(авторизованный пер. с англ. Е. Канищевой)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2008
Часто приходится слышать, что поэзия непереводима; однако интереснейшие процессы, происходящие в современной поэзии, и не в последнюю очередь в России, идут вразрез с этим расхожим утверждением. Поэтический перевод с давних пор играет важную роль в русской культуре, и лучшие поэты традиционно отдавали ему дань, в результате чего появилось множество замечательных текстов: вспомним Томаса Грея в переводах В.А. Жуковского, Данте в переводах М.Л. Лозинского, Шекспира в переводах Б.Л. Пастернака. По поводу прекрасных переводов на русский и с русского и сейчас возникают споры и нешуточные страсти. Притягательной силой обладает не только перевод как культурная практика, но и перевод как практика критическая — в том числе перевод с одного дискурса на другой, в результате которого стихи становятся понятнее и доступнее — и одновременно, парадоксальным образом, загадочнее и сложнее. В обоснование перевода как критической практики хочется вспомнить мудрое замечание Гаятри Спивак, назвавшей перевод “самым интимным актом чтения”42. При переводе стихов с одного языка на другой мы узнаём их даже ближе, чем при запоминании; а акт перевода, называемый интерпретацией, в идеале позволяет прикоснуться к самому сердцу поэзии.
Столь тесный контакт труднее всего удается наладить с теми стихами, которые и сами являют собой акт перевода, — стихами, которые раздвигают не только географические и эстетические границы, но и рамки читательских представлений о поэтической ценности. Ярким примером этого служат стихи Александры Петровой. Разумеется, на ум приходят и другие авторы — в частности, визуальный поэт Елизавета Мнацаканова, наглядно утверждающая проницаемость барьеров между визуальными и вербальными объектами; или поэты глубоко философские, например Аркадий Драгомощенко, чье творчество, как и в случае Мнацакановой, объединяет в себе множественные лингвистические дискурсы; или — в английском — такой замечательный автор, как Сьюзен Хау43. Как и сочинения этих трех поэтов, упорно преодолевающие границы жанров, языков и дискурсов, стихи Петровой вынуждают переосмыслить определение поэзии на национальном языке.
Безусловно, один из главных вопросов, встающих перед критиками современной поэзии, — это вопрос о роли национальных традиций на том этапе развития культуры, когда и поэты, и их произведения вольготно перемещаются по всему миру, когда поэтические тексты публикуются во всевозможных версиях — в научных и литературных журналах, в виде гипертекста и аудиофайлов, в книгах и антологиях.
Выбирая в качестве примера Александру Петрову, я намереваюсь также поговорить о женской поэзии и о тех проблемах, которые встают перед исследователями и критиками творчества женщин. Как ни удивительно, и в 2008 году гендерный вопрос по-прежнему остается открытым, даже если кому-то он и кажется обескураживающим или даже неуместным, — но таковы факты. Автор пишет от лица мужчины или женщины, и именно так его и воспринимают, при этом зачастую искажая его намерения или делая вид, будто проникли в тайны его творческого воображения. Я расскажу о том, что значит для меня, американки, быть критиком и переводчиком стихов Александры Петровой и вообще современной поэзии.
Такая работа сама по себе предполагает, что я читаю и пишу с определенного расстояния; и в высшей степени логично, что эта небольшая статья (изначально — доклад, прочитанный в Новом Орлеане перед аудиторией российских и американских ученых) теперь выйдет в “Новом литературном обозрении” — журнале, который по праву гордится широтой своей международной аудитории. Тот факт, что статья будет опубликована в переводе, тоже подчиняется логике ее темы: способы лингвистической экспрессии, пересечение границ, самоотстранение.
