(Рец. на кн.: Иличевский А. Матисс: Роман. М., 2007)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 1, 2008
Иличевский А. Матисс: Роман. — М.: Время, 2007. — 448 с.
Роман Александра Иличевского “Матисс” получил российскую Букеровскую премию за 2007 год. Таким образом, одна из основных задач критика — указание на художественную значимость нового произведения — вроде бы оказалась выполненной букеровским жюри. Теперь можно, абстрагируясь от общих выводов и оценок, поговорить о том, как написано это произведение. На наш взгляд, в этом романе проявилось множество интереснейших тенденций, выявление которых может уточнить наши представления о процессах, происходящих в нынешней русской литературе.
Авторы рецензий — за исключением апологетических, которые тоже были1, — чаще всего критикуют роман Иличевского за неумение выстроить четкий сюжет и более или менее правдоподобно изобразить характеры персонажей. Так, Евгений Ермолин назвал роман “Матисс” “рыхлым и бессмысленным”, хотя и отметил у автора “звериный инстинкт изобразителя”. По мнению Ермолина, роман распадается на ряд деталей, которые так и не складываются в единое произведение2. Андрей Немзер определил все произведения Иличевского как “вычурную меланхоличную прозу”, автор которой громоздит деталь на деталь, потому что ему, по сути дела, нечего сказать3. Майя Кучерская, отметив изобразительное мастерство писателя, предложила даже приставить к Иличевскому “фельдфебеля с редакторским образованием” — для того чтобы автор не терял среди многочисленных подробностей главную нить своего повествования4.
Все эти претензии, видимо, исходят из традиционных представлений о романе как о сугубо эпическом произведении. При этом та же Майя Кучерская в своей рецензии назвала прозу Иличевского “лирической”. Однако произведение лиро-эпическое (используем это слово начала XIX века за неимением лучшего термина) строится по несколько иным принципам, чем “обычная” большая проза: наличие четко прописанного сюжета вовсе не является для такого романа требованием первостепенной важности. Сам Иличевский сравнил свою прозу с симфонией. Это сравнение, отсылающее к прозаическим опытам Андрея Белого, прямо вписывает произведения Иличевского в модернистский контекст. В интервью после получения премии писатель сказал: “…если раньше метафора насыщала плоть текста, то теперь она должна им управлять в архитектурном смысле”5. Следовательно, внутренний сюжет “Матисса” должен рассматриваться именно как ряд метафор, плавно перетекающих одна в другую и каждый раз заново перестраивающих общий смысл текста. Однако и “внешний” сюжет романа не настолько лишен смысла, как это представляется некоторым критикам.
В самом начале “Матисса” автор представляет нам троих главных героев — бывшего аспиранта Физико-технического института Леонида Королева, в момент начала действия работающего в “нефтянке”6, и бомжей Вадю и Надю. Затем дается краткое описание мест их обитания (в начале книги бывший аспирант живет, как и полагается, в квартире, а бомжи, как им и свойственно, на полу в подъезде), после чего Иличевский переходит к подробному рассказу о жизненном пути своих героев. Биографии Вади и Нади — истории того, как могут опуститься люди, не наделенные никакими криминальными или антисоциальными склонностями, — заканчиваются повествованием об их странствиях по Москве; точно так же и события жизни Королева заставляют его постоянно перемещаться по столице. В завершающей части романа Королев бросает жилье и работу и присоединяется к бродягам; вместе они бегут из мегаполиса и затем после различных приключений окончательно расстаются.
Все три главных героя оказываются на улице по разным причинам. Вадя, утративший документы, просто не считает нужным где-то прочно обосноваться: он “и думать не хотел ни о какой комнате, ему непонятно было, зачем отдавать за пустое место деньги. Его вполне устраивала сухомятка <…> и ночевки на чердаках, в брошенных вагонах”7. Литературные предшественники этого персонажа — несомненно, босяки Максима Горького, в силу особенностей характера не умеющие долго оставаться на одном месте, открыто презирающие любую укорененность и обустроенность. Надя, наоборот, мечтает о своем доме, о том, “как они снимут комнату… у них будет свое хозяйство, электрическая плитка… заведет она котенка, будет кормить его из донышка молочного пакета”8. Но если Вадя не хочет оседлости, то Надя из-за своего душевного заболевания не может ее обрести. И хотя втайне от Вади она копит деньги на комнату, но потом забывает о своем тайнике и теряет все сбережения. Стоящая за этим образом традиция — многочисленные юродивые, “люди не от мира сего”, которых так любила описывать русская классика XIX века, противопоставляя их душевную чистоту и детскую наивность злобе и испорченности всего остального, “взрослого” и “нормального”, мира.
