(Варшава, 27-28 апреля 2007 г.)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2007
Опыт синтетического рассмотрения эго-документов, изучаемых в настоящее время в рамках многих научных дисциплин — литературоведения и лингвистики, социологии и истории, культурологии и философии, искусствоведения и психологии, а также других областей знания в разнообразных контекстах, позволяет активизировать универсальную гуманитарную проблематику. При исследовании аутентичных текстов — дневников, записных книжек, писем, автобиографий, автобиографических летописей, заметок, воспоминаний, мемуаров — на первый план выдвигаются самые разнообразные проблемы: относительное единство и внутренняя противоречивость рефлексии пишущего индивида; экзистенциально-психологические особенности самоописания; лексико-стилистическая спецификация отдельных видов и форм повествования; жанровые черты и особенности эго-документов; возможности их типологического и сопоставительно-сравнительного анализа как близких культурных феноменов или, наоборот, как различных, с акцентуацией своеобразия и т.д. Специфические свойства “окололитературных” материалов позволяют нам наблюдать за тем, как самосознание в различные эпохи фиксирует и письменно свидетельствует о внешнем, “чужом”, и о сугубо внутреннем, “своем”. Писательский интерес к эго-документам определяется разными причинами, целями и задачами: кто-то старается тщательно зафиксировать сюжеты, детали, реплики, диалоги, фразы, словечки, которые могут пригодиться в работе, кто-то скрупулезно планирует текст; кто-то мистифицирует; кто-то готов засвидетельствовать перед потомками и историей стопроцентную правдивость изображенных социально-исторических событий; кто-то стремится к максимальному обнажению собственной сути… Иногда исследуемый материал создает впечатление не поддающегося систематизации хаоса из-за “мелочности” многочисленных подробностей, иногда, наоборот, чрезмерная лаконичность делает невозможным его прочтение; могут встречаться формы романтизированной или рационализованной репрезентативности и т.д. Но в любом случае эти личностно маркированные документы ведут к истокам психологии художественного творчества. Нередко писатель выступает в роли не только автора, но и исследователя, комментатора собственного творчества, а также создателя определенного способа презентации, трактовки, мифологизации собственного “я”. Очевидно, наиболее свободной формой аутентичных записей является дневник. Письмо всегда в большей или меньшей степени “ограничено” адресатом, автобиография — заказчиком: обязательно учитывается воспринимающая сторона — от работодателя до потомков; записные книжки часто содержат различный “рабочий материал”, дневник же теоретически направлен на правдивое выражение аутентичного “я”.
Институт русистики Варшавского университета, продолжая реализацию проекта “Эго-документ и литература” [1], посвятил свою вторую международную научную конференцию, состоявшуюся 27—28 апреля в Варшаве, теме “Дневники, письма, записные книжки русских писателей”.
Пленарные заседания конференции проходили в торжественном Бальном зале знаменитого старинного дворца Тышкевичей-Потоцких (это одно из исторических зданий, принадлежащих Варшавскому университету), где с приветствиями в адрес участников и гостей конференции выступили посол Российской Федерации в Польше Владимир Гринин, декан факультета прикладной лингвистики и восточнославянских филологий проф. Владислав Фигарски, директор Института русистики проф. Алиция Володзько-Буткевич.
