(Рец. на кн.: Кузовкина Т. Феномен Булгарина: проблема литературной тактики. Тарту, 2007)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 6, 2007
Кузовкина Т. ФЕНОМЕН БУЛГАРИНА: ПРОБЛЕМА ЛИТЕРАТУРНОЙ ТАКТИКИ. — Тарту: Tartu U˝likooli Kirjastus, 2007. — 161 с.
Рецензируемая книга представляет собой диссертацию, успешно защищенную в Тартуском университете. Однако среди трех указанных в ней рецензентов, исследователей серьезных и целом весьма компетентных, ни один (!) не занимался специально Булгариным и не имеет посвященных ему публикаций. Заглянув в представленный в данном номере “НЛО” список книг и статей о Булгарине, можно убедиться, что немало ученых изучает его биографию и творчество. Чем же было вызвано желание защититься “келейно”, не интересуясь мнением специалистов по Булгарину?
Попробуем провести независимую экспертизу и проверить, справился ли исследователь со своей задачей или нет.
Начнем с фактической базы. Одно из важнейших требований к диссертанту, работающему в поле истории литературы, — по возможности полно освоить корпус печатных и архивных источников по теме. Особенно важно это по отношению к Булгарину. В течение многих лет изучение этого персонажа было табуировано, и, хотя в последние годы ряд связанных с ним текстов был опубликован, тем не менее в архивах можно найти еще немало ценных материалов, во многом корректирующих существующие представления о нем. Кроме того, многочисленные публикации Булгарина в периодике (в одной “Северной пчеле” он регулярно печатался более четверти века!) библиографически не учтены и почти не перепечатывались.
Однако, знакомясь с диссертацией Кузовкиной, мы сталкиваемся со следующим обескураживающим фактом: ссылок на архивы тут нет, на публикации Булгарина и его современников в периодике — очень мало.
Кроме того, польские мемуаристы и историки ввели в научный оборот ряд ценных сведений по булгаринской биографии, однако Кузовкина соответствующие публикации1 совершенно не использует, хотя и берется осветить столь сложный сюжет, как польский этап литературной деятельности Булгарина.
Любопытно, что, не обращаясь к этим многочисленным источникам, исследовательница, надо полагать, даже не подозревает об их существовании. По крайней мере она берет на себя смелость утверждать, что в “булгариноведении <…> документальная база не так велика, весьма противоречива по содержанию и в значительной части представлена свидетельствами самого “объекта изучения”” (с. 25).
На самом деле документальная база по Булгарину огромна. В архивах отложилось большое число писем его и ему (лишь малая часть их напечатана), его записки в III отделение, делопроизводственные документы, связанные с его военной и гражданской службой, цензурой его изданий и его произведений; исследователю доступны также многочисленные публикации Булгарина, отклики на них в современной ему прессе и в переписке, воспоминания о Булгарине на русском и польском языках — обширнейший массив, лишь в малой части опубликованный (применительно к архивным источникам) и отбиблиографированный (применительно к печатным), с которым Кузовкина знакома, судя по диссертации, лишь в незначительной степени.
Приведу один пример. Кузовкина пишет: “Положение о том, что в русскую литературу Булгарин вошел как уже сложившийся польский литератор, основано прежде всего на текстах его оправдательных записок в III-е отделение” (с. 30) и “доказывает”, что тогда на польском Булгарин почти ничего не публиковал, а только лишь распускал слухи, что является польским литератором. Но вот И.Н. Лобойко, человек хорошо осведомленный, профессор русской словесности в Виленском университете, пишет в своих воспоминаниях про Булгарина, что “находясь в Вильне, он печатал в польских журналах свои прекрасные стихи и остроумные статьи”2. Одно это свидетельство ставит под вопрос соответствующие построения Кузовкиной.
Что касается того, что документальная база “противоречива по содержанию” и представлена свидетельствами “самого “объекта изучения””, то разве у других крупных писателей и особенно журналистов (например, Пушкина, Чехова, Суворина, Л. Толстого, Амфитеатрова, Горького) дело обстоит иным образом?
Но что говорить о “документальной базе”, если Кузовкина даже широко известными фактами по русской культуре первой трети XIX века и по Булгарину владеет плохо. Так, она утверждает, что “долгие годы она [“Северная пчела”] была единственной широко распространяемой газетой в России, которой было разрешено печатать политические новости” (с. 84). Она, следовательно, не знает о существовании “Московских ведомостей”, “Санкт-Петербургских ведомостей”, наконец, “Русского инвалида”, которые обладали этим правом задолго до возникновения “Северной пчелы”. Да и трудно ожидать от нее подобных знаний, если газету “Русский инвалид” она называет журналом (см. с. 26).
