Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2007
Так, значит, принц хлопочет за себя!
У. Шекспир. Много шума из ничего. Акт II, картина 1. Пер. Т. Щепкиной-Куперник
Интеллектуальная революция XVI—XVII столетий, частью которой стала революция научная (точнее, натурфилософская1), несмотря на необъятность посвященных ей исследований2, остается одной из труднейших тем в историографии Нового времени. В последние два десятилетия мысль историков науки выказала известную восприимчивость, в частности, к вопросу о том, как вообще научные инновации могли сохраняться и распространяться в социуме, в котором интеллектуальная жизнь, при всей ее гетерогенности, жестко контролировалась по обе стороны конфессионального (протестантско-католического) водораздела? Или, в несколько иной формулировке, внутри какой социальной ниши (или ниш) творцы и носители новых идей, теорий, изобретений и технологий могли себя чувствовать относительно комфортно и их инновационная деятельность рассматривалась не просто как легитимная, но заслуживающая поощрения именно как инновационная? Если такой ниши не было, то интеллектуальная революция Нового времени (а революция научная была частью интеллектуальной) становится совершенно необъяснимой.
В поисках ответа на означенный вопрос историки науки на рубеже 1970—1980-х годов обратились к изучению феномена придворного патроната, который отличался от характерной для Средневековья филантропии (caritas) по крайней мере в двух отношениях. Во-первых, если последняя представляла собой поддержку тех, кто по тем или иным причинам оказался обделенным “на пиру жизни”, и мотивировалась, главным образом, нормами религиозной этики (любовью к Богу и к ближнему) с ее критическим отношением к богатству и к земным благам, а также некоторыми социальными соображениями (поддержанием общественного спокойствия, доводами типа noblesse oblige и т. п.), то на заре Нового времени меняется сам характер благотворительности, она уже явно служит интересам скорее благодетеля, нежели облагодетельствованного3.
Наряду с традиционной caritas, получает распространение патронат как форма поддержки деятельности в сфере культуры, когда соображения религиозной этики и noblesse oblige уже не играют практически никакой роли4. Патронат Нового времени — это предмет выбора (как правило, политического), а не общественного или религиозного долга.
Во-вторых, если средневековый правитель принимал ко двору архитектора, астролога, философа и т. д., то это обстоятельство не повышало социальный статус последнего. В Новое время ситуация начала меняться. И. Кеплера (J. Kepler; 1571—1630) ценили не просто как математика, но в первую очередь — как математика императора. Галилео Галилей
(G. Galilei; 1564—1642), добиваясь звания Filosofo e Matematico Primario del Granduca di Toscana, боролся не за жалованье, но за статус (ибо первое было следствием второго, а не наоборот).
В настоящее время феномен патроната XVI—XVII веков изучен весьма детально на многих примерах, причем главным образом в сфере литературы и искусства5. В данной статье предметом анализа станут типология и специфика придворного патроната в сфере натурфилософии и изобретательства, чему в современной литературе уделено значительно меньше целенаправленного внимания6.
При всем разнообразии форм европейской придворной жизни в разных регионах можно говорить о некоторых общих чертах, эту жизнь характеризующих, будь то обширный двор французского короля Франциска I (правл.: 1515—1547), включавший более 500 персон7, или сравнительно скромный баварский двор, который к началу XVI столетия состоял примерно из 160 особ. Следует отметить также, что двор (королевский, герцогский, папский и т. п.) — это не только household — королевское хозяйство, то есть совокупность лиц, близких к правителю и обслуживающих его, а также некое место (дворцовый комплекс и все к нему относящееся), не только сфера церемониально-протокольной рутины, двор — это еще и центр интеллектуальной жизни. Для историка науки двор — это та ниша в социальной иерархии, где находили пристанище многие математики и натурфилософы, а также та среда, где составлялись, и в той или иной мере реализовывались, многие амбициозные научные и технологические проекты.
