Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2008
Одной из причин, подтолкнувших нас к подготовке начинающейся в этом номере “НЛО” серии публикаций, стало 70-летие Большого террора, отмечавшееся — вернее, почти НЕ отмечавшееся — в России в 2007 году. Несмотря на то что в 2006—2007 годах были созданы и с помпой показаны по центральным телеканалам два сериала, сюжеты которых связаны с эпохой террора — “В круге первом” Г. Панфилова и “Завещание Ленина” Н. Досталя, — память о сталинском времени никак не была осмыслена как общественная проблема1; более того, новый школьный учебник истории России ХХ века под редакцией А. Филиппова2, похоже, направлен на то, чтобы отрицать необходимость такого осмысления. Социологические опросы демонстрируют, что россияне, особенно представители младших поколений, не склонны рефлексировать по поводу травматических эпизодов отечественной истории, хотя и помнят о них3. Но все-таки, несмотря на уход (или, если угодно, увод) темы сталинизма из фокуса общественного внимания, вопрос о том, какой может быть в настоящее время память о нем, обсуждался в Интернете и в иных публичных дискуссионных пространствах в 2007 году столь энергично, что стало ясно: проблема не ушла в прошлое и сохраняет не только актуальность, но и болезненность4.
С другой стороны, вышедшие в последние годы или прямо приуроченные к этому событию научные книги по истории сталинского периода прямо или косвенно свидетельствуют о том, что предыдущий цикл исследований, связанный с открытием архивов (а ведь многие из них оказались впоследствии снова закрыты!5), уже обозначил свои границы и мы стоим на пороге следующего этапа работы, на котором потребуется выработка нового инструментария, необходимого для интерпретации огромного массива новооткрытых и впервые опубликованных данных.
Новый инструментарий нужен для решения не только собственно научных, но и социальных задач. В 2005 году М.О. Чудакова справедливо писала о том, что почти за двадцать лет оказались изданы “замечательные собрания документов — и при этом они никак не участвуют в циркуляции общественного мнения, в общественных дискуссиях. Очевидно… не создан — или перерезан — канал для трансляции нового исторического знания (главным образом — об истории России ХХ века) в широкую общественную среду”6. Иными словами, документы были обнародованы, травма — обнажена, однако убедительных рецептов того, как жить с этой травмой и как ее проработать, на предыдущем этапе развития и общества, и науки выработано не было7.
С середины 1920-х до середины 1950-х годов, в период, который принято называть сталинским, отношение государства к обществу и к каждой отдельной личности было в первую очередь репрессивным. Прямое давление государственной машины, руководимой диктатором, в это время испытывали все — не только те, кто был арестован сам, не только члены их семей, но и вообще все жители СССР. Репрессивный режим способствовал тому, что в СССР надолго деформировались все социально-антропологические структуры, и даже мы, пишущие о той эпохе много лет спустя, несем в себе след этого антропологического перелома.
Однако, помня об этом, не следует забывать, что, помимо отношения государства к населению, существовали и менявшиеся отношения разных социальных групп к государству, и частные отношения между социальными стратами, профессиональными группами, семьями и отдельными людьми, порождавшие такие внегосударственные социальные феномены, как, например, “теневая экономика”8. Вытекающую из этого задачу кратко сформулировал Б.В. Дубин: “…Случившееся было [в научной литературе и публицистике] поставлено только в связь с прежним режимом, а не с тем, почему это могло произойти. Оно не было связано [в аналитической работе] с характером человека, который получился в этом обществе, <…> с отношением этого человека к тому, что происходит за пределами его отечества, не было связано с его конструкцией прошлого…”9
История эпохи репрессий не может быть сведена к истории только жертв, палачей или героических деятелей сопротивления. Еще более опасным и редуцирующим, чем такое разведение действующих лиц по “полюсам”, может стать интерпретация эпохи исключительно под знаком “большого стиля” или, например, “жесткой, но необходимой модернизации”: в первом случае история оценивается с точки зрения пластической выразительности эстетических результатов, во втором — с позиции экономической эффективности, в обоих случаях — без особого интереса к жизни отдельного человека. Парадоксальным образом все эти три подхода, при явной этической противоположности концепции “палачей и жертв” концепциям “большого стиля” и “жесткой модернизации”, сходятся в одном: сталинская эпоха описывается через единую перспективу (master narrative10) и сводится к одному главному процессу.
“Ревизионистские” теории (Й. Хеллбека, И. Халфлина и других, предложивших, казалось бы, принципиально новые версии истории 1920—1950-х годов) фактически стали новыми вариантами “master narrative”, основанного на введении в оборот нового вида источников (в случае Хеллбека и Халфлина — частных писем и дневников) или одного, единообразного варианта их интерпретации. Напротив, исследования, проведенные в недавние годы Евгением Добренко, показывают, что сущностной чертой сталинистского общества было парадоксальное сочетание “тотальности” и “парциальности”: так, например, каждая из погромных кампаний второй половины 1940-х получала огромный пропагандистский резонанс, но по смыслу эти кампании не были связаны друг с другом и, при всем размахе (и количестве жертв), всякий раз были направлены на решение локальных политических задач11.