Иличевский называет Леонида Королева “живым трупом”, но даже без отсылки к известной пьесе очевидно, что этот персонаж принадлежит к внушительному ряду интеллигентов-искателей, которые встречаются не только у Толстого, но и в прозе Чехова и того же Горького, и других прозаиков-модернистов. И по психологическому типу, и по структуре образа главный герой “Матисса” напоминает таких персонажей, как Юрий Живаго, Христофоров (“Голубая звезда” Бориса Зайцева), Виктор Вейденгаммер (“Пути небесные” Ивана Шмелева9), точно так же сосредоточенных на поисках смысла и религиозном оправдании действительности. Можно указать и на прямую сюжетную параллель между “Матиссом” и романом Шмелева: в обоих случаях герои покидают “грешную” многолюдную Москву, где им пришлось испытать много страданий, и устремляются на лоно природы.
Королев — человек, не имеющий корней: он вырос в детском доме, поэтому лишен семьи. Вся его жизнь проходит в попытках зацепиться за реальность, обосновать для себя самого необходимость жить. Сначала его увлекают точные науки, которые приводят Королева в физико-математический интернат и затем в МФТИ. Однако наступившая эпоха построения капитализма вдребезги разбивает наметившийся было устойчивый жизненный путь советского инженера-физика. Самым страшным оказывается не столько потеря каких-то материальных перспектив, сколько пустота, по уверениям Иличевского, внезапно пришедшая на место прежних идеалов: “Долго Королев основывал содержательность своего существования на приверженности научно-естественной осознанности мироздания. Само наличие математики и теоретической физики было для него доказательством незряшности бытия”10. Любовь — еще одна попытка обрести хотя бы видимость гармонии — заканчивается смертью любимой женщины. Именно с этого момента и начинаются катастрофические сбои в жизни человека с высшим образованием и более или менее налаженным бытом. Сменив несколько профессий и так и не найдя ни малейшего интереса в том, что ему приходилось делать, Королев выбрасывает ключи от квартиры и уходит жить на улицу. Отказ от мнимого благополучия является закономерным продолжением пути героя, которому не нужна внешняя стабильность, — внутренне же он ощущает себя непрерывно деградирующим.
Критики отмечают недостаточную прописанность персонажей Иличевского. Действительно, главные герои романа заметно похожи друг на друга, но, вероятно, это входит в авторский замысел. Вадя напоминает Королева вечной неуспокоенностью и неумением сидеть на месте. Надя — стремлением к преодолению пустоты, которая грозит заполнить весь ее внутренний мир. Герои во многом взаимозаменяемы, что подтверждается стилем повествования — без понимания контекста невозможно определить, от чьего лица в данный момент ведется рассказ. Однако напомню: из всех героев романа Генри Филдинга “История Тома Джонса, найденыша” нашим представлениям о психологизме соответствует только образ повествователя, что не мешает этому произведению быть одним из самых значительных явлений в истории мировой литературы. И, как только мы вспоминаем о Филдинге, мы легко обнаруживаем, что перекличек между поэтикой “Матисса” и поэтикой романа XVIII века куда больше, чем кажется на первый взгляд. Так, противопоставление большого города и природы, куда в конце концов совершают побег герои романа, является одним из общих мест эпохи Просвещения. По-своему его переосмыслили и романтики, а позднее — и модернисты, но мотив бегства из города у Иличевского не вполне соответствует романтической традиции: его персонажи за природой наблюдают, а не живут ее жизнью, как это было свойственно романтическим героям11.
