те времена больше всего платили типографским рабочим — 36 шиллингов в неделю; столярам — 25. Фабричные рабочие, фермеры, домашняя прислуга, кормившие не только себя, но и семью, редко могли заработать больше 10 шиллингов в неделю. Приказчик в книжной лавке (ступень, с которой начинали свой путь многие успешные издатели и книгопродавцы) получал 4 шиллинга в неделю; за 1,5 из них в Эдинбурге он мог получить комнату со столом и с правом сидеть вечерами у огня.
Вышедшее в 1812 г. первое издание “Чайльд Гарольда” в одну четвертую долю листа (in quarto) стоило 30 шиллингов без переплета (в переплете — 36,5), что составляло треть недельного дохода состоятельного джентльмена, месячный доход фермера или двухмесячный — приказчика. В меньшем формате (in octavo) эта поэма могла быть куплена за 12 шиллингов без переплета и за 15,5 — в переплете. Романы стоили в среднем дешевле, чем поэмы, и были намного длиннее, однако за “Айвенго” (издание 1820 г. в трех томах) нужно было отдать 30 шиллингов без переплета и 37,5 с переплетом; за “Гордость и предубеждение” соответственно 18 и 25,5. Нехудожественная литература ценилась наравне с романами: “Богатство наций” А. Смита стоило 27 и 36 шиллингов; лекции о литературе Шлегеля (2 тома) — 21 и 27.
Не только первоначальные цены на новые тексты были слишком высоки для большинства читателей, но и постепенное снижение цены, сопровождавшееся уменьшением формата, шло очень медленно. Стремление максимально отработать сегмент высоких цен хорошо видно на примере “Лаллы Рук”: первое издание in quarto в 1817 г. стоило 42 шиллинга без переплета и было напечатано в количестве 2500 экземпляров; в течение последующего десятилетия (1817—1827) поэма печаталась в формате in octavo по 14 шиллингов за экземпляр без переплета совокупным тиражом в 18 000 экземпляров, и только когда этот рынок оказался исчерпан, вышло следующее издание in duodecimo по 5 шиллингов (4500 экземпляров с 1829-го по 1835 г.).
Цены на издания, свободные от авторского права, были во много раз ниже. Изящное стереотипное издание “Времен года” Томсона (издательство Лонгмана, 6 000 экземпляров) стоило 2 шиллинга; девятитомная “Кларисса” Ричардсона — 6; “Робинзон Крузо” — 5; “Вексфильдский священник” — 2. Многотомные собрания английских классиков шли по шиллингу за том. Однако для большей части читающей публики и эти цены были слишком высоки; для них возникла специальная отрасль книжной индустрии, торговавшая отдельными выпусками книг по 0,5 или 0,25 шиллинга (6 или 3 пенса) — столько могла позволить себе потратить на книги семья, живущая на 10 шиллингов в неделю. Впрочем, в абсолютных цифрах эта разновидность продаж в кредит была совсем не дешева: “Семейная Библия”, разбитая на 173 выпуска, которые выходили в течение трех лет и стоили по 8 пенсов за штуку, в конечном счете обходилась терпеливому покупателю в 115 шиллингов — в несколько раз дороже, чем однотомное издание, не разбитое на выпуски.
Влияние авторских прав на цену, доступность, а значит, и численность читательской аудитории хорошо показывает пример У. Каупера (1731—1800) — поэта, нашедшего спасение от тяжелого нервного расстройства в деревенском уединении и глубокой религиозности; они и превратились в основные темы его поэзии. В 1814 г. его поэзия стала общественным достоянием, и издательская предприимчивость вознесла Каупера на один уровень с гораздо более талантливым Томсоном: с 1817-го по 1825 г. вышло около 40 изданий его стихов, а с 1825-го по 1840 г. — еще как минимум 15. Если судить по количеству читателей, то Каупер окажется в числе самых популярных поэтов романтической эпохи. Для сравнения: основная часть поэм Байрона (кроме “Дон Жуана”, о котором речь пойдет отдельно) стала общественным достоянием только в 1840-е гг.; третья и четвертая песни “Чайльд Гарольда” подпали под действие акта о продлении авторских прав 1842 г. и оказались доступны широкой аудитории только в 1858 и 1860 гг. Авторское право на поэмы В. Скотта перестало действовать в середине 1830-х гг., и они были немедленно выпущены несколькими издателями уже переплетенными и с иллюстрациями — по 2,5 шиллинга за том, а в конце 1830-х гг. цена на них упала до шиллинга за том. Исторические романы В. Скотта из-за акта 1842 г. стали свободны от авторских прав только после 1856 г. Целый ряд произведений романтических авторов начал воздействовать на умы широкой публики только в викторианскую эпоху.
НОВЫЙ РОМАНТИЧЕСКИЙ КАНОН И КНИЖНЫЕ ПРОДАЖИ
Выше всего на абсолютной шкале романтических ценностей стояла поэзия: публика и критики той эпохи единодушно полагали самыми талантливыми современными поэтами Байрона, Кэмпбелла, Колриджа, Саути, Мура, Роджерса, Вордсворта и Скотта. Входящие в современный романтический канон Шелли и Китс тогда считались поэтами второго ряда, включавшего, наряду с ними, еще два-три десятка поэтических имен; а Блейка вплоть до конца XIX в. ценили только в очень узком литературном кругу. Однако представление о перечисленных поэтах как о “романтиках” сложилось уже в викторианскую эпоху, поскольку само понятие “романтической поэзии” в начале XIX в. имело смысл, отличный от современного. Соответствующее слово впервые появилось в подзаголовке поэмы Саути “Thalaba. A Rhythmical Romance” (“Талаба. Ритмическая романическая повесть”, 1801). В 1812 г. Байрон дал “Чайльд Гарольду” подзаголовок “роман” (Romaunt); “Лалла Рук” (1817) назвалась “восточной романической повестью” (An Oriental Romance); “Эндимион” Китса (1818) — “поэтической романической повестью” (A Poetic Romance). Более скромным подзаголовком была просто “повесть” (Tale): байроновский “Гяур” (1814) был “отрывком из турецкой повести” (A Fragment of a Turkish Tale); “Абидосская невеста” (1814) — “турецкой повестью” (A Turkish Tale); “Корсар” (1814) — “повестью” (A Tale); “Гертруда из Вайоминга” (1809) Кэмпбелла — “Пенсильванской повестью” (A Pennsylvanian Tale). Когда В. Скотт перешел от стихов к прозе, он дал “Айвенго” (1819) подзаголовок “романическая повесть” (A Romance). Напротив, Вордсворта никто не считал “романтическим поэтом”, поскольку его единственный опыт в этом роде — “Белая олениха Рилстоуна” (1814) — не имел успеха. “Романические” поэмы писало множество других менее известных поэтов; отличительным признаком этого жанра было перенесение действия в прошлое или в экзотические страны, лишь самая малая часть их описывала современную Англию.