Главная цель настоящей статьи — показать, что для понимания “механизмов” (или, иными словами, тонкой структуры) научной революции XVI—XVII веков феномен придворного патроната — отнюдь не периферийная тема, как это может показаться при знакомстве с обобщающими трудами и учебной литературой по истории науки указанного периода8, но явление, заслуживающее — в силу его фундаментального значения для социализации “новой науки и философии” или, как сейчас модно говорить, для реализации “проекта модерн” — самого пристального внимания.
ВЕЛИЧИЕ И ПОЛЬЗА
Ключевым элементом придворного патроната была власть. Не грубая сила принуждения, но властные отношения, основанные на ритуализованном обмене дарами и статусом. Придворный даровал своему патрону либо нечто полезное как инженер, мастер или финансист, либо нечто, что могло придать блеск двору, — к числу подобных даров относились философские (в том числе и натурфилософские), а также математические трактаты, музыкальные и литературные произведения, живописные полотна и т. д. За это патрон (светский или духовный правитель или кто-либо из знати) вознаграждал своего клиента деньгами, подарками, доходной и почетной должностью (часто синекурой). Иными словами, клиент усиливал блеск пригревшего его двора, получая взамен, кроме материальных выгод, возможность купаться в лучах славы своего патрона. Наглядным выражением такого обмена может служить фронтиспис опубликованных в 1627 году Tabulae Rudolphinae (“Рудольфинских таблиц”) И. Кеплера. В верхней части этого фронтисписа изображен орел — символ власти императора Рудольфа II9, при дворе которого работал великий астроном10. Из клюва орла, несущего императорские регалии, на “астрономический храм” сыплются талеры, а само строение находится под защитой орлиных крыльев11.
Разумеется, на стиль придворной жизни, в том числе и интеллектуальной, большое влияние оказывала личность правителя, и прежде всего то, как он сам себя представлял и оценивал, его саморепрезентация (selfimage), сопряженная с желанием, чтобы и другие представляли его так же. Поэтому во многих случаях, особенно в небольших, “сотовых” государствах Центральной и Южной Европы (в первую очередь в германских и итальянских монархиях), патронат носил нарочито показной характер (“ostentatious patronage”12). Уже сам факт патроната, даровавшегося интеллектуалам, имевшим европейскую известность (таким, как Леонардо, Галилей, Кеплер, Альдрованди, делла Порта и т. д.), возвышал правителя, часто лишенного возможности прославить себя военными подвигами и поразить современников масштабами завоеваний13.
Творческие достижения клиента способствовали укреплению репутации патрона — особенно если первый не забывал подчеркивать роль последнего, скажем, регулярно посвящая патрону свои труды и изобретения, — не меньше, чем иные средства демонстрации величия и богатства (роскошная одежда, обширная свита, богатая отделка дворца и т. п.). Культурный патронат “напоказ” был не только элементом придворных развлечений и интеллектуальных шоу14, он был также (и в первую очередь) демонстрацией мощи правителя. Культурное соперничество между государями было своеобразным суррогатом их военно-политического и династического противостояния, продолжением войны иными средствами. Поскольку таким правителям, как Медичи во Флоренции, Альфонсо II д’ Эсте в Ферраре или ландграф Гессенский Вильгельм IV, об экспансионистских и имперских амбициях не приходилось даже мечтать, то им оставалось демонстрировать свою власть, независимость (весьма, разумеется, относительную) и личные достоинства прежде всего в сфере культуры.
Другой разновидностью придворного патроната стал так называемый “utilitarian patronage” (“утилитарный патронаж”)15. Как заметил известный американский историк науки Брюс Моран, “в северной Европе, где в XVI веке произошло заметное усиление региональной власти, при принятии правителями решения о патронате механических искусств и исследований по прикладной математике доминировали политические и экономические мотивы. <…> . Навигационные инструменты, пропорциональные циркули, геодезические приспособления, горные машины и картографические приборы стали инструментами государственной важности, и их производство становилось предметом особой государственной заботы”16. К практическим искусствам относили довольно широкий круг деятельности: от прикладной астрологии, баллистики и гидравлики до музыкальной терапии, которая рассматривалась как разновидность магии.