Утреннее пленарное заседание было открыто докладом известного русского ученого, писателя, основателя и руководителя Фонда Ф.М. Достоевского И. Волгина (Москва) “Дневники Достоевского и Розанова”, сразу задавшего тон высокой научной заинтересованности и динамизма в обсуждении принципиальных вопросов русской диаристики. Докладчик изначально подчеркнул, что связь между двумя русскими писателями обнаруживается прежде всего в сфере художественного мирочувствования. “Дневник писателя”, как и “Опавшие листья” (под этим именем числится вся группа родственных между собой розановских текстов), с точки зрения докладчика, не представляют собой дневников в настоящем смысле этого слова, то есть того, что пишется исключительно “для себя” и, естественно, не предполагает немедленного обнародования. В обоих случаях авторы имеют в виду другого — значительную по размеру аудиторию, которая, желает она этого или нет, воспринимает их “дневниковые усилия” именно как литературу. И если Достоевский указывает на дневниковость самим названием своего моножурнала, то у Розанова нигде нет подобных определений (хотя по форме его малая проза более тяготеет к поденным дневниковым записям, нежели “Дневник” Достоевского). Согласно наблюдениям докладчика, записи Розанова, как в “настоящем” дневнике, носят обрывочный, “случайный”, несистематизированный, фрагментарный характер; это сбивчивый, не “стационарный” дневник, скорее — походная записная книжка, где текст дан в динамике — часто с указанием места и времени его возникновения; это своего рода “записки на манжетах”, где указывается иногда даже материальный носитель текста. При этом розановские миниатюры — вовсе не хроника “действительной жизни” (хотя отдельные происшествия могут фиксироваться), а поток сознания — с демонстративным отсутствием каких-либо признаков его “публицистического” оформления. Розанов как бы предвосхищает интернетовский Живой Журнал (ЖЖ), где степень открытости не регулируется никакими правилами и установлениями. В свою очередь “Дневник писателя” Достоевского, напротив, тщательно оформлен именно в журналистском плане: разбит на месячные выпуски, разделен на главы и подглавки, имеет довольно стройную композицию и т.д. Он отнюдь не фрагментарен; те или иные его положения развернуты и тщательно аргументированы. Однако и в том и другом случае это, несомненно, личный жанр. Строго говоря, и “Дневник писателя”, и миниатюры Розанова — примеры чрезвычайно искусной жанровой имитации. Их дневниковая форма — не более чем литературная условность, позволяющая авторам решать сугубо художественные задачи. Докладчик утверждает, что демонстративный отказ писателей “от литературы” приводит к поиску новых жанровых форм и в конечном счете — к впечатляющему литературному результату. “Разрушение литературы” сильно обогащает последнюю. Обретается новое литературное качество, которое и становится принадлежностью “большого времени”.
Польская исследовательница, посвятившая не одно десятилетие изучению судеб ссыльных поляков, писательница и мемуаристка В. Сливовска выступила с докладом “Наша переписка с Юрием Оксманом”, подготовленным совместно с мужем Рене Сливовски — переводчиком русской классики, профессором Варшавского университета. Центральная тема доклада — личность Юлиана Георгиевича Оксмана (1895—1970), сохранившаяся в памяти и переписке совсем еще молодых в 1960-е годы польских исследователей. Оксман в восприятии польской четы был выдающимся русским ученым, издателем, участником и инициатором многочисленных и значительных литературно-исторических начинаний, человеком открытым и добрым, щедро делящимся своими знаниями и идеями с коллегами и учениками. В 1954 году он получил рецензию (автором которой была В. Сливовска) из польского “Исторического обозрения” (“Przegla˛du Historycznego”), где была высоко оценена его научная работа о декабристах. В 1957 году Сливовские встретились с ним в Москве в студенческом общежитии, впоследствии часто гостили в его московской квартире, а также вели постоянную переписку. Оксмана они считают своим Мастером, учителем, который давал ценные советы по ведению научной работы, оценивал публикации — “часто доброжелательно и чрезмерно хвалил, часто и критиковал”. Его письма 1960-х — начала 1970-х годов к польским ученым — свидетельство своего времени, вместе с тем, подобно другим, уже опубликованным документам, они показывают необыкновенную индивидуальность Оксмана. Уволенный с работы за контакты с иностранцами и “инакомыслие”, исключенный из Союза советских писателей, он не поддался уговорам приятелей, не пошел “в Каноссу”, как писал в одном из писем к Сливовским. В 1970 году польские коллеги присутствовали на похоронах Ю.Г. Оксмана, ставших своего рода манифестацией личной независимости его многочисленных друзей и учеников, которых не испугали фотографирующие кагэбисты. В памяти Сливовских — сейчас уже очень немолодых людей — Оксман так и остался настоящим ученым, потомственным россиянином, которому была абсолютно чужда любая ксенофобия. Польские профессора убеждены, что биография русского ученого дождется своего исследователя, сами же они сожалеют о том, что уже не смогут выполнить “эту прекрасную задачу”. На наш взгляд, полное издание переписки русского и польских исследователей помогло бы русистике в составлении своей истории, в заполнении все еще имеющихся многочисленных лакун.