Однако авторы и жанры, репрезентирующие эпоху для литературных критиков, не обязательно являются одновременно самыми читаемыми. Восемь поэтов “романтического канона” не только резко различались между собой по количеству проданных книг, они подчас далеко уступали в популярности авторам, которых современная критика считает в лучшем случае третьеразрядными. Безусловным лидером продаж был Скотт: к 1836 г. его “романические поэмы” вышли совокупным тиражом в 180 000 экземпляров. За ним следовал Байрон: совокупный тираж “Корсара” достиг 25 000 экземпляров, “Чайльд Гарольда” и других восточных поэм — до 100 000 экземпляров. С большим отрывом за ними шли Мур (“Лалла Рук” и “Любови ангелов” — 28 000; другие произведения — 30 000); Кэмпбелл (“Приятности надежды” и “Гертруда из Вайоминга” — 45 000); Роджерс (45 000) и Саути (33 000). Вордсворт выпустил всего 13 000 экземпляров своих произведений; весь совокупный тираж книг Колриджа, включая пьесы, дошел только до 7000. Между тем подражатель Томсона и автор “сельской поэмы” “Фермерский мальчик”, Роберт Блумфильд, по количеству напечатанных книг (100 000) не так уж сильно отставал от Байрона; автор длинных поэм на религиозные сюжеты, Дж. Монтгомери, догонял Мура (38 000 экземпляров); еще один “певец сельской жизни”, Дж. Крабб, по количеству продаж (35 000) опережал всех поэтов Озерной школы. Произведения Китса и Шелли вышли небольшими тиражами в 1 500 и 3 000 экземпляров, плохо расходившимися даже после уценки.
Применительно к романам этой эпохи, по большей части печатавшимся без имени сочинителя, говорить о каноне невозможно. Безусловным властителем читательских сердец был “автор “Уэверли””, родство с которым Вальтер Скотт официально признал только во второй половине 1820-х гг.: каждый из его романов вскоре после выхода продавался в количестве 6—10 тыс. экземпляров; с 1814-го по 1836 г. совокупный тираж “Уэверли” достиг 40 000 экземпляров, “Ги Маннеринга” — 50 000. Однако это был случай исключительный: вполне популярные романы Дж. Остин за этот же промежуток времени были проданы в количестве 1500—3000 экземпляров, а большинство остальных романов выходило единственным изданием с тиражом в 500—750 экземпляров.
АЛЬБОМЫ, АЛЬМАНАХИ, ТРАВЕЛОГИ12
Авторское право препятствовало составлению антологий новейших стихов и прозы, спрос на которые был тем не менее очень велик. С этим разрывом между спросом и предложением Сент-Клэр связывает романтическую моду на рукописные сборники, которые постепенно стали называть “альбомами”. Их составляли и мужчины и женщины, однако записи первых содержали в основном прозу, а не стихи, и носили скорее информативный или самообразовательный характер. Женские альбомы (а именно они лучше всего дожили до наших дней) разделяются на две группы: публичные и не предназначенные для чужого взгляда13. В первых помещались стихи, рисунки, загадки и шарады, которые записывала не только хозяйка альбома, но и ее знакомые. В эту эпоху возник особый микрожанр “стихов в альбом”, дань которому отдали все большие поэты эпохи. Измученный дамскими просьбами, Саути предложил Вордсворту создать общество борьбы с альбомами14; Ч. Лэмб выпустил целый сборник под названием “Стихи в альбом”. Показательно, что подавляющее большинство стихов, переписанных в альбомы, принадлежало современным авторам; текстов Шекспира в них не встречается.
В 1820-х гг. возник коммерческий печатный аналог дамского альбома: переплетенный в шелк, сафьян или золоченую кожу “ежегодник” (calendar), предназначенный даме в качестве рождественского подарка. Некоторые из них еще предполагали самостоятельное заполнение — печатными в них были только названия рубрик и картинки; другие чередовали пустые страницы с заполненными, на которых помещались стихи и рисунки профессиональных авторов, наконец, третья разновидность, в конце концов вытеснившая две первые, была целиком составлена из стихов, прозы и рисунков современных авторов. “The Keepsake”, “Forget-Me-Not”, “The Book of Beauty”, “Literary Souvenir”, “Annual Souvenir” и множество других ежегодников выходили огромными по тем временам тиражами: в 1830-е гг. только кипсеков продавали по 15 000 экземпляров в год. Издатели ежегодников платили хорошие гонорары, позволявшие им заманить в эти не слишком уважаемые серьезными авторами издания даже самых именитых из них: Скотт получил 2500 фунтов за два отрывка слабой прозы; Т. Муру предлагали 630 фунтов за полный текст для одного выпуска. Целевой аудиторией такого рода изданий были исключительно женщины; мужчины относились к ним иронически, но не пренебрегали их свойством вызывать улыбку на устах прекрасного пола.
Еще одним родом книг, пережившим вспышку популярности в эпоху романтизма, была литература путешествий. К 1820-м гг., кажется, не оставалось уже такого уголка на земном шаре, где бы не побывали и которого не описали бы англичане. Документальные описания экзотических стран нередко шли рука об руку с романтической поэмой: Дж. Хобхауз, сопровождавший Байрона в Албании и Греции, написал свой длинный и подробный этнографический очерк, составляющий любопытное дополнение к “Чайльд Гарольду”; позднее он выпустил еще и книгу об Италии, в pendant к четвертой песни байроновской поэмы. Впрочем, чаще встречалось обратное соотношение: поэты были обязаны вдохновением и материалом авторам путевых очерков, подробные ссылки на которые были обязательным украшением романтической поэмы. Тиражи травелогов были невелики — обычно около 500 экземпляров в дорогом формате in quarto, но престижность их была очень высока, и редкий из них не удостаивался приветственной рецензии в литературных обозрениях15.