Модернистские же тенденции в творчестве Иличевского вполне очевидны. Даже самые пристрастные критики отмечают стилистическое мастерство Иличевского. Построение образов в его прозе, вне всякого сомнения, — модернистское: именно этой эстетике свойственно пристальное вглядывание в реальность и разложение ее на мельчайшие детали, каждая из которых приобретает самостоятельное значение. Вот два взятых почти наугад примера. Из Бориса Пастернака: “Снегопад завешивал улицу до полу своим белым сползающим пологом, бахромчатые концы которого болтались и путались в ногах у пешеходов, так что пропадало ощущение движения и им казалось, что они топчутся на месте”12. Из Бориса Зайцева: “Зима во многом для него была необычайна. В своем роде это была даже единственная зима. Бродя один по весенним нежно зеленеющим полям, он вспоминал ее как нечто бурное, цветное, ворвавшееся в его жизнь. Он сам крутился в этом потоке, то как участник, то как зритель, и теперь, коснувшись привычной, тихой земли, чувствовал как бы некоторое головокружение”13. Сравним с Иличевским: “…просторная улица открывала <…> высоченный параллелепипед розоватого воздуха, дома — череда ребристых фасадов, как шершавая каемка раковины — чуть поддерживали этот реющий воздушный простор. Светлая пирамида высотки крупно приближала даль”14. Сходство общего направления взгляда и стремление “вчувствоваться” в реальность до самых мелких подробностей совпадают у всех трех авторов.
Наиболее яркая черта “Матисса” — доминирование изображения над действием. Эта черта снова заставляет обратиться к опыту модернистов. В статье Александра Чанцева15 проза Иличевского сопоставляется с творчеством французского писателя Мориса Бланшо, в сочинениях которого действие само по себе играет роль крайне незначительную. К примеру, в повести Бланшо “Когда пожелаешь” на протяжении восьмидесяти страниц описывается, как герой входит в комнату. Да и в стиле Бланшо можно усмотреть некоторое сходство с прозой Иличевского: “В некотором роде она рассмотрела и схватила себя в одно мгновение, вследствие чего и произошло то ужасное соприкосновение, эта сумасшедшая катастрофа, которую вполне можно было рассматривать как ее падение во времени, но падение это к тому же пересекало время насквозь, вскрывая в нем безбрежную пустоту, и эта выемка представала ликующим праздником грядущего: грядущего, которое никогда уже не будет в новинку, так же как прошлое отказалось иметь единожды место”16.
Если иметь в виду этот приоритет визуального, вневременного изображения, становится понятным и название романа. Анри Матисс представлен в истории инженера и двух бродяг не только в виде призрака, который является грезящему Королеву, — его творчество имеет гораздо большее значение: сам метод художника оказал влияние на стиль романа. Кажется, Иличевский при написании романа “держал в голове” искусствоведческие характеристики творчества художника — например, наподобие следующей: “В отличие от современного ему кубизма, творчество Матисса не было умозрительным, а основывалось на скрупулезном изучении натуры и законов живописи. Его полотна, изображающие женские фигуры, натюрморты и пейзажи, могут показаться незначительными по теме, однако являются результатом долгого изучения природных форм и их смелого упрощения”17. Подобно Матиссу, Иличевский добивается согласованного звучания многокрасочной композиции, передает ощущения непосредственно при помощи интенсивного цвета, упрощенного рисунка и плоскостного изображения.
Каждую деталь описываемой им картины Иличевский рассматривает с разных сторон, встраивая ее в различные метафорические ряды. Описываемое им происшествие словно бы утончается, и через его тонкую оболочку начинает просвечивать иная реальность. Каждое событие многократно отражается в себе самом, приобретая значение символа. Все встречи-расставания героев, на первый взгляд представляющиеся случайными, становятся оправданными с точки зрения финала. Расставшись с Вадей и Надей, Королев устремляется “вперед, за клонящимся к горизонту солнцем”. Солнечная мифология была очень важна для русских символистов18, так что и тут модернистский подтекст очевиден.
Еще одна интересная особенность романа Иличевского — примененный в нем метод адаптации классических сюжетов. На наш взгляд, писатель, включая их в ткань своего романа, весьма далек от постмодернистской игры чужими образами. Наоборот, Иличевский честно вживается в сюжеты, многократно использованные в русской и мировой литературе. Мы встречаем в “Матиссе” и кавказского пленника (история пленения и освобождения Вадима прямо отсылает к Пушкину и Толстому), и Галатею, которая, ничуть не утратив своих “архетипических” черт, заново осмыслена: Леонид Королев, странствуя по кладбищам, влюбляется в надгробный памятник, заказывает его копию, и однажды эта статуя оживает, хотя невозможно сказать, произошло это на “самом деле” или в сознании героя. Особенно интересен образ медведицы, которую Надя отчасти, видимо, воспринимает как свою мать (медведь, как известно, — архаический тотем многих народов); ее кости женщина приносит к себе на чердак. Эпизод с костями напоминает об аналогичном событии в повести Андрея Платонова “Котлован”, где речь идет не о символической, а о настоящей матери: “Унести скелет целиком было трудно, тем более что скрепляющие хрящи давно завяли; поэтому Чиклину пришлось разломать весь скелет на отдельные кости и сложить их, как в мешок, в свою рубашку. <…> Настя сильно обрадовалась материнским костям; она их по очереди прижимала к себе, целовала, вытирала тряпочкой и складывала в порядок на земляном полу”19. Платонов, судя по интервью, является одним из любимых писателей Иличевского, так что появление этого эпизода и его последующее повторение далеко не случайны.