Внимание Б. Кодзиса (Oполе, Польша) привлекли письма Игоря Северянина Георгию Шенгели, а Я. Орловского (Люблин, Польша) — письма Даниила Андреева к жене Алле Александровне 1928—1959 годов. Оба докладчика подчеркнули, что письма представляют собой особо ценный материал для изучения биографий писателей, их мировоззрения, индивидуальностей, творческих замыслов. В процессе обсуждения этих материалов поступило предложение к организаторам конференции один из семинаров специально посвятить письмам русских писателей, адресованным женам.
Ф. Федоров (Даугавпилс) посвятил свое выступление теме “Игорь Чиннов в “ego-словесном” пространстве”. Докладчик отметил, что лирика Игоря Чиннова — уникальный языковой аттракцион, или, по его собственному определению, “абракадабра”, которая, подобно Протею, непрерывно меняла облик. “Абракадабра” — это непрерывная и разнообразная игра, речевая, ситуационная, событийная, логическая. С одной стороны, “абракадабра” — это абсурд, поскольку мир — не что иное, как абсурд. С другой стороны, “абракадабра” — контрапункт абсурда. Игра свидетельствует о самосознании человека, настигнутого абсурдом, с которым он вступает в игру в “кошки-мышки”, в “кто кого переговорит”, кто больше наплетет чуши; только мир плетет чушь всерьез, это апокалиптическая чушь; человек же вешает на уши судьбе (“Судьбинушке”) лапшу, видя в этом единственный способ самосохранения. По мнению докладчика, единство личности Игоря Чиннова в том, что “языковой аттракцион” — это не только лирика, но и все остальное: эпистолярий, мемуары и даже невербальные тексты. Специфика “языкового аттракциона” была продемонстрирована на примерах, где основой в одном случае послужило начало незаконченного “Автографа”, имеющего подзаголовок “Воспоминания”, а в другом — конец письма Юрию Иваску.
Вечернее пленарное заседание было продолжено докладом А. Шишкина (Рим) ““Растиньяк в столице и в скитаниях”: Дневник С. Прокофьева 1907— 1933”. По убеждению докладчика, дневник осмыслялся самим С. Прокофьевым как собственно литературное произведение (не случайно в одной из записей автор признавался в том, что если бы он не был композитором, то, вероятнее всего, был бы писателем или поэтом). Кроме того, дневник в определенной степени также является ключом к расшифровке кода поведения Прокофьева в дореволюционной России, СССР, Европе и США и отчасти дает ответ на вопрос, каким образом состоялось “возвращение” композитора в СССР в 1936 году.
Я. Салайчик (Гданьск) посвятила свое выступление дневнику Михаила Кузмина 1921 года, рассмотрев этот материал как документ, фиксирующий переломный этап в жизни его автора, где отражаются, с одной стороны, внешние перемены в жизни России и Петрограда, а с другой — внутренние переживания диариста. Докладчица уделила особое внимание психологическому и духовному состоянию, эмоциональному настрою и особенно чувству одиночества русского писателя.
В. Хазан (Иерусалим) в докладе “Документ в роли антидокумента (О литературных мистификациях писателя-эмигранта “второй волны” Ю.П. Трубецкого)” обратил внимание на то, что дар “мемуарного сочинительства” вряд ли мог развиться в герое доклада до такой степени пышно и страстно, не окажись он в эмиграции. Докладчик убежден: литературные “мемории” Ю. Нольдена-Трубецкого — это не сплошная выдумка, а своеобразная фактографическая гипертрофия, более или менее искусно сложенный сюжет, элементы которого встречались в его собственном опыте или опыте знакомых ему людей (следует, разумеется, учитывать и какие-то сведения, почерпнутые в печати). Если с точки зрения результата мистификации это ничего не меняет, то с точки зрения “технологии” производства биографии-мифа возникает проблема мистификационного сотворения “человеческого документа”.