В стихах Александры Петровой, которая жила в Тарту, Петербурге, Иерусалиме, а теперь живет в Риме, отражается опыт современных поэтов, часто пересекающих национальные границы. К тому же в ее стихах ставится под сомнение способность любого языка в полной мере отразить значение этого пересечения границ для культурной и духовной жизни поэта. Петрова с большой точностью описывает локусы и местности, но, опуская название или попросту слегка дезориентируя читателя в пространстве и искажая перспективу, поэт явно дает понять, что в стихотворении отражено не столько впечатление о том или ином месте, сколько само движение. Как пишет она в заключительном стихотворении книги “Вид на жительство” (2000): “Если и есть мне наставник, / это только движенье”.
Эта готовность брать уроки у географии и путешествий явственно ощущается и в новой книге поэта — “Только деревья” (М.: НЛО, 2008)44. В этих стихах созидаются и предлагаются для исследования вымышленные местности, преодолеваются безымянные леса и поля в Риме и окрестностях, происходят встречи на городских улицах с бездомными и цыганами. Это поэзия неустанного движения — даже в большей степени, чем в предыдущих книгах Петровой45; кажется, поэт все время идет, едет, перемещается в местах, которые и сами не стоят на месте. Яркий пример тому — следующее стихотворение:
МЕТРО МАКДОНАЛЬД
В шесть утра набивались в вагоны
дремой раненные наповал:
африканцы, китайцы, албанцы,
украинцы. Кого не назвал?
В такт качаясь, в газетах читали
про убийства, про смерть без прикрас,
по слогам повторяли:
вы-бо-ры, нефть, газ.
Заходили цыгане с гармонью,
плясовую пускали враздрызг,
вверх ладонью с бумажным стаканом
чумазенок просил золотых.
А как выскочили из туннеля,
скулы и лбы
вылепил лицам
света тональный крем,
от трезубца луча,
запаляя жар-птицу —
на стакане,
пурпурную эМ
В образах этого стихотворения Петрова подчеркивает чужестранность языка. Можно было бы сказать вслед за Деррида, что текст Петровой “всякий раз уже (toujours de´j`a) переведен”. Пассажиры метро по слогам выговаривают слова газетных статей: чтение на чужом языке дается им с трудом. Читая криминальную хронику, они силятся разобраться в политической и экономической обстановке, уяснить общественный дискурс заработков и трат, законов и наказаний в древнем и вечно меняющемся городе.
В какой степени они чужестранцы, эти пассажиры? В изрядной — судя по тому, что они поименованы по своим родным странам, словно еще не до конца “переведены” на язык нового итальянского окружения. Однако они уже сжились с правилами метро: читают газету (скорее всего, бесплатную газетку, выходящую во многих городах, которая так и называется — “Метро”), дремлют по пути на работу, как и большинство горожан. Они живут в такт экономическим ритмам мегаполиса и, приспосабливаясь к новой жизни, пересекают границы в той форме, в какой это во многих случаях характерно для жизненного опыта современного человека. Иное дело — входящие в вагон цыгане. Цыгане переходят границы с легендарной легкостью, однако как социальная группа они отмечены изгойством. Эти цыгане ведут себя стереотипно — шумно и буйно, и вдобавок просят денег.
Бумажный стакан из “Макдоналдса” — именно от него стихотворение получает свое странное название: можно подумать, будто станция метро называется “Макдональд[с]”, что, конечно же, не так. Петрова показывает нам странность всякого языка даже в логотипе знакомого бренда на бумажном стаканчике. Буква “М” на стакане — “пурпурная”: дерзкий, вызывающий цвет, который ассоциируется скорее с цыганами, чем с привычными золотистыми арками (хотя и золотисто-желтый цвет в стихотворении тоже есть — в упоминании жар-птицы). Еще один, даже более важный знак лингвистической странности — то, что буква “М” в стихотворении выглядит так, как она произносится в алфавите. Поэт заменяет букву “М” слогом, и эта фонема в поэтической строке выглядит так же неуместно, как стаканчик из “Макдоналдса” в руках у цыганенка. Эта “эМ” ведет себя совсем не так, как обычное слово или слог, набранные нормальным типографским шрифтом. Поэт предлагает читателю прочесть ее вслух — как бедные иммигранты читают свои газеты.