Приведу еще один пример некомпетентности. Кузовкина уверенно пишет, что “Ф.В. постоянно переиздавал свои сочинения. В первое собрание 1827— 1828 гг. он включил все, что было ранее напечатано в “С[еверном] а[рхиве]” и С[еверной] п[челе]”. Второе — 1830 г. — практически полностью совпадало с первым; абсолютно идентичными и даже сделанными по одному макету были третье (1836 г.) и четвертое (1843 г.) собрания. Еще до выхода четвертого Булгарин задумал Полное собрание своих сочинений, “сжатое, направленное и умноженное”, которое выходило с 1839 по 1844 г. В него он выборочно включил то, что было напечатано в первых четырех собраниях, и прибавил пять вышедших до этого романов” (с. 62). Здесь в одном абзаце диссертантка ухитрилась сделать четыре ошибки. Во-первых, в первое издание Булгарин включил далеко не все, что опубликовал в своих журнале и газете (с другой стороны, оно включало ряд материалов, помещенных в других изданиях). Во-вторых, второе издание его сочинений было существенно дополнено, поскольку тут были помещены произведения, опубликованные после выхода первого издания. В-третьих, того издания, которое Кузовкина называет четвертым (1843), просто не существовало, просто тогда к первым трем томам был допечатан новый титульный лист, помеченный 1843 г., и добавлен новый, 4-й том. (Это “издание” даже стало предметом тяжбы, выигранной Булгариным, о чем Кузовкина могла узнать из книги, ссылки на которую есть в ее диссертации3.) Наконец, в издание 1839—1844 гг. произведения из третьего издания не входили, поскольку права на него Булгарин продал книгопродавцу И.Т. Лисенкову, с которым потом смертельно разругался, и получить разрешение на перепечатку своих произведений не мог4.
Коснувшись вопроса о том, что Петербургский цензурный комитет разрешил в 1822 г. Булгарину издавать журнал, Кузовкина пишет, что “это совпадает со временем, когда управляющим цензурным комитетом становится фон Фок” (с. 38). Но М.Я. фон Фок никогда не возглавлял Петербургский цензурный комитет (в 1822 г. он стоял во главе Особенной канцелярии Министерства внутренних дел), более того, и должности такой в цензурном комитете не было (глава его именовался председателем).
Кузовкина утверждает, что в 1841 г. Булгарин издал книгу “Капитолий, или Собрание жизнеописаний великих людей с их портретами”, содержащую биографии, “написанные А.А. Делакроа” (с. 72). Однако инициалы дерптского цензора и литератора Делакроа иные — И.И., и никакой информацией о том, что книгу издал Булгарин, а не он сам (известно, что Делакроа занимался издательской деятельностью, в частности в 1839 г. издал книгу П.П. Свиньина “Картины России”), мы не располагаем.
Кузовкина именует А.Л. Элькана агентом III отделения (с. 87), а он никогда агентом не был, а только выдавал себя за такового. При этом она основывается на книге Касьяна Касьянова “Наши чудодеи” (СПб., 1875), даже не подозревая, что Касьян Касьянов — это псевдоним В.П. Бурнашева, сообщения которого, как давно установлено историками литературы, требуют более чем критичного отношения. Подобных ошибок и неточностей (и серьезных, и мелких) в диссертации немало, но мы не будем утомлять читателя, поскольку не в этом ее главный дефект.
Помимо фактического материала диссертант должен знать работы других исследователей по выбранной теме. Посмотрим, как обстоит дело у Кузовкиной с этим. Что касается исследований российских ученых, то (с учетом малочисленности статей и книг о Булгарине) тут дело обстоит более или менее нормально, но работы зарубежных исследователей диссертант знает гораздо хуже. Те, которые ранее использовались в российской булгариноведческой литературе, в диссертации присутствуют, если же они там не упоминались, то и в диссертации их не найти. Прежде всего это касается польских публикаций.
Взявшись за изучение биографии и творчества Булгарина, тесно связанного с Польшей и польской культурой, Кузовкина не взяла на себя труд изучить польский язык, хотя польские исследователи создали немало работ, которые не может игнорировать булгариновед5. Сужу об этом по тому факту, что в диссертации упомянуты лишь несколько польских работ, которые практически не цитируются, и по тому, как немилосердно искажает она польские фамилии: Bl/aszczyk (Блащик) превращается в Бланшика (с. 22, 34, 152), а Wol/oszyn´ski (Волошиньский) в Волощинского (с. 22, 154), как исчезают надстрочные знаки (см., например, ошибочное написание слова “wilen´ski” — с. 31, 160) и т.д.
Нет учтены тут и работы украинских исследователей М.А. Овчинникова и И.В. Черного (их книги и статьи, как и публикации упоминаемых далее других исследователей, см. в библиографическом списке, помещенном после этой рецензии); белорусского — А.И. Федуты (за одним исключением), причем у последнего проигнорирована его любопытная попытка трактовать Булгарина не как поляка, а как белоруса, точнее — литвина; американского литературоведа Дана Унгуряну. Наиболее важная лакуна — отсутствие очень содержательной американской диссертации, посвященной политической и идеологической позиции Булгарина и Греча6.