В. Жобер (Париж) в сообщении “Творческий путь писательницы Наталии Ильиной (от писем к матери до автобиографической прозы Дороги и судьбы)” обратилась к анализу писем писательницы из Советского Союза за границу, написанных в конце 1940-х годов, адресованных матери и хранящихся в частном архиве. Письма не только во многом помогают уяснить этапы достаточно противоречивого творческого пути Ильиной, проливают новый свет на мучительно сложный процесс становления нового мировоззрения, но и являются подлинными эго-документами, бесценными по своей искренности и непосредственности. Докладчица осветила историю создания романа “Возвращение”, ставшего произведением “на заданную тему”, но отчасти сохранившего автобиографичность; впоследствии отказавшись от этого романа, Наталия Ильина обратится к переосмыслению собственной жизни и целиком посвятит себя тому, что она назовет “автобиографической прозой”, куда и войдут ее разнообразные “мемуары”.
Второй день конференции был организован в форме секционной работы, которая проходила в аудиториях Института русистики Варшавского университета. Доклады первой секции были посвящены изучению дневников, записок, писем, записных книжек как широко, так и мало известных русских писателей преимущественно XIX века: Н.П. Гилярова-Платонова и Г. Геракова, А. Майкова и И. Гончарова, Толстого и Чехова.
А. Дмитриев (Санкт-Петербург) в докладе “Становление речевой личности христианина (на материале дневников и писем молодого Н.П. Гилярова-Платонова)” остановился на характеристике автобиографических воспоминаний “Из пережитого” и некоторых мемуарных очерков. Подчеркнув, что своеобычная стилевая манера Гилярова формировалась в годы его обучения в духовной школе — Коломенском уездном училище и Московской семинарии, — когда он в 1837—1844 годы вел дневники (свод которых позднее назвал: “Нечто, собрание кое-чего, или Мои мечты и думы”) и мечтал в будущем реализовать себя в художественном творчестве, докладчик сосредоточился именно на диаристике. В состав дневников Гиляровым включались, помимо поденных записей в собственном смысле, выдержки из книг и журналов, отклики на литературные произведения, размышления, эмоциональные выплески, случайные заметки; к дневниковой прозе примыкает целый ряд беллетристических опытов: рассказы “Честолюбец”, “Беспечный семинарист”, “Страшный суд”, “Случай, каких немного” и другие; историческая повесть “Последний день Помпеи” (эти рукописи, как отметил докладчик, находятся в РО ИРЛИ, в неразобранном фонде Гилярова). Существенны такие функции дневников и эпистолярия, как самопознание и исповедь. В сущности, книга “Из пережитого” с ее принципиальной установкой на автобиографизм и выросла из звучащих в поденных записях религиозных сомнений и покаянных ноток, с которых начинался длительный процесс самовоспитания, умственного и духовного саморазвития христианской личности.
В докладе Д. Невской (Рига) ““Свое” и “чужое” слово в дневнике Г.В. Геракова 1812—1813 гг.” внимание было сосредоточено на “Дневнике” забытого писателя Гавриила Васильевича Геракова (1775—1838). Э. Афанасьева (Кемерово) посвятила свое выступление ““Эго-текст” в поэтике М.Ю. Лермонтова: рукопись и книга как эстетический феномен” рассмотрению поэтики отдельных произведений М.Ю. Лермонтова, где обнаруживается особый интерес к “эгодокументам” (“Передо мной лежит листок…”, “Журналист, читатель и писатель” и другие). К. Прус (Жешув, Польша) сосредоточился на анализе писем Ф. Тютчева, подчеркнув специфические черты тютчевского эпистолярия и сделав плодотворную попытку его систематизации.
Далее внимание сразу двух докладчиков привлекла фигура поэта “чистого искусства” — А. Майкова. О. Седельникова (Томск) подробно остановилась на анализе “Путевого дневника” А.Н. Майкова 1842—1844 гг., где поэт отразил свои европейские впечатления 1940-х годов и наметил некоторые аспекты осмысления актуальных эстетических тенденций (специально отмечено, что, наряду с размышлениями о социально-политических и культурно-исторических проблемах современной Европы, в дневнике содержатся замечания по поводу так называемого “польского вопроса”). В докладе Н. Володиной (Череповец) “История и современность глазами поэта “чистого искусства”. (Записная книжка А.Н. Майкова)” в продолжение майковской темы была внимательно проанализирована внутренняя жизнь поэта на основе хранящейся в рукописном отделе Института русской литературы “Записной книжки”, свидетельствующей о том, что Майков осмысливает события частной жизни, себя самого сквозь призму истории и современности, в контексте событий и процессов, происходящих в стране и в европейском мире. В “Записной книжке” возникают темы государства и народа, России и Европы, религии и науки, литературы и искусства и другие. Все они носят отчетливо концептуальный характер и всесторонне представляют личность А.Н. Майкова: его этические идеалы, гражданскую позицию, творческий облик.