Пожалуй, наиболее плодотворными работами периода 1990-х и начала 2000-х стали интерпретации “отдельных случаев”, которые не укладывались в общие закономерности, — к таким успехам следует, например, отнести книги Томаса Лахузена о Василии Ажаеве и Михаила Гаспарова о поэзии Осипа Мандельштама в 1937 году12; несколько работ такого типа публиковались и в “НЛО”13. По-видимому, при анализе массива новооткрытых данных об этой эпохе необходимо учитывать не только их общность, но и относительную автономность каждого события, связанную с принципиальной неопределенностью момента перехода от одной исторической ситуации к другой; такие состояния неопределенности М.Б. Ямпольский определил как моменты резонанса, или метастабильности. “Метастабильная система характеризуется неопределенностью и энергетической интенсивностью, которая позволяет осуществиться ее развитию в нечто индивидуализированное. Эта энергия, выталкивающая множество из совпадения с самим собой, и есть энергия истории. Ведь история возникает только там, где есть энергия трансформации, то есть открытость к будущему, а соответственно, несовпадение с самим собой, отсутствие идентичности”14.
Из понимания эпохи 1920—1950-х годов как репрессивной по сути можно, на наш взгляд, сделать иной вывод, чем призыв к созданию очередного “большого нарратива”: это понимание требует обязательной рефлексии аксиологической и этической позиции исследователя, включения ее как необходимого элемента в пространство методологического самоопределения. Необходимость этической и аксиологической рефлексии обусловлена самой природой рассматриваемого явления: это — “горячая”, травматическая память — прошлое, которое не отделено от нас “эпической дистанцией”. Мы понимаем, что изучаемая эпоха была радикально антигуманистической, однако общее отвержение ее “вкуса” и “атмосферы” не может заменить необходимости для исследователя соотносить свои ценности и пристрастия с ценностями и пристрастиями своих героев. Между планом сегодняшней этической оценки и планом поступков и порождения смыслов, осуществленных историческими персонажами, всегда находится зазор, напряженный разрыв (особенно заметный при рассмотрении тоталитарного общества), и его осмысление на нынешнем этапе исследований совершенно необходимо.
Еще одной принципиальной проблемой является сложность контекстуализации событий эпохи репрессий — как диахронической, так и синхронической. Синхроническая контекстуализация слишком легко может быть сведена к концепциям, отменяющим ответственность конкретного тоталитарного режима (упомянем в качестве примера концепцию “гражданской войны в Европе” Эрнста Нольте), диахроническая — часто приводит к “нормализации” истории, восприятию сталинизма как эпохи драматической, но по сути не отличающейся от “всех прочих” в истории России. “Нормализация” сталинизма как “еще одного” пути в современность, релятивизация его на фоне прочих социал-технологических проектов межвоенной эпохи оказались созвучны неоконсервативным идеологическим “трендам” современной России, проникающим из медиа в школьные и вузовские программы, а также идущим со стороны политических элит призывам “перестать стыдиться собственной истории”. Совмещение же двух типов контекстуализации может и вовсе привести к выводу об исключительном, не сводимом к другим аналогам характере российской истории, а следовательно, о нерелевантности для ее понимания традиционных гуманистических критериев; в этом случае “этический контур”, пользуясь выражением Г.Ч. Гусейнова, также отключается15.
Желание некоторых общественных сил и элит представить 1930-е годы как трудное и даже кровавое, но все-таки “объективно прогрессивное” прошлое страны дает основания для иной контекстуализации — сопоставления современной России с ФРГ середины 1980-х. Тогда в ходе “спора историков” очевидным стало стремление покончить с “завороженностью прошлым” и представить гитлеризм как некий болезненный эксцесс, “вывих” нормальной истории великой страны, который якобы был обусловлен трудностями эпохи и злонамеренным вмешательством чуждых сил (позиция того же Э. Нольте). Широчайший резонанс этого спора, который затронул представителей самых разных кругов, от философа Ю. Хабермаса до президента ФРГ Р. фон Вайцзеккера, и продолжился в начале 2000-х годов уже относительно позиции самих историков16, в конечном итоге не позволил осуществиться националистически-консервативному сценарию “переработки” прошлого. Все это, на наш взгляд, дает весьма поучительный урок для нынешней российской интеллектуальной сцены.