Кузовкина заявляет, что “распространение и рецепция булгаринского творчества за пределами России — малоизученная тема. Обращение к ней обычно ограничивается тезисом о многочисленности переводов произведений Булгарина на иностранные языки, но о том, кем и как они переводились и как воспринимались, пишут редко” (с. 99) и делает примечание: “Нам известны две работы: часть монографии Эйно Карху “Финляндская литература и Россия. 1800— 1850” [1962] <…> и статья С.Г. Исакова, где говорится о причинах успеха произведений Булгарина у читателей немецких периодических изданий Прибалтики 1830—1850-х гг. [1973]” (с. 99). Во-первых, утверждение, что Финляндия и Прибалтика находились за пределами России, довольно сомнительно (указанные регионы входили в состав Российской империи). Кроме того, во-вторых, что мешало Кузовкиной познакомиться с библиографическим указателем С.А. Венгерова “Русские книги” (СПб., 1899. Т. 3), где на с. 269—275 учтены не только издания сочинений Булгарина на русском языке, но и переводы, нередко с указанием переводчиков, или со статьей Ш. Корбе, где указаны французские переводы7, или с соответствующими работами по польским переводам8. Парадоксально, что тут Кузовкина странным образом забывает ценную книгу, где с высокой степенью полноты отражены немецкие переводы Булгарина9, которую сама же упоминает по другому поводу (см. с. 104—105).
Теперь, прежде чем перейти к содержанию работы Кузовкиной, скажем несколько слов об исследовательском инструментарии. К сожалению, оказывается, что диссертантка очень легкомысленно относится к научной терминологии. Так, уже в самом начале книги мы находим утверждение, что литературная тактика — это “общая линия <…> поведения на литературном поприще” (с. 9). Но вообще-то так должна определяться стратегия, поскольку тактика — это поведение в конкретных ситуациях, которое должно воплощать (выражать) эту самую “общую линию поведения”10.
С подобной терминологической нечеткостью мы в книге встречаемся постоянно. Вот, например, Кузовкина берется рассмотреть, как “используется исторический дискурс” в “исторических трудах <…> Булгарина 1822—1828 гг.” (с. 49), а большую часть этой главки посвящает рассмотрению мемуара “Знакомство с Наполеоном…”, который, как сама же отмечает, “напоминает исторический анекдот” (с. 49), и булгаринского перевода рецензии И. Лелевеля на “Историю…” Карамзина.
Теперь перейдем к главному, то есть к той проблеме, которую ставит и в меру своих сил должен решить в своей работе диссертант. И тут нас ждет неожиданность. Посвятив работу “проблеме литературной тактики Фаддея Венедиктовича Булгарина” (с. 9; вообще-то это не проблема, а тема, а в чем тут проблема, исследователю нужно было сформулировать), Кузовкина четко свою задачу не формулирует и не показывает, какое новое знание несет ее публикация. Нас ждут расплывчатые формулировки, согласно которым автор “пересматривает уже опубликованные источники и исследования” (с. 25), “стремится пристальнее вглядеться в ряд сюжетов, связанных с литературной тактикой Булгарина, сопоставить булгаринские версии с целым рядом других источников, подробно изучить контекст, в котором они создавались” (с. 26). При этом нам обещают “уйти от оценок его личности” (с. 26), “особое внимание уделить мнениям современников нашего героя” (с. 26), учитывать, что “полноценное толкование его произведений возможно лишь с учетом литературно-бытового контекста, в котором они возникали и функционировали” (с. 83). Все эти заявления можно только приветствовать, но, к сожалению, они в данной работе остались только на уровне деклараций. На деле же общая литературно-идеологическая установка автора в сочетании с невысокой квалификацией привели к тому, что Кузовкина ограничилась очень узким кругом источников, в основном исходящих из лагеря противников Булгарина.
Исследователь стремился бы понять, какие цели ставил перед собой Булгарин, как он их достигал, какие средства использовал, что у него в итоге получалось, как воспринималось его творчество, какую роль он сыграл в идейной, литературной жизни своего времени. Цель же Кузовкиной — показать, что репутация, которую создали ему современники, — правильна, а современные исследователи, которые стремятся понять эту репутацию как исторически обусловленную, нуждающуюся в свою очередь в понимании и интерпретации, — не правы.
С этой целью она подбирает почти исключительно негативные характеристики и оценки, даваемые Булгарину современниками, а позитивные не учитывает. Вот, например, процитировав ряд эпиграмм и эпистолярных свидетельств, она делает вывод, что “уже к 1825 г. у современников сложилось вполне однозначное отношение к литературной тактике Булгарина и к самому типу его личности. Положительные отзывы о живости его пера соседствовали с резко отрицательным отношением к его позиции “Фиглярина” и “Флюгарина”. Булгарина воспринимали как литератора-“поденщика”, для которого не существует соображений высокого порядка” (с. 48).