Б. Оляшек (Лодзь), посвятив свое выступление теме “Чужой в частных письмах и в книге очерков путешествия “Фрегат “Паллада”” И.А. Гончарова”, связала процесс трансформации образа чужого с накоплением интеллектуального опыта рассказчика-путешественника, дала истолкование образа чужого в двойной перспективе: в частных и в литературно обработанных письмах повествователя-путешественника, которые включают точку зрения на чужого других путешественников, в том числе моряков и прислуги. Б. Оляшек выявила “роль достоверности” как основы метода изображения чужого, а также иные составляющие образа: пространство обитания, национальный менталитет, религию.
Э. Газдецка (Варшава) остановилась на характеристике переписки Л.Н. Толстого с М. Ганди, отметив в эпистолярии, с одной стороны, национальные, культурные, религиозные отличия двух деятелей, а с другой, колоссальное воздействие русского писателя на молодого индуса-“единомышленника”, которое последний испытывал всю свою жизнь.
И. Гитович (Москва) в выступлении “Письма Чехова как повествовательный дискурс: преимущества и ограничения жанра” поставила вопрос об отношении Чехова к эпистолярному дискурсу как способу самовыражения и самоидентификации, установления оптимальной дистанции между автором письма как бытовым человеком и повествователем, а также автором-повествователем и читателем. Докладчица предложила рассмотреть письмо Чехова как способ организации текста. Ее интересовали также феномен иллюзии адекватности автора (бытового человека) и повествователя, усиленное лирическое начало авторского “я” как явление особой поэтичности в конкретных условиях того, в целом “непоэтического” времени, на которое пришлась творческая жизнь Чехова, возможность выстраивания собственного образа в рамках приемлемой концепции личности и непосредственной проверки ее в диалоге с адресатом, границы открытости самовыражения и решение проблемы оптимальной дистанции в процессе коммуникации.
А. Неминущий (Даугавпилс, Латвия) в докладе “Исповедальный мотив в эпистолярии А.П. Чехова”, пришел к выводу, что этот мотив проявляет себя в основном дискретно, реализуясь в виде отдельных фрагментов посланий разным адресатам. Докладчик особенно выделил знаменитое письмо к Д.В. Григоровичу от 28 марта 1886 года, где преимущественно на лексическом уровне обнаружил традиционные для исповеди смысловые маркеры (“покаяние”, “тяжкий грех”, “вера”), проанализировал планы выражения и содержания в их отношении к сакральному.
Г. Прохоров (Коломна) в докладе “Разграничение художественного и нехудожественного дискурсов в эго-документах” предложил методологически выделить два типа эго-документов — художественные и нехудожественные. В центре первых — герой и сюжет. Они — часть художественной системы авторов и не могут привлекаться как исторические источники. Вторые — прямые высказывания о мире. Они служат историческими источниками, но не могут быть предметом поэтики. Докладчик основывался на примерах из “Острова Сахалина” А.П. Чехова и “Взвихренной Руси” А. Ремизова.
Во второй секции участники конференции сосредоточились на анализе эгодокументов, порожденных эпохой Серебряного века и эмиграции. В докладе Т. Кухаренок (Рига) “Письма незнакомки. Переписка Марии Башкирцевой с Ги де Мопассаном” было обращено внимание на то, что в письмах Башкирцевой, написанных в характерном для ее автобиографических текстов стремительном, энергичном стиле, сквозит желание создать интригу, привлечь внимание адресата, заинтересовать его. Эпистолярный диалог Башкирцевой с Мопассаном — своего рода развернутые в коротком временном промежутке постоянно обновляемые серии портретов и автопортретов, при этом рассказ о себе — это всегда новый портрет, как правило, определяемый оппозицией вопрос — ответ, столкновением своего и чужого “стилистического сознания” в процессе переписки.