ЧИТАТЕЛЬСКАЯ АУДИТОРИЯ
Число читателей во много раз превышало число проданных экземпляров книги: уже критик “Edinburgh Review” считал, что первое в четыре раза больше второго, Сент-Клэр предполагает, что пропорция могла быть еще больше, ведь книги читали вслух, одалживали, дарили, оставляли в наследство, давали напрокат и продавали букинистам, а значит, число читателей одного экземпляра могло вырастать в десятки раз. В романтическую эпоху чтение еще не превратилось в индивидуальное занятие: недостаток искусственного освещения заставлял одного человека читать вслух группе слушателей, которая собиралась вокруг него при скудном свете свечи или камина. Навыки запоминания текстов в те времена далеко превосходили современные: множество читателей знали наизусть не только короткие поэмы Байрона, но и длинные поэмы В. Скотта, а Маколей мог прочесть, не справляясь с книгой, весь “Потерянный рай”. Чтение стихов по памяти было одной из распространенных форм совместного досуга — в семье, в гостях, во время ухаживания и даже в тюрьме — многие из тех, кто помнил наизусть “Шильонского узника”, никогда не держали в руках самой книги16.
Широкой циркуляции книг способствовали целый ряд социальных институтов и объединений. Прежде всего, уже во второй половине XVIII в. существовали библиотеки, за небольшую плату выдававшие книги на дом. Зачастую связанные с определенным книжным магазином или издательством, такие библиотеки были ориентированы главным образом на женскую аудиторию, которую они исправно снабжали любовными и готическими романами. Самым известным предприятием такого рода была сеть “Minerva Press”, имевшая свое издательство, на долю которого в 1790-е гг. приходилась треть всех романов, печатавшихся в Лондоне; ее название стало нарицательным для характеристики развлекательного чтива, строго осуждавшегося моралистами той эпохи17. В начале XIX в. библиотеки стали предлагать, наряду с романами, романтические поэмы, прежде всего В. Скотта и Байрона. Судя по очень плохому уровню сохранности книг из таких библиотек, издания, утратившие популярность, уничтожались — отчасти для того, чтобы замедлить рост рынка подержанных книг, который в условиях высоких цен на новые книги мог бы составить им серьезную конкуренцию.
Ассортимент библиотек не удовлетворял запросов тех, кто искал серьезного чтения. Мужская часть читательской аудитории объединялась в так называемые книжные клубы или общества читателей. В отличие от абонентов библиотек, не имевших возможности влиять на предлагаемый им ассортимент, члены кружков сами определяли, какие издания купить на собираемые членские взносы. В каталогах таких объединений долгое время преобладала нехудожественная литература: книги о религии, политике, истории, военном деле, труды философов Просвещения, политические памфлеты; только в 1810-е гг. в них появились первые образцы литературы вымысла, прежде всего романтические поэмы Скотта и Байрона (за исключением “Дон Жуана”). Из романов допущены были только создания “автора “Уэверли””, пользовавшиеся, судя по листам использования, огромным спросом. Многие книжные клубы, накопившие солидные книжные собрания, впоследствии превратились в стационарные библиотеки, существенно расширив при этом круг абонентов.
В 1820-е гг. появились специализированные библиотеки для квалифицированных ремесленников — так называемые “институты механиков”. Созданные по инициативе Общества по распространению полезных знаний, они объединяли рабочих и их работодателей и/или патронов института, плативших гораздо большие членские взносы, за счет которых в основном и закупались дорогие издания. “Институты механиков” объединяли только мужчин; основная часть приобретаемых ими книг носила утилитарный характер (труды по механике, технологиям производства и т.п.), однако нередко рядом с ними в каталогах можно встретить сочинения А. Смита и Гиббона, литературу путешествий и т.д. Покупать беллетристику эти библиотеки начали еще позже, чем книжные клубы, — только во второй половине 1830-х гг., и снова первые исключения были сделаны для “автора “Уэверли””.
Наибольшее распространение читательские объединения получили в Шотландии, где была хорошая система начального образования, охватывавшая и городские и сельские местности (за исключением горных районов), которая способствовала распространению привычки к чтению в среднем классе. Хуже всего дела обстояли в Ирландии. В Англии распределение было очень неравномерным: если в городах таких кружков было довольно много, то в сельской местности преобладали приходские библиотеки, пополнявшиеся только за счет подаренных книг в основном моралистического и религиозного содержания (к их достоинствам следует отнести то, что женщины пользовались такими библиотеками наравне с мужчинами).
Численность англоговорящего населения Великобритании в романтическую эпоху оценивается приблизительно в 15 миллионов; доля грамотных (умеющих читать, но не обязательно писать) среди них составляла более 50%. Однако грамотность не всегда сопровождалась привычкой к чтению даже в высших классах: вспомним аристократического героя из “Доводов рассудка” Дж. Остин, не читавшего ничего, кроме Книги баронетов18. Размер тиражей убеждает нас в том, что немалая часть читающей публики из современных авторов знала только В. Скотта и Байрона. И тем не менее применительно к романтической эпохе уже можно говорить не о разрозненных читателях, но о читающей нации, которая объединялась целым рядом институций и не была ограничена жесткими социальными, возрастными или гендерными рамками19.
КНИЖНЫЕ ПИРАТЫ
Исследуя читательскую аудиторию той или иной книги, нельзя забывать о существовании полулегальных и нелегальных тиражей. Английские авторские права не действовали за пределами Великобритании, поэтому целый ряд издательств, печатавших современную английскую литературу, успешно работал в Швейцарии, в немецких государствах, в Нидерландах и главное — в Париже. Магазин иностранной литературы, открытый в 1798 г. в Париже потомком старинного рода итальянских книгопечатников, Джованни Галиньяни, быстро стал Меккой для иностранных путешественников: туда можно было адресовать письма до востребования, там вели книгу посетителей, из которой можно было узнать имена находящихся в Париже соотечественников, каждое утро туда приходили свежие английские газеты, при магазине были читальный зал и разъездная библиотека. Распространявшаяся по всей Европе газета “Galignani’s Messenger” сообщала британские политические новости, еженедельник “Galignani’s Weekly Repertory and Literary Gazette” перепечатывал целиком или реферировал лучшие статьи из англоязычных литературных обозрений20.