Видимо, по мнению Кузовкиной, в число названных “современников” не входили Рылеев, Грибоедов, Ф. Глинка и др., которые продолжали поддерживать с Булгариным дружеские отношения и печатались в его изданиях. И.И. Дмитриев в 1829 г. пишет П.П. Свиньину: “[Булгарин] всегда мне нравился легкостию слога и остроумием. Я досадовал иногда на него за Карамзина, а потом я примирился с ним за Карамзина же. Его первая встреча с ним (имеются в виду воспоминания Булгарина о Карамзине. — А.Р.) описана верно и прекрасно. Стан Димитрия Самозванца носит также печать авторского таланта. Читая этот прекрасный отрывок, я как бы видел перед собою и боярина, и боярченка, и усатых поляков!”11 Как видим, и Дмитриев не относится к Булгарину как к поденщику. Н.В. Станкевич в 1830 г. в “Димитрии Самозванце” Булгарина “восхищался многими местами”12. Д.А. Милютин, известный впоследствии государственный деятель, в 1831 г. выпустил словарь литературных терминов, где в статье о жанре романа писал: “У нас из романов замечательны: “Юрий Милославский” и “Рославлев” г. Загоскина, “Поездка в Германию” — г. Греча, “Иван Выжигин” г. Булгарина, “Димитрий Самозванец” его же”13. В предисловии к сочинению “Зиновий Богдан Хмельницкий, историческая картина событий, нравов и обычаев XVII века в Малороссии” (1829) П.П. Белецкий-Носенко констатировал: “Любители изящной словесности читают с удовольствием исторические картины Вальтер-Скотта, Булгарина, Загоскина и справедливо хвалят их <…>”14. Кюхельбекер считал, что “Булгарин наделен истинным дарованием”15. В 1827 г. стихотворным “Посланием к Ф.В. Булгарину” открывается книга Н.Е. Анненкова16, а А. Бестужев в 1831 г. посвящает Булгарину свою повесть “Лейтенант Белозор”. Историк В. Берх в предисловии к своему труду пишет: “Уважаю очень ясные советы почтенных Ф.В. Булгарина, М.П. Погодина, Н.А. Полевого, и по возможности следовал им <…>”17. Если так относятся к Бугарину литераторы и ученые, что уж говорить о рядовых читателях. Например, помещик Ивановской губернии А.И. Чихачев пишет в дневнике: “…толковито, умно, от души пишет Фаддей мой Венедиктович”18. Кузовкина считает, что Булгарин хвалил и ругал книги в газете, исходя из “литературной тактики”, но Чихачев покупал книги по его рекомендациям и был доволен. Почему же эти оценки так резко расходятся с выводами Кузовкиной? Не потому ли, что вместо обещанного учета мнений современников мы имеем у нее мнение только одной, достаточно узкой группы — элитарных литераторов, так называемого “пушкинского круга писателей”.
Помимо очень одностороннего отбора источников, Кузовкина использует еще один метод. Если в ее работу все же попадает положительное свидетельство о Булгарине, оно обязательно ставится под сомнение путем дискредитации его автора. Так, В. Пельчинский, который с похвалой отозвался о Булгарине в письме, — это “впоследствии известный тайный агент русского правительства” (с. 33), а А. Киркор, положительно охарактеризовавший его в журнале, сделал это, оказывается, поскольку искал поддержки Булгарина, да к тому же “издавал исторические сборники, не имевшие популярности” (с. 21).
Кузовкина старательно собирает все компрометирующие Булгарина (или кажущиеся таковыми) факты и слухи. Вот, например, Кузовкина пишет: “…быстрота и успешность начала литературной и коммерческой карьеры, оставшееся безнаказанным участие во многих собраниях декабристов и ряд других факторов, по нашему мнению, заставляют поставить вопрос о негласной “внелитературной” деятельности Булгарина еще до 14 декабря” (с. 26— 27). Значит, любого русского журналиста, быстро и коммерчески успешно начавшего свою литературную карьеру (например, Н. Карамзина, Н. Полевого, П. Свиньина), мы должны подозревать в связях с секретной полицией? Неверно и утверждение, что Булгарин участвовал в собраниях декабристов. Просто будущих декабристов было немало, и они участвовали во многих собраниях, но эти собрания носили не тайный и не противоправительственный характер. А иначе следовало бы репрессировать всех членов Вольного общества любителей российской словесности, в которое входило много членов декабристских организаций, в том числе и в его руководство. Как соотнести предположения Кузовкиной об агентурной деятельности Булгарина до восстания с тем достоверным фактом, что в мае 1826 г. по указанию императора за Булгариным было учреждено наблюдение и начат сбор материалов о его службе во французской армии? Если бы Булгарин уже был связан с тайной полицией, зачем бы властям наблюдать за ним?