Л. Луцевич (Варшава) в докладе ““Contes d’amour” Зинаиды Гиппиус” рассмотрела наиболее ранний из дневников З. Гиппиус, сосредоточившись на основной интриге и “тайне” дневника — “чуде любви”, найденном диаристкой после многочисленных интуитивных подступов, не проясненных для самой себя догадок и мучительных размышлений об андрогинности. Внимание было обращено и на то, что в истории европейской мысли проблема человеческого совершенства с неизменной последовательностью связана с тремя основными темами — бесконечной сферой, мистикой геометрии, андрогинностью, — что оказалось отчасти характерно как для юной диаристки, так и для русской религиозной философии Серебряного века.
M. Бужиньска (Торунь, Польша) сосредоточилась на теме “Декадентская проблематика в авторефлексии Александра Блока. На основе дневников поэта”, и в частности на отражении в дневниках влияния философии В. Соловьева. Докладчица утверждала, что если раннее блоковское соловьевство (1901— 1902), являясь элементом декаданса, может быть интерпретировано как дань моде, то соловьевство более позднего периода (1911—1913) — как инспирация поиска “правды”.
А. Кжихилкевич (Йоханнесбург, Южная Африка) в выступлении “Акт воспоминания — Дневник моих встреч — цикл трагедий Юрия Анненкова” сделала предметом своих наблюдений мемуарный текст Анненкова, отметив при этом, что он отличается от дневниковой литературы тем, что объектом наблюдений является не автор, а его современники, словесные портреты которых отражают личные оценки, суждения, впечатления повествователя.
О. Фетисенко (Санкт-Петербург) в докладе “Дневник Евгения Иванова — неизвестный источник для изучения Серебряного века” сосредоточилась на рассмотрении дневника, который до сих пор практически неизвестен исследователям. Между тем это ценнейший источник для изучения культуры Серебряного века. Хранятся тетради в Петербурге, в рукописном отделе Института русской литературы (Пушкинский Дом), где есть отдельный фонд Иванова (ф. 662). Часть материалов сохранилась в поступившей в ИРЛИ коллекции М.С. Лесмана (ф. 840, обработка его еще не завершена). Сквозными персонажами раннего дневника являются Розанов, Мережковские, Д. Философов, В. Тернавцев, А. Карташев, а также Блок и вся его семья, А. Белый, Т. Гиппиус, П. Соловьева, Вяч. Иванов, Г. Чулков, Л. Семенов, М. Добролюбова, А. Мейер и многие другие. Чрезвычайно интересны записи о Г. Ибсене, Р. Вагнере. В дневнике есть важные исторические страницы — например, записи о революционных событиях 1905 года. Вообще городские зарисовки Иванова ярки и интересны и помогают лучше представить то, что называют Петербургом Достоевского и Блока. Дневник представляет собой соединение рабочих тетрадей Иванова-литератора и непрерывно длящуюся исповедь Иванова-христианина. Это и “покаянный дневник” (в силу чего он никогда не может быть издан целиком), и дневник проповедника, основная миссия которого — пробуждение в людях веры и детской любви к Богу. Среди сквозных тем дневниковых набросков — культура и культ, человек в современной городской цивилизации, опустошение, “оскудение” души современного интеллигентного горожанина. В конце жизни Иванов использовал свои записи при написании мемуарной книги, оставшейся незавершенной. Докладчица сообщила также, что в настоящий момент в разных изданиях подготовлены к печати дневниковые записи Иванова о Блоке и Розанове.
М. Михайлова (Москва) обратилась к теме “Письма А.М. Калмыковой как источник изучения личности автора”, отметив, что подлинное “лицо” Александры Михайловны Калмыковой — общественной деятельницы, издательницы, пропагандиста книги — открывают ее письма, где она предстает человеком решительным и мнительным, ранимым и стойким одновременно, постоянно борющимся с одиночеством, преодолевающим тяготы непонимания. М. Михайлова продемонстрировала слушателям, как постепенно менялся жанр рассматриваемых писем: от горячей исповеди, напряженной психологической прозы автор переходил к ироническим заметкам, информационным сообщениям, описаниям событий общественной и культурной жизни России и Германии на рубеже ХIХ и ХХ веков или к философским размышлениям о религии, бытии, старости, грядущем уходе.