Галиньяни, Бодри и другие парижские издатели снабжали книгами большую английскую диаспору в Европе, численность которой неуклонно росла благодаря сравнительной дешевизне европейской жизни и высокому курсу фунта. Их издания, стоившие по нескольку франков за том, были во много раз дешевле английских, а свобода от авторских прав открывала простор для издательской предприимчивости. Так, например, в Великобритании права на сочинения Байрона принадлежали частично самому поэту (а после его смерти — его наследникам), частично — Джону Мюррею, а статус текстов, которые впервые появились в периодических изданиях, не был определен; поэтому целый ряд известнейших произведений поэта не вошел в “Сочинения лорда Байрона”, издававшиеся Мюрреем на протяжении всей романтической эпохи. В 1826 г. Галиньяни, уже выпустивший к тому времени несколько отдельных произведений Байрона, представил публике полное собрание его сочинений в одном томе. Бодри, а за ним ряд других издателей в Брюсселе, Лейпциге и Франкфурте немедленно выпустили свои варианты однотомника.
Галиньяни печатал со стереотипных досок (во Франции их называли клише) с мелким, но очень разборчивым шрифтом и снабжал каждое собрание сочинений гравированным титульным листом, портретом автора, его жизнеописанием и образцом его почерка. Он привлекал к работе над изданиями специалистов, составлявших пространные комментарии. За байроновским однотомником последовали издания других современных английских поэтов в таком же формате. Галиньяни проявил завидную прозорливость, сделав первый шаг к канонизации Китса и Шелли — в 1830 г. он издал их под одной обложкой с Колриджем. После поэтов пришел черед прозаиков: в 1820-е гг. в течение трех дней после выхода романа в Великобритании его перепечатывали в Париже, по цене в четыре раза ниже английской. Чтобы добиться такой скорости перепечатки, Галиньяни набирал свои издания с корректуры, украденной из английских издательств.
Байрон, Мур, Скотт и их английские издатели знали, что по французским законам Галиньяни не нуждается в их разрешениях на переиздание, и поэтому предпочитали дать свое согласие заранее — в обмен на небольшую сумму денег и обещание ограничить продажи континентальной Европой. Ввозить издания такого рода в Великобританию можно было, уплатив налоги и доказав, что они предназначены не для коммерческого, а для частного использования (для этого владельцы книг надписывали свое имя на титульном листе). Чтобы остановить поток пиратских изданий через Ла-Манш, Компания книгопромышленников ужесточила контроль за ввозом: обыски в книжных магазинах и библиотеках, усиленный таможенный досмотр и, наконец, закон 1842 г., запрещавший ввоз подобных изданий даже частным лицам, — все это помогло лишь отчасти; остановить станки парижских издателей смогло лишь заключение официального соглашения о соблюдении авторских прав между Великобританией и Францией в 1850 г.
Помимо внешних пиратов существовали и пираты внутренние, тем более отчаянные и упорные, что за их действиями стояло нечто большее, чем денежные интересы. Отсутствие официальной цензуры не мешало британским властям стремиться удержать под контролем печатную продукцию: именно на романтическую эпоху приходится последняя попытка управлять умами через ограничение доступа к литературе. После Французской революции были введены требования обязательной регистрации печатных станков, указания имени издателя на обложке, учета всех заказчиков типографии. Однако главным ограничителем книжного рынка оставались высокие цены, которые основывались не только на негласном соглашении между властью и книгопромышленниками, но и на огромных налогах на бумагу, рекламу, периодику, памфлеты и т.д. Пока памфлет Т. Пейна “Права человека” продавался по 3,5 шиллинга, власть готова была с ним мириться, но когда автор решил понизить цену до 6 пенсов и отказался от предложения продать авторские права за огромную сумму в 1 000 фунтов, против него было выдвинуто надуманное обвинение, книгопродавцы оказались в тюрьме, а тираж был конфискован.
Ценовой барьер, ограничивавший доступ низших классов к новейшей литературе, подрывали издатели, выпускавшие наряду с пиратскими переизданиями книг, защищенных авторским правом, радикальную литературу, руководства по контрацепции и порнографические романы, одинаково опасные, с точки зрения власти, для общественных устоев. Между уголовным законодательством и законами об авторских правах существовал зазор: если содержание книги было признано “вредным для общества”, авторские права к ней не применялись. Из-за этого зазора в ситуации правового вакуума оказались три злые сатиры на английское общество — драма Саути “Уот Тайлер”, написанная будущим поэтом-лауреатом в период отчаянного юношеского либерализма, “Королева Маб” Шелли и “Дон Жуан” Байрона. Все три автора по разным причинам пытались остановить пиратское распространение этих текстов: Саути к 1820-м гг. стал ультраконсерватором; Шелли был лишен судом родительских прав и пытался смягчить английское правосудие; эта же угроза тяготела над Байроном, который вдобавок не хотел терять доходов от своей поэмы. Однако суд отказался защищать авторские права на сочинения, возмущавшие общественное спокойствие, и тем самым предоставил полную свободу действий пиратам. В результате драма “Уот Тайлер”, не включенная Саути в полное собрание сочинений, разошлась тиражом в 60 000 экземпляров, превысив более чем в два раза совокупный тираж всех остальных текстов поэта. После смерти Шелли его сочинения стали добычей мышей на книжных складах или пошли на обклейку сундуков, и только огромная популярность перепечатанной полулегальными издателями “Королевы Маб” вытащила его из забвения: в 1834 г. издатель, специализировавшийся до сих пор на эротике, выпустил первое полное собрание сочинений Шелли в 12 выпусках по шиллингу штука. Чтобы предотвратить пиратское распространение “Дон Жуана”, Байрон напечатал поэму в трех форматах (и трех ценовых режимах) одновременно: дорогом, среднем и дешевом — шиллинг за том. Пираты не смогли опустить цену на полное издание ниже шиллинга и разбили его на отдельные выпуски по два пенса. Подсчитать точное количество пиратских изданий невозможно, но, по приблизительной оценке, к 1840-м гг. официальные и неофициальные тиражи “Дон Жуана” достигли 200 000 экземпляров. Если предполагать, что каждый экземпляр прочли, как минимум, четыре человека, это означало без малого миллион читателей.