А если Кузовкиной хочется “поставить вопрос”, то почему бы самой не попытаться ответить на него, поработав, скажем, в сохранившемся архиве Особенной канцелярии Министерства полиции. Но метод бездоказательных обвинений Кузовкина использует на протяжении всей книги.
Приведу другой пример, связанный с описанием издания Булгариным в 1821 г. книги од Горация (на латинском) с комментариями (на русском).
Кузовкина пишет, что тут “Булгарин использовал комментарий Ежовского практически в форме плагиата. На титуле его имя не обозначено, в предисловии на его авторство дан только самый глухой намек: “Что же касается до истолкования текста, то вся слава принадлежит Ванденбургу и Мичерлиху, отличнейшим в наше время Филологам, и Иосифу Ежовскому, объяснившему Горациевы оды на Польском языке; мне принадлежит только труд и желание быть полезным”” (с. 34).
На титуле совершенно четко сказано, что читателю предлагаются “Избранные оды Горация с комментариями, изданные Ф. Булгариным”, а в цитируемом писсаже указано, чьи истолкования текста использованы.
Плагиат — это “выдача чужого произведения за свое или использование в своих трудах чужого произведения без ссылки на автора”19. При этом по закону принимается во внимание словесная форма текста, а не мысли и тем более не содержащиеся в нем факты.
Жанр комментария, тем более учебного, популярного — весьма специфичен. Сведения тут кочуют от одного автора к другому, и установить первоисточник весьма затруднительно. Полагаю, что если специалист-античник проведет соответствующую работу, то он установит, что Ежовский в своей работе использовал комментарии упомянутых Булгариным Мичерлиха и Ванденбурга. Кроме того, Булгарин перевел и, не исключаю, обработал текст. Не будем забывать и того, что он заплатил Ежовскому за использование его текста (характерно, что сам Ежовский ни тогда, ни позднее ничего не говорил о плагиате). Кроме того, напомню, что в ту эпоху представления об авторском праве не были столь жесткими, как сейчас, да и юридическое закрепление авторского права в России произошло через семь лет после издания данной книги. Как видим, можно говорить об уловке Булгарина, о двусмысленности его поведения, но ничего, что может юридически и морально квалифицироваться как плагиат, Булгарин не совершал, что, впрочем, убедительно показал в своей статье, посвященной данному эпизоду, Л. Блащик (с которым Кузовкина полемизирует по частному поводу, но цепь его доказательств не опровергает).
Нередко Кузовкина она из-за слабого знания эпохи не может правильно интерпретировать события прошлого и совершенно искренне видит повод для обвинений там, где его нет и в помине. Рассмотрим, например, ее попытку охарактеризовать действия Булгарина с рукописью пьесы Грибоедова “Горе от ума”, на которой Грибоедов, уезжая в Персию, написал: “Горе мое поручаю Булгарину. Верный друг Грибоедов”. Кузовкина полагает, что “никто из исследователей не задается вопросом о смысле грибоедовского поручения”, и, не приводя никаких доводов, утверждает, что Булгарин “трактовал надпись Грибоедова несколько расширительно — как передачу ему всех прав на текст “Горя от ума”” (с. 78). Но дело в том, что Кузовкина просто не осведомлена о тогдашних нормах взаимоотношений авторов и издателей. Она трактует данный случай как конкретный казус, тогда как в то время автор обычно, передавая (в том числе и продавая) издателю или иному лицу право на публикацию своего произведения, делал, как правило, на рукописи соответствующую передаточную запись20. Собственно говоря, только в утвержденном 22 апреля 1828 г. новом цензурном уставе было законодательно закреплено авторское право, но Грибоедов, через три дня после этого назначенный полномочным послом в Персию и в начале июля отправившийся туда, вряд ли имел время на изучение цензурного устава.
Позиция некритической опоры на слухи проводится диссертанткой последовательно, и не только по отношению к Булгарину. Замечательно, как в одном месте, сообщая, что Д.П. Рунич хлопотал за Булгарина, Кузовкина пишет, что, “кроме установки свыше, хлопоты <…>, по мнению Н.Н. Мазур, могли иметь и более простое объяснение: он был известным взяточником” (с. 38). Где Н.Н. Мазур выразила это мнение, диссертантка не посчитала нужным сообщить. По наведенной мною у Мазур справке, соответствующая реплика была брошена ею (без указания на источник информации) на одной из конференций при обсуждении доклада Кузовкиной. Однако в научной и мемуарной литературе указаний на взяточничество Рунича я не встречал. Скорее всего, повод для замечания Мазур дал тот факт, что Рунич, занимавший пост попечителя Петербургского учебного округа, был в 1826 г. уволен “за беспорядки, допущенные в отчетности при постройке нового здания Петербургского университета”21. Имелись в виду бесконтрольные траты и, в итоге, перерасход средств. Основным виновником был “подставивший” Рунича секретарь правления университета, которому Рунич доверял и подписывал все представляемые им бумаги. Конечно, Рунич был виноват, но между его проступком и взяточничеством — существенная разница. Если бы Кузовкина действительно знакомилась с книгами, которые упоминает в диссертации, она бы получила достаточно подробную информацию об этом эпизоде22 и не обвиняла бы без достаточных оснований человека в неблаговидных поступках.