В выступлении О. Демидовой (Санкт-Петербург) ““Петербургские зимы” Георгия Иванова как (псевдо)мемуары” было подчеркнуто, что текст Георгия Иванова мемуарный, но не в традиционном понимании этого термина, предполагающем несколько прямолинейное толкование взаимосвязи “действительность — отображение”; по мнению докладчицы, наиболее корректным жанровым определением “Петербургских зим” было бы определение “мемуар с ключом”, суть жанровой специфики книги состоит в ее пограничности.
М. Полехина (Магнитогорск) в докладе “Письма Марины Цветаевой к Наталье Гайдукевич как экзистенциальный опыт души” выявила основные тематические блоки и проанализировала специфику этого “сенсационного” эпистолярия.
Два последующих доклада были посвящены дневникам русских художников.
Г. Бобилевич (Варшава) исследовала тему: “Дневниковые записи К.А. Сомова как текст-интерпретация собственных (и чужих) произведений искусства”, уделяя особое внимание их внутренней и внешней организации. Сомовская интерпретация собственных (и чужих) изображенных объектов, заявила докладчица, типологически классифицирована как “авторский” текст; функциональность текста-интерпретации определяется его предметной, содержательной, эмоциональной номинацией. В центре внимания оказались эстетическая автокоммуникация, вербальная автоинтерпретация, структура текста-интерпретации, экстраживописный фактор, интермодальные ощущения. (Для пояснения были использованы и другие тексты художника, в частности его письма, которые во многом сродни дневникам.)
Е. Шаварева (Пермь) в докладе “Литературный автопортрет Павла Филонова (на материале дневников художника)”, написанном совместно с Н. Бочкаревой, предложила рассматривать дневники художника в типологическом ряду с литературными автопортретами Ван Гога, Гогена, Дали, Шагала, Петрова-Водкина. Стиль художника-аналитика, по мнению докладчицы, отчетливо выражен в словесном автопортрете Филонова. Описание творческого процесса в полубессознательном состоянии аналогично пространственным смещениям на его полотнах. Пространственный фразеологизм и “монтаж” точек зрения помогают создать гротескный образ художника-подпольщика.
Интерес участников третьей секции вызвали доклады, посвященные польским писателям. Так, известный полонист В. Хорев (Москва) выступил с сообщением “Ф.М. Достоевский в дневниках и письмах польских писателей (вторая половина ХХ в.)”, где рассмотрел некоторые вопросы интерпретации творчества Достоевского в дневниках, письмах и воспоминаниях З. Налковской, М. Домбровской, Г. Херлинга-Грудзиньского, А. Вата, В. Гомбровича, Е. Анджеевского, Я. Ивашкевича, С. Лема, Ч. Милоша, С. Мрожека, С. Хвина и др.
И. Крыцка-Михновска (Варшава) основным материалом своих наблюдений сделала тему: “Россия и образы россиян в “Дневнике” С. Налковской”, а М. Доброгошч (Варшава) рассмотрела аналогичную проблематику в “Дневнике” М. Домбровской.
Александр Федута (Минск) сосредоточился на теме “Русские глазами поляков (по эго-текстам Ю. Пшецлавского, М. Малиновского, С. Моравского)”, взяв за основу воспоминания Ю. Пшецлавского, публиковавшиеся как при жизни мемуариста, так и посмертно, книгу мемуарных очерков С. Моравского “В Петербурге”, выпущенную посмертно, но по плану, составленному автором, а также дневник М. Малиновского и его письма И. Лелевелю (письма в настоящее время хранятся в библиотеке Ягеллонского университета и готовятся докладчиком к печати). Предметом анализа стало изображение деятелей российской культуры (Пушкина, Грибоедова, Сенковского).
А. Станкевич (Даугавпилс) в докладе “Польша и поляки в автобиографической прозе Ирины Сабуровой” остановилась на автобиографическом романе писательницы “Корабли Старого города” (о жизни Риги 1920—1940-х годов) и книге мемуаров “О нас”, где речь идет о “Ди-Пи” (Displaced Persons), людях, бежавших из Восточной Европы на Запад. Докладчица обнаружила в сабуровской прозе образы “стереотипных поляков” с неизменным доминированием позитивных оценок: достоинство и рыцарственность в мужчинах, элегантность и благородство в женщинах.
Далее работа секции была сосредоточена на эго-документах писателей советской эпохи.