Другие “цыганские” стихи в сборнике “Только деревья” — о бедных и бездомных, о “бомжах”, ведущих по-цыгански кочевую жизнь. Примечательно, что Петрова задействует образ обнищания и физической свободы — буквально свободы от места — в поэзии, которая провозглашает вербальную лингвистическую свободу. Традиционно образ цыгана служит для выражения высокого эмоционального накала, неистовых любовных страстей и утрат. У Петровой цыгане могут быть ворами и мошенниками, и их образы печально прозаичны, особенно в сравнении со знакомыми романтическими образцами. В еще одном стихотворении из книги “Только деревья” — “Кто любил цыгана, до Турина…” — контраст цыганским радостям составляет война с ее бомбежками и убийствами; “анемичная Европа” утратила свою романтическую полнокровность. В мире, на который устремлен взгляд Александры Петровой, люди живут в безопасной городской среде, но прошлое их отмечено насилием.
Библиотеки, больницы и школы
вылетали из катапульт ураганов.
В пребывающих залежах свалок и кала
копошились детишки и вырастали
еще невиданные растенья желания и,
как говорил в подпитье цыган, — любви.
Фигура цыгана, таким образом, возвращает нас — если вспомнить старый феминистический лозунг46 — к наслаждению и опасности, которые характерны и для работы американского критика, пишущего о русской поэзии, и к риску — глубочайшей теме Александры Петровой. С собою в Рим Петрова приносит Иерусалим со всеми его опасностями. Она показывает нам, что опасность не знает границ. Она пишет о мире, который не сводится к конкретному языку или территории. Это мир транснационального капитала, “Макдоналдсов”, выборов, в которых иммигрантам отводится роль “понаехавших”, виновных во всех бедах. Увидеть, как Петрова делает главной темой стихотворения тревожное осознание собственной чуждости, — значит понять, почему в ее стихах национально-культурная самоидентификация — скорее проблема, нежели данность.
Чувствуется, как за многими стихами Петровой проступает вопрос: а насколько они русские, эти стихи? Этот вопрос предполагает, что национальное самосознание может быть неполным — но что значит “быть не в полной мере русским”? Идея такой “частичной принадлежности” в нынешних условиях равно важна как для правонационалистических политических движений (в отрицательном смысле), так и для способов классификации литературных текстов (в смысле положительном). Выдающийся специалист по сравнительному литературоведению Стивен Оуэн высказал небесспорное утверждение: он полагает, что современный китайский поэтэмигрант Бэй Дао достиг своей огромной славы благодаря “поэзии, которая легко путешествует”, то есть стихам, предназначенным для воображаемой интернациональной аудитории47. Мне доводилось слышать высказывания некоторых читателей о современных русскоязычных поэтах (Петрову, впрочем, никто из них не называл), — их стихотворения отвергались, насколько я понимаю, как “недостаточно русские” и, следовательно, неаутентичные. Поневоле задашься вопросом, обязаны ли эстетическая аутентичность и твердая национальная идентификация идти рука об руку; и все же критику такого рода, как бы неубедительно она ни звучала, нельзя объявлять бессмысленной и на этом основании сбрасывать со счетов. В определенном смысле она явно служит свидетельством мечты некоторых читателей о поэте, который позволит им почувствовать себя “более русскими”. Петрова не из тех, кто сделает эту мечту явью, — зато в ее силах заставить читателя испытать совсем иные желания, вызвав в нем острое чувство бездомности. В отличие от былых поэтов-изгнанников, мечтавших вернуться к уютным родным пенатам, Петрова создает мир, в котором родной дом и уют — нечто несбыточное, невозможное. Под стать ее фантазиям о несуществующих местах оказывается и язык; это особенно ярко проявляется в морфологической изысканности текста “Зимовище мое, токовище…” и в обрыве последней строки короткого стихотворения “за горизонтом того моста…”.