В репертуар радикальных изданий в 1820-е гг. входили также другие сочинения Шелли, “Видение суда” Байрона, “Руины, или Размышления о крушении империй” Вольнея, “Права человека” и другие публицистические брошюры Т. Пейна, “Новый взгляд на общество” и другие работы Р. Оуэна, книги о спиритизме его сына Р.Д. Оуэна, “О политической справедливости” У. Годвина, труды о религии, идущие вразрез с официальным учением церкви, деистский трактат Элаи Палмера “Принципы природы”, отрицавшие существование души “Лекции по анатомии” Лоуренса, памфлеты о чартистском движении, новейших политических событиях и научных открытиях, практические руководства по контрацепции, а также порнографическая литература, включая “Мемуары Хэрриэт Уильсон” (1825), написанные от лица куртизанки, развлекавшей самых известных лиц лондонского света.
НАРОДНОЕ ЧТЕНИЕ
Книги для читателей, получивших лишь начатки образования, помимо Библии ограничивались балладами и народными книжками (chap-books), набор которых с эпохи Возрождения до конца XVIII в. практически не изменился. Баллады печатались на одном листе или на половине листа, народные книжки — на 12 или 24 страницах, сделанных из одного или двух свернутых, но не прошитых листов; и те и другие обязательно сопровождались лубочной картинкой, печатавшейся с деревянной доски. Минимальный тираж таких изданий составлял 1000 или 2000 экземпляров для народной книжки, 2000 или 4000 экземпляров — для баллады. Несмотря на примитивность оформления и содержания, “народные” издания выпускались богатыми, а иногда и титулованными лондонскими книгопромышленниками и были точно так же подвержены колебаниям английского законодательства об авторских правах, как и высокая литература. Отмена бессрочной интеллектуальной собственности прежде всего привела к увеличению масштабов книгоиздания: если до этого без малого двести лет основная масса народных книжек печаталась в одном лондонском издательстве, то после 1774 г. аналогичные издательства возникают по всей стране, и, что особенно показательно, многие из них уже в начале XIX в. переходят на стереотипную печать21.
Сент-Клэр опровергает распространенную точку зрения на постепенное исчезновения “народных книжек” в романтическую эпоху, доказывая с цифрами в руках, что именно в это время народная книга переживает расцвет. Иллюзия исчезновения порождена кардинальным изменением репертуара: лишь небольшая часть старых сюжетов, подобно легенде о Робин Гуде, сохранилась в стремительно развивающейся в эту эпоху детской литературе, остальные полностью исчезли к началу XIX в. Старинные переделки рыцарских романов были вытеснены упрощенными версиями классических произведений, среди которых были и романы (“Робинзон Крузо”, “Путешествия Гулливера”), и литература путешествий, и “Натуральная история” Бюффона. Мода на готику и любовный роман проникла на рынок народной литературы с небольшим отставанием от рынка высокой литературы; сюжеты для переделок и адаптаций заимствовались из тех же романов издательства “Minerva Press”, которыми зачитывались более состоятельные и образованные классы. Наконец, усилиями Общества по распространению дешевой литературы на этот рынок было выброшено множество душеполезных книжек для народа, написанных вдохновительницей этого Общества Ханной Мор. Напечатанные на очень дешевой и мягкой бумаге, эти книжки продавались за символическую цену или раздавались даром в больницах, тюрьмах и в армии.
Непрерывное совершенствование технологий печати привело к тому, что в 1840-е гг. можно было получать прибыль, продавая многостраничные дешевые издания по два пенса за экземпляр. Однако параллельно с исчезновением технических трудностей нарастали ограничения на использование текстов: серия законов о продлении авторских прав законсервировала репертуар народного чтения на уровне конца XVIII — начала XIX вв. Романтические поэмы и романы В. Скотта стали доступны бедным читателям только в 1860-е гг.
СЕВЕРНАЯ АМЕРИКА
Английские законы и деловые практики сохраняли свою силу в колониях, поэтому в первые века своего существования американская книжная индустрия копировала многие черты английской. В колониальный период местная промышленность производила издания местного значения (календари, учебники, молитвенники), а основная часть книг, включая тексты, написанные американскими авторами, поступала из Лондона: еще в 1775 г., накануне Американской революции, Франклин отправлял свои публицистические брошюры печататься в Великобританию, чтобы обеспечить им максимально широкую циркуляцию в англоязычном мире. Хотя скудная сохранность архивов не позволяет сделать однозначных выводов о том, насколько строго в Америке соблюдались принципы бессрочной интеллектуальной собственности после их официальной отмены в 1710 г., тот факт, что не известно ни одной англоязычной Библии, ни одной азбуки, ни одной антологии или хрестоматии, которые были бы напечатаны в Америке до обретения независимости, говорит о многом. Четко делится на две части и репертуар “народных книжек”: все тексты на сюжеты, известные в метрополии, завезены, все книги на местные сюжеты, в основном построенные вокруг индейской темы, напечатаны в Америке (часть из них позже была переиздана в Англии). Цены на привозные книги почти не отличались от лондонских, поскольку стоимость перевозки морским путем не превышала 2% стоимости товара.
После окончания Войны за независимость на американском книжном рынке начался стремительный рост. В 1787 г. сначала в отдельных штатах, а затем и на федеральном уровне были приняты законы об авторском праве, в основном следовавшие британскому акту 1710 г., но добавлявшие к нему одну существенную оговорку: авторские права присваивались только тем текстам, которые были впервые напечатаны в Америке; права на остальные тексты получал издатель, первым напечтавший их на территории САСШ. Протекционистский характер нового законодательства вызвал бум печатного дела: с 1780-х по 1810-е гг. численность типографий в некоторых американских городах выросла вдвое, а количество изданных наименований — вчетверо. В первые годы книжного бума американцы переиздали множество британских авторов — как тех, чьи труды на родине стали общественным достоянием, так и новейших романтических писателей; при этом, в отличие от Англии, цены на книги классического канона и на новейшие тексты почти не отличались, неизменно оставаясь ниже цен на книги американских писателей, защищенные авторским правом. Британские издатели начинали с верхней доли рынка и не торопились уменьшать формат и цену; американцы позиционировали свои издания гораздо ниже — в том сегменте, до которого британцы доходили спустя десятилетия. Для сравнения: бестселлер той эпохи, “Жизнь Наполеона Бонапарта” В. Скотта (1827), в Англии вышел начальным тиражом в 8000 экземпляров, в Америке — 12 500. Мобильность книжной индустрии в бывшей колонии была выше, чем в метрополии: американцы широко пользовались стереотипной печатью; быстро оценили превосходство изданий Галиньяни; несмотря на дешевизну книг, копировали не только тексты, но и иллюстрации. Лидерами продаж, как и в метрополии, оставались Байрон и В. Скотт, однако американцы перепечатывали все авторитетные английские труды по всем областям знания, не исключая политические брошюры.
