(МГУ им. М.В. Ломоносова, 25-30 июня 2007 г.)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 6, 2007
25—30 июня в МГУ им. М.В. Ломоносова прошла Х Фулбрайтовская летняя школа “Искусство перемен: слово как действие в современной культуре”. Само название предполагает неоднозначность прочтения и трактовки. Слово как действие в современной культуре в рамках летней школы рассматривали с различных точек зрения. В частности, речь шла о национализме и национальной идентичности на примере США (Майкл Холквист, Колумбийский университет), о мотивационных аспектах речи (Витис Вилюнас, МГУ), об исторической эмоции и ее языковом выражении (Андрей Зорин, Оксфордский университет), о телесности языка (Дейвин Фор, Принстонский университет), о харизматических чертах сталинизма 1930-х годов (Борис Гаспаров, Колумбийский университет) и о начале русского национализма (Виктор Живов, Университет Калифорнии, Беркли).
Тематический состав лекционных мини-курсов и направленность дискуссий, развернувшихся вокруг и в связи с ними, имели общее ядро. В нем, в свою очередь, достаточно четко различались два направления. Первое было связано со сравнительным анализом национальной идентичности России и США, а также со стратегиями ее формирования. Второе — непосредственно с инструментарием формирования, с языком.
Формулировка “слово как действие” получила в итоге вполне определенное толкование: речь шла о том слове, с помощью которого мы осознаем — и творим — национальную идентичность. Сразу следует оговориться: лекторы Школы склонны были увязывать понятие идентичности с понятием национализма, понимая под последним стратегию построения национальной общности. О том, что этот опыт, во всей его внутренней противоречивости, играл и играет центральную роль в эволюции многих современных культур, не приходится напоминать.
Майкл Холквист рассматривал национализм через призму опыта США. Национализм для него — способ выстроить реальность, которая, в свою очередь, зиждется на категории сакрального начала. Само по себе понятие сакрального существенно шире, нежели религия. Все религии базируются на различии между сакральным и профанным началами. Поэтому национализм строится не столько на религии как организующем социальном начале, сколько на понятии сакрального как такового. Бог в понимании докладчика представляет собой разряд, подвид сакрального. Поэтому все религии существуют для того, чтобы защищать сакральное.
Национализм отвечает жажде сакрального, которая становится особенно очевидной в ХХ веке. Религия возвращается в форме национализма. Отсюда и сакрализация места. Америка предстает не только мифологемой дома, но и включенной в религиозный контекст “землей обетованной”. Особая роль принадлежит сакрализации истории, которая, в частности, включает в себя такие моменты, как история страданий (борьба за независимость), определение “от противного”, то есть отрицание роли Европы и ироническое отношение к европейцам. В результате наиболее эмоционально наполненным образом-символом национального самосознания США в какой-то момент становится ковбой, добивающийся всего своими собственными силами.
Эмоциональный компонент национального самосознания стал объектом подробного рассмотрения в лекциях А. Зорина. Зорин подчеркнул, что, сталкиваясь с сырым материалом действительности — событием, — человек оказывается в своего рода когнитивном тупике, ибо не знает, что чувствовать. На помощь ему приходят так называемые эмоциональные матрицы, основными чертами которых являются публичность их проявления и массовость разделяемого переживания. По сути, именно культура продуцирует публичные образцы проявления чувств. Так индивидуальная эмоция получает возможность проявления только по каналу той или иной матрицы. Набор подобного рода культурных матриц также является основой для национальной идентичности. Крайне важно, что хранителем и источником подобных образцов эмоциональных проявлений и — шире — поведения человека Зорин считает литературу. Свои теоретические выкладки он основывает именно на русской литературе. И тогда становится понятней смысл тезиса о “загадочной русской душе”. Русская душа — это и есть набор эмоциональных матриц, отраженных и закрепленных в литературе, которая, в свою очередь, продуцирует их. Здесь нельзя не вспомнить рассуждения сэра Тома Стоппарда, который в своей трилогии “Берег утопии” устами Белинского заявляет: “Литература может заменить, собственно, превратиться в Россию!.. Когда при слове “Россия” все будут думать о великих писателях и практически ни о чем больше, вот тогда дело будет сделано”.
Если Зорин акцентировал свое внимание на смене сентиментализма романтизмом (период, который, по его мнению, только сейчас подходит к концу), то Б. Гаспаров подробно остановился на феномене социалистического реализма в его борьбе с авангардом. Эпоха “высокого сталинизма” (1930—1940-е годы) характеризуется сочетанием почвеннических идей и ницшеанства. И наиболее адекватным жанром для воплощения “советского характера” становится именно так называемый “большой роман”. В качестве примера были приведены “Как закалялась сталь” Н. Островского, “Время, вперед!” В. Катаева и “Повесть о настоящем человеке” Б. Полевого.
По убеждению Гаспарова, социалистический реализм как художественный метод отнюдь не является искусственным идеологическим построением. Напротив, соцреализм наиболее полно и правдиво воплощает дух эпохи, когда творческая личность одновременно стремилась принадлежать к большинству и страшилась этого. Соответственно, и сильные, и слабые черты литературы того времени есть порождение социалистического реализма как модели мышления. Или, хочется уточнить, не столько мышления, сколько двоемыслия, если пользоваться термином Оруэлла. Ведь только двоемыслием можно объяснить эмоциональную доминанту “Воронежских тетрадей” Мандельштама, где поэт четко формулирует: “Я должен жить, / Дыша и большевея…” Позиция Гаспарова здесь, таким образом, решительно не совпадает с мнением Исайи Берлина, убежденного, что именно сталинизм стал причиной заката русской литературы.
Литература, таким образом, явно служит легитимации власти. Именно об этом рассуждал в своих лекциях В. Живов. Он подчеркивал, что национализм, как и другие интеллектуальные модели, в XVIII веке пришел в Россию с Запада и представляет собой синтез немецкой и французской парадигм. Соответственно, как и любая другая искусственно созданная модель, национализм трудно приживался в России. И до определенного времени его основной чертой можно было назвать своего рода зазор между дворянами, формулировавшими параметры национального самосознания, и крестьянами, к которым эти параметры были решительно неприменимы. Характерно, что Карамзин, первоначально утверждавший, что главное дело — быть людьми, а не славянами, впоследствии подчеркивал: “Самодержавие есть палладиум России, по причине пристрастия к нему русского народа. Русский народ любит самодержавие”. Ростопчин пошел еще дальше, восклицая в повести “Эх, французы!”: “Я не философ, а русский!” Таким образом, раскол между образованной элитой и крестьянством мог быть преодолен единственным путем: объединением под знаменем православия, самодержавия и народности. Что и произошло благодаря усилиям Уварова, сформулировавшего наиболее внятную и исчерпывающую национальную идею для России того времени.
Всех лекторов, таким образом, роднила одна общая черта — национализм, как российский, так и американский, рассматривался исключительно в рамках исторической проекции. Каковы дальнейшие перспективы этого явления — тема отдельного разговора.
Мария Штейнман