Это новая,
это будет новая жизнь,
там, за мостом,
через мост,
мы не вернемся больше сюда,
я обещаю тебе,
трава,
никогда,
ни
Я обещала сказать несколько слов о том, каково писать о женской поэзии. В стихах Петровой половая принадлежность автора бывает весьма ощутима — особенно тогда, когда поэт подчеркнуто пишет о себе в мужском роде или вызывает к жизни такие альтер эго, как матросик Саня, Петров, Петрович и другие48. Как и другие женщины-поэты, она благоразумно осознает, что читать ее стихи будут как женские, и спокойно замечает: “…женский род в русском художественном тексте иногда уменьшает его шанс быть прочитанным как универсальный”49. Петрову, похоже, мало беспокоит тот факт, что ее будут судить по стандартам эмоционального накала, заданным Мариной Цветаевой (или, в последние несколько десятилетий, Еленой Шварц) и словесной чистоты — тут планку установила Анна Ахматова, а позднее — Ольга Седакова. Ее способы маркирования собственной женственности заслуживают того, чтобы не быть переведенными поверхностно; они требуют критического вчитывания (поскольку мне доводилось переводить стихи Петровой, хочу заметить, как нелегко дается перевод ее “женской грамматики” на английский язык, в котором существительные, прилагательные и глаголы не имеют гендерной маркировки). Поэтому при переводе приходится искать пути сохранения не отчетливого гендерного самосознания, которое в ее стихах зачастую отсутствует, но, скорее, тревожной чуткости к возможностям пересечения гендерных границ и совмещения множества точек зрения. Это стихи, столь же далекие от устоявшегося представления о женской идентичности, сколь и от утешительных представлений об идентичности национальной. Однако при всей гибкости Петрова не теряет ни преимуществ, ни эстетического своеобразия, свойственных женщине-поэту, и, читая ее стихи, поневоле думаешь, что такую позицию все-таки можно счесть привилегированной. К тому же в творчестве Петровой и многих других поэтов-женщин можно увидеть приметы более общих тенденций в русской поэзии. Александр Скидан недавно провозгласил, что в русской традиции Бродскому сильнее всего наследуют именно женщины-поэты50. Впрочем, в интеллектуальном отношении поэзия Петровой восходит не столько к Бродскому, сколько к другому изгнаннику — Владимиру Набокову — или, возможно, к “внутреннему эмигранту” Леониду Добычину с его вечной неукорененностью51.
И еще одно замечание по поводу перевода. Переводить современных русских поэтов на английский в США — сложный и ответственный вызов. Как переводить стихи, которые на родном русском выглядят странно чуждыми? Как сохранить их рваные края и острые углы, как передать ощущение, что и в оригинальном тексте лингвистические границы уже нарушены? Джудит Батлер призывала переводчиков не чинить то, что в оригинале сломано52. Это ценный совет: он означает, что переводчикам, равно как исследователям и критикам, не стоит спешить с шаблонными интерпретациями и легковесными прочтениями. Поэты сами предлагают нам составить им компанию в путешествии по поэзии иных краев. Чтобы понять стихи Владимира Аристова или Алексея Парщикова, нужно знать, к примеру, творчество Майкла Палмера — этот пример я выбрала, потому что оба этих автора переводили Палмера. Некоторые особенно яркие и дерзкие тексты Аркадия Драгомощенко возникли в ходе диалога с Лин Хеджинян. Для Елизаветы Мнацакановой после эмиграции в 1975 году оказался очень вдохновляющим диалог с австрийскими поэтами-авангардистами из группы “Grazer Versammlung”. И таких примеров множество. Поэзия теперь доступна поэтам — да и всем нам, — как никогда прежде, и перед нами, исследователями, стоит задача: следовать за поэтом в его странствиях по Интернету и земному шару.