Для того чтобы пояснить, как работает “интерпретационный механизм” Кузовкиной, разберем пятую главу ее диссертации, названную “Борьба Булгарина с книгой Г. Кенига”. Занимает она 12 страниц. Четверть ее занимает пересказ этой направленной главным образом против Греча и Булгарина книги, инспирированной и в значительной мере надиктованной Н.А. Мельгуновым, примерно столько же места занимает пересказ давней и весьма содержательной статьи А.И. Кирпичникова об истории этой книги и ее восприятии в России и за рубежом, материал для еще одной страницы дало цитирование опубликованных записок Булгарина в III отделение, страницу Кузовкина опровергает никем не высказывавшееся мнение, что Кениг вообще ничего не написал в этой книге, страницу пересказывает не связанные с данным сюжетом булгаринские путевые записки, на половине страницы без всяких на то оснований она пытается атрибутировать позднейший перевод этой книги Н.Ф. Павлову.
В тексте главы сообщается без ссылки на источник, что цензура не пропустила ответ Мельгунова в газете (попыток проверить это в архиве Кузовкина, разумеется, не делала). Может быть, цензурного запрета не было, но, даже если он был, это не обязательно связано с обращением Греча и Булгарина в цензуру. Просто тогда любые “личности”, т.е. негативная характеристика лиц, а не их взглядов, в печати не допускались цензурным уставом. А Кениг в своей книге писал (цитирую по смягченному позднейшему русскому переводу), что Булгарин “видел Москву из неприятельского лагеря”, “другие страны он обманывает, проливая ложный обманчивый свет на русскую жизнь и русские нравы”, а “сочинения его служат распространению дурного вкуса, безнравственности”23. Это могло вызвать запрет заметки о книге.
И после описанной компиляции, дополненной несколькими абзацами безосновательных предположений, но не сопровождающейся никаким анализом, читатель встречает неожиданный вывод: “Процесс борьбы Булгарина против книги Кенига демонстрирует с наглядной очевидностью, как отлажен был механизм его саморекламы не только в России, но и за ее пределами, и с какой силой он мог влиять на текущий литературный процесс, добиваясь, к примеру, цензурного запрещения направленных против него статей” (с. 110). С моей же точки зрения (ее подтверждает и скомпилированный тут Кузовкиной фактический материал), речь идет как раз об обратном: с одной стороны, этот пресловутый “механизм” дал сбой, и его противникам удалось опубликовать компрометирующий Булгарина текст. С другой стороны, попытки противостоять через цензуру знакомству русских читателей с этой книгой провалились: в “Современнике” утверждалось, что книга Кенига “не бранная, не лживая, а благонамеренная, написанная не наобум, а с знанием <…>”24, брошюра Мельгунова об истории книги рассылалась в качестве приложения к популярнейшему русскому журналу “Отечественные записки”, а в ответ на свое обращение в цензуру Булгарин получил довольно резкий по тону отрицательный ответ.
Кузовкина пишет про “показанное всей исследовательской традицией преобладание у Булгарина внелитературных интересов над собственно творческими <…>” (с. 26). Не очень понятно, что она имеет в виду под “внелитературными интересами”. Как раз исследовательских работ на эту тему нет, а голословных, чисто декларативных утверждений было много: тут и “польская интрига” (В.Ф. Одоевский, П.И. Бартенев), и отстаивание “реакционных взглядов”, и, главным образом, меркантильные интересы. В стремлении заработать пером Булгарин ничем не отличался от большинства других русских писателей и журналистов (исключение составляли немногие состоятельные люди, которые получали большие деньги из других источников (от П.А. Вяземского и Л.Н. Неваховича до Л.Н. Толстого и К.Р.). Не написанная еще история русского писателя как социальной роли будет содержать весьма впечатляющие примеры этого (например, рассказ о Писемском, водящем гостя по своему домовладению и рассказывающем, на деньги от какого романа построен какой флигель).
Если бы Кузовкина проанализировала различные источники и продемонстрировала, что в своих литературных произведениях Булгарин ради получения денег и по другим внелитературным мотивам кривит душой и пишет не то, что думает, тогда она имела бы право на свое утверждение. Пока же оно сделано голословно.