Благодаря протекционистскому законодательству, просуществовавшему больше ста лет, американские читатели получили доступ к самым современным европейским текстам по цене, которая определялась стоимостью производства, а не монопольным правом интеллектуальной собственности. Более того, цены на книги в Америке делали их доступными для большинства населения, в отличие от Англии, где доступ к современным изданиям ограничивался высшими классами. В то время как в Великобритании формировалась городская культура рабочего класса, со своими текстами и литературным каноном, ориентированная на радикальную реформу властных и экономических структур, в Штатах свободная циркуляция текстов обеспечила реформистскому движению более широкую социальную поддержку, но менее радикальный характер. Разумеется, обмен идеями не всегда гарантировал моральный и интеллектуальный прогресс: Марк Твен, например, был уверен в том, что романы В. Скотта сыграли огромную роль в формировании мировоззрения южан, и даже готов был приписать их автору частичную ответственность за войну между Севером и Югом. Однако пока на романах В. Скотта по обеим сторонам океана воспитывались традиционалисты, в Великобритании вышло 1 500 000 экземпляров “Хижины дяди Тома”, а Лонгфелло вошел в число любимых поэтов викторианской эпохи. Наибольшее воздействие американская литература оказала на “народное” чтение в Великобритании: поскольку продление авторских прав лишило бедную аудиторию доступа к современным английским романам, значительную часть ассортимента в дешевых книжных магазинах, во множестве возникших в 1840-е гг. при железнодорожных станциях, составляли перепечатки европейских и американских авторов, среди которых безусловным лидером был Фенимор Купер, певец американского освободительного движения и борец с британским империализмом.
ЧТЕНИЕ И МЕНТАЛИТЕТ ЭПОХИ
Доказывая преимущества количественного подхода к истории чтения, Сент-Клэр показывает, как знание экономики и статистики книжного рынка позволяет уточнить свидетельства о воздействии той или иной книги на умы, сохранившиеся в мемуарах, переписке и беллетристике. Так, знаменующие для нас дух романтической эпохи либеральные памфлеты Т. Пейна о правах человека (1791) и М. Уолстонкрафт о правах женщины (1792) в начале XIX в. были доступны лишь узкому кругу читателей, а консервативный трактат Э. Берка “Размышления о революции во Франции” разошелся огромным тиражом. Проповеди Х. Блэра, проникнутые религиозным и антиурбанистическим духом стихи английских поэтов XVIII в., феодальные романы В. Скотта и душеспасительные народные книжки Ханны Мор — вся эта литература, печатавшаяся тиражами в сотни тысяч экземпляров, повлияла на английское мировоззрение романтической эпохи в значительно большей степени, чем тексты Байрона и Шелли.
Фундаментальный для макроанализа, количественный подход дает бесценные сведения и для понимания отдельных сюжетов. Так, когда в романе Джордж Элиот “Феликс Хольт” из корзинки с шитьем выпадает томик Байрона в одну двенадцатую листа, мы не поймем, почему возмущен главный герой, откуда краска стыда на лице владелицы корзинки и чем объясняется возникающее между ними эротическое напряжение, если не будем знать, что маленькое издание Байрона, несомненно, пиратское, что ни отец, ни брат героини никогда не дали бы такое издание в руки уважаемой ими женщины, а значит, героиня сама купила его тайком у торговца запрещенными книгами, который, вероятнее всего, торговал еще и порнографическими романами, и трактатами о контрацепции.
Количественный подход позволяет Сент-Клэру пересмотреть многие устойчивые представления о чтении в викторианскую эпоху. Очередное продление срока действия авторских прав в 1842 г. и широкое распространение стереотипной печати еще больше изменили баланс между тиражами и ценами на старых и новых авторов. Издатели гораздо охотнее шли на допечатку изданий с готовых стереотипных досок, чем на производство новых досок, требовавшее первоначальных вложений. Более того, даже после того, как текст становился общественным достоянием, бывший владелец авторских прав оказывался в привилегированном положении, поскольку у него, в отличие от конкурентов, уже имелись стереотипные доски; отсюда возникала тенденция к сохранению негласных монополий на издания. Разрыв между ценой на новые романы и переиздания романов, свободных от авторских прав, в романтическую эпоху был десятикратным, в викторианскую стал шестидесятикратным. Одно из самых известных издательств романтической эпохи, издательство Лонгмана, в викторианскую эпоху вообще отказалось от беллетристики, перейдя на гораздо более прибыльную печать учебников со стереотипных досок. Мюррей продолжал существовать за счет стереотипных изданий Байрона и (совместно с Лонгманом) многотысячных переизданий школьной хрестоматии по английской литературе.
Сама концепция “издания” претерпела существенные изменения, потеряв хронологическую привязку: на титульных листах книг, изданных стереотипным образом в викторианскую эпоху, как правило, не ставился год выхода, что позволяло скрыть от читателей солидный возраст множества стереотипных переизданий. “Подновлению” старых книг немало способствовала книжная иллюстрация, выполнявшаяся художниками-викторианцами в соответствии с новейшими вкусами эпохи и тем самым приближавшая поэтов начала XIX века к читателям его конца. Стереотипная печать облегчила экспорт книг в колонии, где издания, напечатанные с копий британских стереотипных досок, стоили намного дешевле, чем в метрополии: так был создан единый рынок англоязычной литературы с диверсификацией цен по странам.