Все больше и больше русских поэтов живет в Риме, Иерусалиме, НьюЙорке, Ганновере (Нью-Гэмпшир) и Амхерсте (Массачусетс), Сиднее, Праге, в русских провинциальных городах, — и образ жизни их при этом далек от оседлого. Редко можно встретить поэта, который бы не путешествовал с завидной регулярностью; впрочем, и те, кто живет на одном месте, “путешествуют” с помощью Интернета или переводческой деятельности. Русская поэзия сама себя переводит на языки стран и культур, в которых процветает. Зачастую она созвучна тому, что происходит в поэзии на английском и французском, немецком и испанском и многих других языках. Эта открытость языкам и культурному опыту — важнейшая тема для всех нас, кто изучает поэзию недавнего прошлого — и поэзию будущего.
Это огромная тема, но одновременно и источник великой радости, и я испытываю лишь благодарность поэтам, чьи стихи мне выпала честь изучать. В наши дни поэзия утверждает возможность перевода и опровергает расхожее мнение, будто словам не дано покинуть родные языки. Поэты, которых мы изучаем, всегда пребывают в пути — интеллектуальном, личностном, духовном, — и нам, ученым и критикам, ничего не остается, как следовать за ними.
Ноябрь 2007 года, 19 января 2008 года
Авторизованный пер. с англ. Евгении Канищевой
____________________________________
42) Spivak G.C. The Politics of Translation // Spivak G.C. Outside in the Teaching Machine. N.Y.: Routledge, 1993. P. 180.
43) Среди этих имен российскому читателю, возможно, наименее знакомо имя Сьюзен Хау. В числе выдающихся примеров ее поэтического и прозаического творчества — книги “My Emily Dickinson” (Berkeley: North Atlantic Books, 1985), “The Midnight” (N.Y.: New Directions, 2003) и “Souls of the Labadie Tract” (New York: New Directions, 2007). На русский ее стихи были переведены Александром Скиданом — см., например: Митин журнал. 1996. № 53. С. 251—275.
44) Книга вышла уже после того, как было подготовлено это выступление. Впервые анализируемое ниже стихотворение “Метро Макдональд” и упоминаемое — “за горизонтом того моста…” были опубликованы в израильском журнале “Зеркало” (2007. № 29-30), “Зимовище мое, токовище…” — в журнале “Знамя” (2007. № 4).
45) Линия отрыва. СПб.: Митин журнал; Северо-Запад, 1994; Вид на жительство. М.: НЛО, 2000.
46) Pleasure and Danger: Exploring Female Sexuality / Ed. by Carole S. Vance. Boston: Routledge & K. Paul, 1984. В книгу включены материалы, позволяющие понять, почему словосочетание “наслаждение и опасность” приобрело такое значение для феминистского движения.
47) Owen S. What Is World Poetry? // The New Republic. 1990. November 19. P. 31. От редакции: переводы стихов Бэй Дао на русский см. в кн.: Азиатская медь. Антология современной китайской поэзии / Сост. Лю Вэньфэй. СПб.: Петербургское востоковедение, 2007.
48) См., например, стихотворения: “Снег падает на плечи матросу…” (Петрова А. Вид на жительство. М., 2000. С. 88—89); “После дождя птицы распелись…” (Знамя. 2007. № 4) и “Пастух вещей…” (Зеркало. 2007. № 29— 30). Второе и третье из перечисленных перепечатаны в сборнике “Только деревья”.
49) Ответ на опрос “О женской поэзии” (Воздух. 2006. № 4. С. 157).
50) Ответ на опрос “Десять лет без Бродского”: Воздух. 2006. № 1. С. 132. До подробной аргументации этого утверждения еще далеко, хотя опубликованное вскоре после этого эссе Скидана “Сильнее урана” (Воздух. 2006. № 3. С. 153—169) можно считать многообещающим шагом в этом направлении.
51) В книге “Вид на жительство” помещен текст под названием “Стихотворение “Л. Добычин””.
52) Butler J. Betrayal’s Felicity // diacritics. 2004. Vol. 34. № 1. P. 82—87. Это — размышления Батлер по поводу работы Барбары Джонсон: Johnson B. The Task of the Translator // Johnson B. Mother Tongues: Sexuality, Trials, Motherhood, Translation. Cambridge: Harvard University Press, 2003. P. 40—64.