M. Зелинска (Варшава) в докладе “Образ леса в “Глазах земли” Михаила Пришвина” рассмотрела лес как пространство sacrum, как место утешения, духовного и физического очищения, источник творческого вдохновения во время лесной литургии (лес как Божий храм). Кроме того, была поставлена проблема методов моделирования художественного пространства леса — с помощью контраста (противопоставление света и тьмы), света, цвета и так далее, учитывалось символическое (связанное с концепцией Вселенной как храма Божьего) и “естественное” значение вертикального направления (стремление деревьев к небу и солнцу), предлагалась также — как одна из возможных — интерпретация пришвинской категории “родственного внимания” как эманации любви Христа к миру, в том числе к миру природы. Докладчица обратила особое внимание на роль живописной и музыкальной впечатлительности Пришвина в создании образа леса, проанализировала цветовую, звуковую и “ароматную” стороны модели лесного мира, обсудила связи пришвинского восприятия природы и ее отражения в “Глазах земли” с импрессионизмом.
К. Гордович (Санкт-Петербург) назвала свой доклад “Северные дневники Юрия Казакова”, подчеркнув, что для всех модификаций дневников Казакова (как личных, не подлежащих цензуре, так и предназначенных для публикации в советские годы) характерна искренность, неподдельный интерес к людям.
Э. Абуталиева (Москва) в докладе “Автобиографический очерк: повествовательный потенциал жанра (Б. Пастернак. “Люди и положения”)” указала на широкие возможности документалистики, использованные русским писателем. Пастернак ставит перед русской литературой сверхзадачу — рассказать о “годах, обстоятельствах, людях и судьбах, охваченных рамою революции”, так, чтобы “замирало сердце и подымались дыбом волосы”, писать об этом времени “затверженно и привычно, писать не ошеломляюще, писать бледнее, чем изображали Петербург Гоголь и Достоевский, — не только бессмысленно и бесцельно, писать так — низко и бессовестно”. Это понимание высокой ответственности искусства перед жизнью было выработано всем контекстом русской культуры, который стал частью творческого сознания Б. Пастернака.
А. Володзько-Буткевич (Варшава) остановилась на рассмотрении темы ““Поденные записи” Давида Самойлова как хроники литературной жизни советской эпохи”. Эти материалы, по мнению докладчицы, являются не только ценным источником для изучения биографии и идейной эволюции поэтафронтовика, советского интеллектуала, еврея, очарованного русской классической поэзией, но также своеобразной, хотя весьма субъективной, хроникой литературной жизни на нескольких политических этапах истории СССР, начиная со сталинского и заканчивая финальными днями горбачевской перестройки. “Поденные записи” позволяют проследить, как в течение десятилетий менялось отношение поэта к режиму — в юности он полностью, по-комсомольски с ним отождествлялся, веруя в советскую утопию, а на склоне лет оценивал весьма критически. На страницах дневников заметен интерес к Польше и польской литературе. В частности, поэт упоминает о своей переводческой работе над сочинениями Норвида, Тувима и Лесьмяна, записывает впечатления от поездок в Польшу и своих контактов с польскими литераторами.
М. Кшондзер (Любек, Германия) сосредоточилась на теме “Проявление авторского “эго” в художественно-документальной прозе Андрея Битова (“Уроки Армении”, “Выбор натуры”)”, где проблемы национальной и мировоззренческой самоидентификации приобретают немаловажное значение.
На заключительном пленарном заседании были подведены предварительные итоги прошедшей конференции. Гости и организаторы пришли к единому мнению о необходимости, с одной стороны, дальнейшей, более глубокой и детальной разработки затронутых тем и проблем, а с другой — о назревшей потребности в теоретическом осмыслении уже имеющихся материалов[2].
Тема следующей конференции, по замыслу организаторов, будет определяться не только дневниками, записными книжками, письмами, но и мемуарами русских писателей.
Людмила Луцевич
______________________________________________
1) Материалы первой конференции изданы в томе: Dzienniki pisarzy rosyjskich. Kontekst literacki I historyczny. Studia Rossica XVII / Red. naukowa A. Wol–odzko-Butkiewicz, L. –Lucewicz. Warszawa, 2006.
2) Основной массив докладов в форме статей будет опубликован в очередном томе научных трудов “Studia Rossica”.