Советую читателям, если им попадет в руки эта книга, обратить внимание на формы имитации доказательности, которые применяет автор. Очень часто Кузовкина выдвигает ничем не подтверждаемые предположения, которые далее ложатся в основу рассуждений или используются для подкрепления своего мнения. Нередко это делается с помощью вводного слова “видимо”25, которое на самом деле указывает нам, что тут голословное утверждение, иначе бы вместо “видимо” были бы приведены аргументы, а автор уверенно утверждал бы то, о чем сообщает читателю. Другая форма — ссылка на чужие мнения без попытки проверить их. Например, она ссылается на мнение Фридлендера, что переводы ряда произведений Греча и Булгарина “издавались на средства правительства Николая I” (с. 99), хотя никаких свидетельств этого нет.
Диссертация удручает также одномерной авторской трактовкой действий людей. В частности, Булгарин предстает воплощением всех недостатков, у него, по Кузовкиной, одна цель — заработать побольше. Реальный человек движим не одним, а многими мотивами. Если речь идет о литераторе, то он хочет и пропагандировать близкие ему мировоззренческие, моральные, эстетические ценности, и достичь литературного успеха, славы, известности, и обогатиться за счет своих литературных трудов, и иметь успех у партнеров противоположного пола, иметь верных друзей, и т.д., и т.п. Это верно и по отношению к Пушкину, и по отношению к Загоскину, и по отношению к Булгарину. Если бы для Булгарина все сводилось к деньгам, как пытается уверить читателя Кузовкина, зачем бы этот умный человек, всегда, в интерпретации Кузовкиной, держащий нос по ветру, столь часто вступал в конфликты с цензурой (в цензурном деле “Северной пчелы” и делах III отделения зафиксированы десятки цензурных репрессий по отношению к нему)? Ведь избежать их было не столь уж трудно, по крайней мере А.Ф. Воейков и П.П. Свиньин, тоже подвизавшиеся в эти годы в качестве редакторов периодических изданий, вызывали нарекания цензуры гораздо реже. В Булгарине меркантильные мотивы сосуществовали с патриотическими (любовью к Польше и польской культуре), строптивость — со стремлением сохранять хорошие отношения с “сильными мира сего”, верность друзьям — с раздражительностью и амбициозностью. Кузовкина по поводу печатавшихся в журнале отрицательных рецензий на “Историю…” Карамзина пишет даже об “обстановке травли Карамзина”, совершенно забывая, что Карамзин занимал пост придворного историографа и пользовался покровительством императора, так что критика его была достаточно опасным предприятием, в чем Булгарин прекрасно отдавал себе отчет.
Заменив научные цели целями идеологическими, Кузовкина использует тотальные идеологемы. Вот, например, не приводя никаких аргументов, Кузовкина пишет: “…пушкинские полемические статьи сильно повлияли на то, что творчество Булгарина в сознании носителей русской культуры оказалось навсегда (курсив мой. — А.Р.) связанным с особенностями его личности” (с. 17).
Исследователь не будет говорить от имени истории, а вот идеолог может, в связи с Булгариным напомню, что в свое время в журнале “Коммунист” нам уже предлагали “раз и навсегда расставить необходимые акценты” и, “в полном согласии с исторической правдой, в полном соответствии с нашей классовой и гражданской этикой”, считать Булгарина только “литературным пасквилянтом, клеветником, вором, платным агентом охранки и вредителем”26.
Однако в постсоветский период, когда установки “Коммуниста” перестали носить директивный характер и была отменена цензура, многие исследователи, не принимая во внимание “особенности его личности”, стали заниматься местом и ролью Булгарина в литературном процессе, творческими контактами его с другими литераторами, взаимодействием с III отделением и т.д. (см. помещенный в этом номере библиографический список).
У Кузовкиной же получается, что она выводит меня и других исследователей, не считающих творчество Булгарина “навсегда связанным с особенностями его личности”, за пределы “носителей русской культуры”.
Книга Кузовкиной производит вид научной монографии: вышла она в университетском издательстве, имеет ученое название, содержит немало ссылок, оснащена списком использованной литературы и, наконец, защищена в качестве диссертации. Однако, вразрез с традицией публикации диссертаций Тартуского университета, на обложке у нее помещена сатирическая гравюра. И это глубоко оправданно. Перед нами не столько исследование, сколько памфлет27. Автор работает в том жанре русской словесности, блестящие образцы которого дали два соперника и оппонента — А. Пушкин и Ф. Булгарин, герой книги Кузовкиной.
_____________________________________________
1) См., например: Skarbek F. Pamie˛tniki. Poznan´, 1878; Kra-sin´ski A.S. Wspomnienia. Krako´w, 1900; Kraushar A. Towarzyztwo warszawskie przyjacio´l nauk. Krako´w; Warszawa, 1905—1906. Kn. 3—4; Jabl/lonowski A. Orientalista Se˛kowski w korrespondencyi z Lelewelem // Jabl/lonowski A. Pisma. Warszawa, 1913. T. 7. S. 1—177; Dziennik Mikol/aja Malinowskiego. Wilno, 1914; Bobrowski T. Pamie˛tnik mojego z.ycia. Warszawa, 1979. T. 1.