Один из первых примеров этически ответственной “сингулярной контекстуализации”, которая только и возможна в данном случае, был дан давно, и не в историческом исследовании, а в художественном произведении — в романе В.С. Гроссмана “Жизнь и судьба”, где были отчетливо продемонстрированы возможности различного поведения, разного выбора и, следовательно, индивидуальной ответственности в типологически сходных ситуациях. Почти одновременно с Гроссманом, в 1950-е годы, о сходной проблематике писал и Бруно Беттельгейм в своей книге “Informed Heart”, анализируя генезис и последствия разных индивидуальных реакций на условия нацистского концлагеря. Но, несмотря на относительную давность существования этого подхода в культуре, — в методологии российских исторических и историко-культурных исследований он пока не укоренился.
Мы открываем нашу серию публикаций большой работой Аркадия Блюмбаума, в которой произведена принципиально новая контекстуализация фильма Абрама Роома и Юрия Олеши “Строгий юноша”, учитывающая как репрессивную атмосферу эпохи, так и возможности создания новых художественных моделей, синтезирующих эстетические “требования момента” и культурные предпочтения интеллектуалов того времени.
М.М., А.Д., И.К.
____________________________________________________
1) Среди немногих исключений — серия публикаций разных авторов в “Новой газете” в июне—июле 2007 года, а также материалы конференции в Горбачев-фонде: 1937—2007: Память и Ответственность // Горбачевские чтения. Вып. 5: Гражданское общество: настоящее и будущее. 1937—2007: Память и Ответственность / Под ред. О.М. Здравомысловой. М.: Горбачев-фонд, 2007. С. 110—230.
2) Филиппов А.В. Новейшая история России. 1945—2006 гг.: Книга для учителя. М., 2007; Он же. Новейшая история России. 1945—2006 гг.: Учебник. М., 2007. О дискуссиях вокруг этих книг см.: Качуровская А. Исторический припадок // Коммерсантъ-Власть. 2007. 16 июля.
3) См. об этом: Репрессии 1937—1938 годов: сохранение памяти и поиск виновных (опрос “Левада-центра”) // Сайт “Полит.ру”. 2007. 31 октября (http://www.polit.ru/ research/2007/10/31/repressii.html); Левинсон А. Люди молодые за историю без травм // Неприкосновенный запас. 2004. № 4 (36); Дубин Б.В. Хранителем памяти является только разнообразное и глубокое общество // 1937—2007: Память и Ответственность. С. 125—127.
4) См., например: 1937 год и современность. Тезисы “Мемориала” // Сайт “Полит.ру”. 2007. 5 апреля (http:// www.polit.ru/dossie/2007/04/05/1937.html).
5) Подробнее см.: “Архивная контрреволюция” (интервью Н.В. Петрова редакторам “НЛО”) // НЛО. 2005. № 74. С. 375—387; Рамазашвили Г. Секреты-шмекреты и Куликовская битва // Там же. С. 388—405.
6) Чудакова М. В защиту двойных стандартов // НЛО. 2005. № 74. С. 258. Характерно также название реплики И.А. Флиге, сделанной в ходе дискуссии в Горбачевфонде: “Современное историческое знание о Большом терроре и публичная память о нем заметно разошлись”.
7) См. об этом также в рецензии Марка Липовецкого “Родина-жуть” в этом номере “НЛО”.
8) См. об этом: Митрохин Н. Евреи, грузины, кулаки и золото Страны Советов: книга В.Д. Иванова “Желтый металл” — неизвестный источник информации о позднесталинском обществе // НЛО. 2006. № 80. С. 195—220.
9) Дубин Б.В. Указ. соч. С. 126—127.
10) Или метанарратив. См. подробнее: Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна / Пер. с фр. Н.А. Шматко. М.; СПб.: Институт экспериментальной социологии; Алетейя, 1998; Stephens J., McCallum R. Retelling Stories, Framing Culture: Traditional Story and Metanarratives in Children’s Literature. Taylor & Francis, Inc., 1998.
11) Добренко Е. Realästhetik, èли Народ в буквальном смысле // НЛО. 2006. № 82.
12) Lahusen T. How Life Writes the Book: Real Socialism and Socialist Realism in Stalin’s Russia. Ithaca, New York; London: Cornell University Press, 1997.; Гаспаров М.Л. О. Мандельштам: гражданская лирика 1937 года. М.: РГГУ, 1996.
13) Митрохин Н. Указ. соч.; Споров Д., Шокарев С. Историк Московского государства в сталинской России: к биографии С.Б. Веселовского (1876—1952) // НЛО. 2006. № 78, и др.
14) Ямпольский М. Настоящее как разрыв: Заметки об истории и памяти // НЛО. 2007. № 83/84: В 2 т. № 83 (Т. I). С. 64.
15) Гусейнов Г. Революционный символ и коммерция // НЛО. 2005. № 64. C. 170—172.
16) См. подробнее: Хряков А. Историки при национал-социализме: жертвы, попутчики или преступники? (К оценке современных дебатов в немецкой исторической науке) // НЛО. 2005. № 74. С. 47—66.