В 1850-е гг. большинство поэтических текстов романтической школы стало общественным достоянием, и в последние сорок лет XIX в. вышло множество однотомных полных собраний сочинений главных поэтов-романтиков, стремительно вытеснивших поэтов старого канона. Из канонических авторов предыдущей эпохи удержали свои позиции Шекспир, Мильтон, Бёрнс и Каупер, а Драйден, Юнг и Томсон исчезли из издательских каталогов.
Стереотипные доски для романов В. Скотта были изготовлены в конце 1820-х гг., что позволило издателям напечатать их в форме еженедельных выпусков, за счет этого резко снизив цену и увеличив продажи. К 1850-м гг. совокупное число оттисков с этих досок достигло 7 000 000, но спрос не упал, и издатели, обновив оборудование, начали постепенное движение вниз по ценовой шкале. В 1850-е гг. было продано 250 000 экземпляров по 2 шиллинга; в начале 1860-х — 1 000 000 экземпляров по шиллингу; в 1866—1867 гг., когда цена упала до 6 пенсов, продажи выросли до 2 000 000. Поэмы В. Скотта распространились еще раньше, благодаря тому, что срок действия авторских прав на них закончился уже в 1830-е гг. Во второй половине XIX в. В. Скотт стал самым читаемым автором англоязычного мира, далеко опередив всех конкурентов. Его влияние на мировоззрение викторианской эпохи было ничуть не меньшим, чем у Диккенса, Теккерея или Элиот22.
Так Сент-Клэр постепенно подводит читателей к ответу на главный вопрос своего исследования: могли ли особенности британской книжной индустрии повлиять на мировоззрение нации? Он предлагает нам вообразить себе культуру, которая могла сформироваться на текстах классического канона, длинных романтических поэмах, действие которых отнесено в далекое прошлое или на Восток, и исторических романах В. Скотта. Легко предположить, что такая культура будет твердо верить в незыблемость и превосходство английских начал, станет поэтизировать завоевания и воинские доблести, увлекаться путешествиями и экспансией на Восток, исследовать и изобретать собственное историческое прошлое. Для ее носителей будут характерны умеренные и хорошо контролируемые эмоции; сильные страсти они перенесут в экзотические и преимущественно южные страны. Это будет маскулинная культура с рыцарским отношением к женщинам, сфера деятельности которых ограничится семейным кругом и воспитанием патриотических чувств в детях. Система ценностей в такой культуре будет основана на вере в правильность мирового и социального порядка и пропитана антиурбанистическим духом. Реконструированная культура удивительно похожа на викторианскую Англию.
Завершая нашу рецензию, благодаря обаянию книги превратившуюся в реферат, заметим, что Сент-Клэру удалось в очередной раз продемонстрировать, что история книги является неотъемлемой составляющей истории литературы и культуры в целом. Его пример убеждает в том, что историю книги нельзя изучать, не представляя себе экономической и материальной стороны книжного дела. Исследователям, которые решат последовать его примеру, Сент-Клэр рекомендует начать со сбора максимально полных данных о ценах, тиражах, стоимости производства в абсолютных и относительных показателях, а там, где данных недостаточно, не бояться экстраполировать существующие. Затем необходимо изучить способы производства и пути распространения книг, порядок их импорта и экспорта, возможность составления сокращенных и адаптированных версий, хрестоматий и антологий. Собранные данные нужно дополнить индивидуальными свидетельствами, почерпнутыми из мемуаров, переписки, критических статей и беллетристики. История книжной индустрии требует анализа с экономической и юридической точек зрения, и, наконец, при исследовании необходимо исходить из позиций трех движущих сил книжного дела — автора, читателя и издателя. После этого дело останется за малым — написать такой же захватывающий текст, какой написал Уильям Сент-Клэр.
_______________________________________
1) См.: Алябьева Л. Литературная профессия в Англии в XVI—XIX веках. М., 1994.
2) Сент-Клэр напоминает, что основная масса книг, прочитанных в детстве и в юности, определена выбором родителей, школы, церкви — и, как правило, это тексты, созданные за несколько поколений до рождения юного читателя. Доступ к новейшей литературе мы получаем намного позже, но и в зрелости круг нашего чтения ею не исчерпывается. Так, в Англии эпохи романтизма просветительские тексты усваивались после антипросветительских текстов, входивших в школьную программу. Точно так же и русские читатели, родившиеся в начале XIX в., учились не по Жуковскому и Батюшкову, а по Кантемиру и Ломоносову (ср. воспоминания Д.Н. Свербеева).
3) Уильям Сент-Клэр — автор нескольких отмеченных премиями монографий, которые принадлежат к разным жанрам исторического повествования: это биографии, исследования политической истории и истории идей (“That Greece Might Still Be Free” (1972); “Trelawny, the Incurable Romancer” (1978); “The Godwins and the Shelleys, The Biography of a Family” (1989); “Lord Elgin and the Marbles” (впервые — 1967; третье, переработанное издание — 1998).
4) Характерно, что и в России до распространения стереотипной печати тираж считали “заводами”, размер которых (1 200 экз.) установился уже в Петровскую эпоху.
5) Интересно, что в Англии практика рукописного распространения книг долгое время сосуществовала с типографской; достаточно сказать, что через два века после появления книгопечатания Мильтон, заключая контракт на издание “Потерянного рая”, оговорил в нем свое право на распространение рукописных копий. Сент-Клэр предполагает, что между гильдией писцов и гильдией книгоиздателей существовала договоренность о взаимном уважении прав: на сохранившихся сборниках XVII в., выполненных профессиональными писцами, оговаривается, что входящие в них тексты не были напечатаны.
6) Ср. их русский аналог — так называемый “Брюсов календарь” 1709 г., пользовавшийся неизменно высоким авторитетом и спросом, по крайней мере, до второй половины XIX в.
7) В России авторское право было юридически закреплено только цензурным уставом 1828 г., определившим авторское право как пожизненное и наследуемое на 25 лет после смерти автора. Архивные разыскания позволили А.И. Рейтблату предположить, что представление об авторском праве и сопутствующие ему деловые практики стали складываться в конце XVIII в. (см.: Рейтблат А.И. Как Пушкин вышел в гении: Историко-социологические очерки о книжной культуре пушкинской эпохи. М., 2001. С. 109—116).