2) ИРЛИ. Ф. 154. № 68. Л. 57 об.
3) См.: Видок Фиглярин: Письма и агентурные записки Ф.В. Булгарина в III отделение / Сост., предисл. и коммент. А.И. Рейтблата. М., 1998. С. 452—453.
4) См.: Белов С.В. Книжник Лисенков против Фаддея Булгарина // Книга: Исслед. и материалы. М., 1983. Сб. 47. С. 186—189; а также материалы архивного фонда Лисенкова в РНБ (Ф. 436).
5) См.: Ciechowski W. Na widowni Petersburskiej: Tadeusz Bul/haryn // Kraj. 1906. № 26. S. 2—7; Czernobajew W. Ignacy Krasicki w literaturze rosyjskiej // Pamie˛tnik literacki. 1939. T. 33. S. 59—62; Inglot M. Bal/amut petersburski. Wrocl/aw, 1962; S ´wierczyn´ska D. Pseudonimy “Wiadomos´ci Brukowych” // Rocznik Towarzystwa literackiego im. Adama Mickievicza. Warszawa, 1972. Rok VII. S. 137— 166; Bazylow L. Polacy w Petersburgu. Wroscl/aw a.o., 1984. S. 158—169; Mejszutowicz-Bohen´ska Z. Tadeusz Bul/harin w z.iciu literackim Rosji pierwszej pol/owy XIX w. // Polacy w z.iciu kulturalnym Rosji. Wrocl/aw, 1986. S. 41—50; Jatczak G. Szkice i obrazki Tadeusza Bul/haryna // Studia rossica poznaniensia. 1986. Z. 18. S. 39—55; Galster B. OTadeuszu Bul/harune kilka uwag polemicznych // Galster B. Paralele romantyczne. Warszawa, 1987. S. 49—71; и др.
6) Koepnick Th.L. The journalistic careers of F.V. Bulgarin and N.I. Grech: Publicism and politics in Tharist Russia, 1812— 1859. The Ohio State University, 1976. Она доступна и в книжном виде, я, в частности, ознакомился с ней в библиотеке Констанцского университета.
7) См.: Корбе Ш. Из истории русско-французских литературных связей в первой трети XIX в. // Международные связи русской литературы: Сб. статей. М.; Л., 1963. С. 192—230.
8) См.: Bibliografia literatury polskiej “Nowy Korbut”. Warszawa, 1968. T. 7. S. 185—186; Sielicki F. Dziewie˛tnastowieczni pisarze rosyjscy w Polsce mie˛dzywojennej. Wrosl/aw, 1988. S. 15.
9) См.: Reissner E. Deutschland und die russische Literatur. 1800—1848. Berlin, 1970.
10) Ср. определении в словаре Ушакова: “Тактика — совокупность методов и приемов, применяемых для достижения цели”.
11) Русская старина. 1897. № 10. С. 64.
12) Станкевич Н.В. Переписка. М., 1914. С. 1.
13) Д.М. Опыт литературного словаря. М., 1831. С. 138—139.
14) Цит. по: Петров Н.С. Очерки истории украинской литературы XIX столетия. Киев, 1884. С. 48.
15) Кюхельбекер В.К. Путешествия. Дневник. Статьи. Л., 1979. С. 337.
16) См.: Сочинения Николая Анненкова в стихах и прозе. СПб., 1827. С. 1.
17) [Берх В.] Царствование царя Михаила Федоровича и взгляд на междуцарствие. СПб., 1832. Ч. 1. С. 2.
18) Цит. по: Головина Т. Голос из публики: (Читатель-современник о Пушкине и Булгарине) // Новое литературное обозрение. 1999. № 40. С. 13.
19) Словарь русского языка: В 4 т. М., 1983. Т. 3. С. 130.
20) Подробнее см.: Рейтблат А.И. Как Пушкин вышел в гении: Историко-социологические очерки о книжной культуре Пушкинской эпохи. М., 2001. С. 115—116.
21) Русский биографический словарь. Том “Романова — Рясовский”. Пг., 1918. С. 599.
22) См.: Видок Фиглярин. С. 118—119.
23) Кениг. Очерки русской литературы. СПб., 1862. С. 227. 24 Современник. 1837. Т. 8. С. 313.
25) О подобных конструкциях см.: Рейтблат А.И. “Видимо” // Новое литературное обозрение. 2001. № 47. С. 377—379.
26) Гаков В., Михайловская Н. Осторожно с историей // Коммунист. 1979. № 8. С. 128, 126.
27) Или пасквиль — слова эти обозначают один и тот же жанр, разница только в ценностном отношении к предмету изображения: если вы солидарны с негативной его оценкой, то назовете сочинение памфлетом, если нет — пасквилем.