Возвращаясь к критическим отзывам, стоит отметить, что в двух случаях претензии Майи Кучерской к стилю “Матисса” представляются обоснованными. На с. 52 носильщик Скорыч ест поджаренный хлеб — “откусывал, хрустел, кривясь беззубым впалым ртом”. Но чем же он откусывал и тем более “хрустел”, если зубы у носильщика отсутствовали? На с. 59: “Один из бойцов поставил бутылки с водкой “Зверь” на тротуар и, валясь, нетрезво набросился на них”. Только из контекста становится понятно, что омоновец набросился не на бутылки, а на Вадю и Надю. Но все это, разумеется, мелкие недоразумения, ничуть не мешающие общему впечатлению от романа.
Подводя итог, хочется еще раз обратить внимание на то, что в “Матиссе” нашли отражение сразу две литературные эпохи. По своей форме роман, без сомнения, наследует традициям модернизма, однако некоторые черты содержания (схематичность персонажей; использование темы большой дороги в качестве доминирующего элемента сюжетообразования; противопоставление города и природы) напоминают поэтику литературы более ранних эпох. Это сочетание представляется нам крайне интересным. Успех “Матисса” в критике и получение им Букеровской премии свидетельствуют о востребованности такого метода.
______________________________________
1) Лев Данилкин в статье “Матисс нулевых” назвал роман Александра Иличевского “не особенно далеким от гениальности” (http://www.afisha.ru/blogcomments/280/ page1/).
2) См. запись в интернет-дневнике Евгения Ермолина: http://erm-kontinent.livejournal.com/39718.html.
3) Немзер А. Гулять так гулять // Время новостей. 2007. 7 декабря (http://www.vremya.ru/2007/225/10/193644. html).
4) Кучерская М. Рослость берез и кажимость воды // Ведомости. 2007. 2 октября (http://www.vedomosti.ru/ newspaper/article.shtml?2007/10/02/133588).
5) См. беседу с Иличевским Дмитрия Бавильского: http:// www.vz.ru/culture/2007/12/5/129776.html.
6) О символическом значении нефти в романах Иличевского см.: Чанцев А. Смерть, нефть и тройные сны // НЛО. 2006. № 79 (http://magazines.russ.ru/nlo/2006/79/ re41.html).
7) Иличевский А. Матисс. М., 2007. С. 85.
8) Там же. С. 84.
9) Кстати, главную героиню “Путей небесных” зовут Дарья Королева — еще одна любопытная перекличка с романом Иличевского.
10) Иличевский А. Указ. соч. С. 146.
11) См. об этом, к примеру, у Ю.В. Манна в “Поэтике русского романтизма” (М., 1976. С. 105—106). Можно вспомнить и описание бегства в поэме М.Ю. Лермонтова “Мцыри” (анализ — там же, с. 198—204).
12) Пастернак Б. Доктор Живаго. М., 2001. С. 251.
13) Зайцев Б.К. Голубая звезда // Зайцев Б.К. Странное путешествие. М., 1996. С. 341.
14) Иличевский А. Указ. соч. С. 86.
15) См. примеч. 6.
16) Бланшо М. Когда пожелаешь / Пер. с фр. В. Лапицкого // Бланшо М. Последний человек. Романы. СПб., 1997. С. 81.
17) Из неподписанной статьи о Матиссе в интернет-энциклопедии “Кругосвет” (http://www.krugosvet.ru/articles/ 59/1005917/1005917a1.htm).
18) Эта тема подробно исследована в работах А.В. Лаврова и Н.А. Богомолова.
19) Цит. по изд.: Платонов А.П. Котлован // Платонов А.П. Взыскание погибших: Повести. Рассказы. Пьеса. М., 1995. С. 277.