8) Эти же способы обмана авторов, судя по всему, были распространены и в России. Гоголь писал Жуковскому в 1840 г. об условиях Смирдина: “А кто поручится, что он напечатает только полторы, а не три или четыре тысячи — ведь этого на лице Смирдина не увидишь; а мне же не нанимать шпиона смотреть, что у него делается дома и в типографии. — И что мне из того, что право на два года, тогда как он обеспечит себя экземплярами на 20 лет?” (Гоголь Н.В. Полн. собр. соч. Л., 1952. Т. 11. С. 271). На обороте некоторых экземпляров поэмы Боратынского “Наложница” (1831) есть собственноручная помета автора: “Все экземпляры сей книги, не подписанные мною, суть поддельные, и продаватели оных будут преследуемы по законам. Е. Боратынский”. Однако известны и неподписанные экземпляры, отпечатанные на бумаге худшего качества. См.: Летопись жизни и творчества Е.А. Боратынского. М., 1998. С. 254—255.
9) Для русской массовой литературы А.И. Рейтблат указывает иной коэффициент: издание должно было окупиться уже при продаже одной трети тиража, отсюда и более высокие стартовые цены (Рейтблат А.И. Указ. соч. С. 163).
10) Сходные причины привели к разорению А.Ф. Смирдина (см.: Кишкин Л.С. Честный, добрый, простодушный… Труды и дни А.Ф. Смирдина. М., 1995).
11) В России первое применение стереотипной печати было связано с деятельностью Библейского общества, ставившего своей целью сделать Священное Писание доступным каждому христианину: в феврале 1816 г. с заказанных в Англии стереотипных досок был напечатан Новый Завет тиражом в 5000 экземпляров, а с 1816-го по 1824 г. вышло около 300 000 тысяч экземпляров различных изданий библейских текстов.
12) История альманахов, дамских альбомов и возможной связи между ними — одна из немногих сравнительно хорошо изученных страниц истории чтения в России в эпоху романтизма. Библиографию вопроса см. в результирующей статье А.И. Рейтблата (Рейтблат А.И. Указ. соч. С. 70—81; здесь же на с. 82—97 дан очерк биографий московских “альманашников).
13) Ср. в “Записках москвича” (1828) П.Л. Яковлева: “В нынешних альбомах хотят иметь рисунки лучших артистов, почерк известных литераторов. Есть альбомы, которые через 50 лет будут дороже целой русской библиотеки. Надобно признаться, однако, что прежде альбомы были для себя, а теперь для других. Прежде их имели как памятник друзей; теперь имеют их из тщеславия”.
14) Ср.: “Но вы, разрозненные томы / Из библиотеки чертей, / Великолепные альбомы, / Мученье модных рифмачей, / Вы, украшенные проворно / Толстого кистью чудотворной / Иль Баратынского пером, / Пускай сожжет вас божий гром! / Когда блистательная дама / Мне свой in-quarto подает, / И дрожь и злость меня берет, / И шевелится эпиграмма / Во глубине моей души, / А мадригалы им пиши!” (“Евгений Онегин”, гл. IV, строфа 30).
15) Ср. возмущенную заметку в “Вестнике Европы”: “Недавно предлагал я за самую умеренную цену умному и откровенному книгопродавцу “Путешествие въ Индию”, совсем необширное, уведомляя, что оно писано — и писано очень хорошо — человеком, объехавшим почти всю Азию и прибывшим через Китай и Сибирь в Россию; что оно будет любопытно для каждого и полезно для негоциантов. Книгопродавец, не задумавшись нимало, отказался наотрез, соглашаясь впрочем со мною, что такая книга долженствовала бы быть напечатана. “Но у меня лежит давно в рукописи, — примолвил он, — Путешествие в Китай, и я не смею печатать его, потому что на такие книги мало читателей”. <…> Боже мой! человек, проехавший несколько тысяч верст, издержавший несколько тысяч рублей, все замечавший, все описывавший, с преодолением многих трудностей <…>, посвятивший все свои способности и силы пользе и удовольствию общества, приходит наконец в книжную лавку с тетрадью в руке, желает каких нибудь 20 руб. за лист; желает более всего, чтобы тетрадь была напечатана: — и книгопродавец не берет ни за что. <…> Между тем является дурной переводчик дурного романа, или отважный собиратель формулярных списков и газетных реляций, сточенных на живую нитку и пространно надписанных: Жизнь и проч. и проч. такого-то, Поход и проч. и проч. такого-то — и наш литературный оценщик выдает охотно награду за труды и таланты!.. Вот какими творениями наполнены наши книжные лавки!” (Вестник Европы. 1815. № 4. С. 303—307). Благодарим А.И. Любжина, указавшего нам эту статью.
16) Ср. историю объяснения в любви декабриста Каховского и С.М. Салтыковой, читавших друг другу наизусть “Кавказского пленника”: Модзалевский Б.Л. Роман декабриста Каховского… Л., 1926. С. 61.
17) Отголоски этой критики слышны в “Письмах русского путешественника”, где Карамзин после посещения лондонского Бедлама объясняет увеличение числа сумасшествий в современную эпоху вредным воздействием романов.
18) Ср.: “Онегин шкафы отворил: / В одном нашел тетрадь расхода, / В другом наливок целый строй, / Кувшины с яблочной водой / И календарь осьмого года: / Старик, имея много дел, / В иные книги не глядел” (“Евгений Онегин”, гл. II, строфа 3).
19) По подсчетам А.И. Рейтблата, в 1820—1830-е гг. в России существовало одновременно 7—10 частных платных библиотек с числом читателей в 2—3 тыс. Кроме того, в 1830—1840-е была открыта 41 публичная библиотека, в том числе 9 в уездных городах и одна сельская; пользование такими библиотеками также было платным, а число абонентов исчислялось несколькими десятками (см.: Рейтблат А.И. Указ. соч. С. 36—50).
20) Одно из этих изданий читает заядлый англоман — Павел Петрович в тургеневских “Отцах и детях”.
21) Интересно, что анализ книжных продаж, проведенный для русских книг первой половины XIX в. А.И. Рейтблатом, дает аналогичную картину: большое число переизданий (5 и более) в эту эпоху выдерживают только низовые книги (см.: Рейтблат А.И. Указ. соч. С. 203).
22) О рецепции “автора “Уэверли”” в России см.: Долинин А. История, одетая в роман: Вальтер Скотт и его читатели. М., 1988.