Естественно, этот тип патроната мотивировался не столько желанием государя укрепить свою репутацию как ценителя и покровителя наук и искусств, сколько сугубо прагматическими, политическими par excellence, соображениями, и от клиента требовалось не просто умение оргинально мыслить и рассуждать, но доводить дело до конкретного результата: фортификационные сооружения должны были надежно защищать, пушки — стрелять как можно дальше, навигационные инструменты — быть точными и т. д., независимо от того, в сколь элегантной форме подавались соответствующие проекты и насколько они были важны для познания мира вообще.
Разумеется, эти два типа патроната редко встречались в чистом виде17: натурфилософы, защищая свои даже весьма абстрактные идеи, часто апеллировали к таким категориям, как vita activa, negotium или “общее благо”, тогда как “практики” указывали на важность их изобретений и технологических приемов для общего подъема культуры. Например, Галилей представил свою “зрительную трубу” венецианскому сенату как прибор, полезный для военных целей, а флорентийскому двору — как натурфилософский инструмент (о чем см. далее). Но в любом случае придворная культура была пронизана агонально-компетитивным духом, желанием правителя укрепить и продемонстрировать свою мощь и власть, в том числе и власть над Природой, но… в рамках “гуманистических этикетных кодов”18.
Можно ли считать приведенную бинарную типологию исчерпывающей? Вряд ли. К примеру, недавние исследования показали, что, хотя английский патронат тяготел ко второму типу, он, однако, имел свою очень важную специфику19. И тем не менее, учитывая, что изучение интеллектуальной жизни западноевропейских дворов в рассматриваемом мною контексте находится еще в начальной стадии, данная типология, на мой взгляд, в целом отвечает современному уровню изученности проблемы.
Далее речь пойдет о специфике патронатных отношений в сфере натурфилософии и изобретательства. Учитывая ограниченные возможности журнальной публикации, я коснусь здесь лишь первого из указанных видов придворного патроната — культуртрегерского патроната “напоказ” — и попытаюсь определить главные его особенности.
ИНАУГУРАЦИЯ ПРИРОДЫ
В ИНТЕРЬЕРЕ ПРИДВОРНОЙ КУЛЬТУРЫ
1) Именно при дворах, где ограничения на интеллектуальный поиск сказывались, как правило, в меньшей степени, чем в других социальных институтах, те, кто был отвергнут университетами и/или натурфилософствующими клириками, часто находили если не понимание, то внимание к своим идеям и изобретениям. Кроме того, натурфилософ, не связанный жестким университетским curriculum и разнообразными канонами, мог свободно критиковать принятые взгляды и теории, а также реализовывать обширную исследовательскую программу (которая подчас предполагала использование дорогостоящего оборудования) за счет патрона20.
Более того, при дворах, в силу гетерогенности и многообразия форм придворной интеллектуальной жизни, удавалось совмещать научные, гуманитарные и технологические занятия. Примером может служить венский двор императора Максимилиана II (правл.: 1564—1576) и особенно пражский двор его сына, императора Рудольфа II, где встречались представители разных социальных слоев, культур и сфер деятельности. Максимилианский и рудольфинский дворы блистали не только именами знаменитых художников и скульптуров, главным образом маньеристов, таких, как Б. Спрангер
(B. Spranger; 1546—1611), Х. Монт (H. Mont)21, Дж. Арчимбольдо, Х. фон Ахен (H. von Aachen; 1552—1615) и А. де Фрис (A. de Vries; ок. 1556—1626)22, но также натурфилософов и математиков. Из наиболее известных упомяну ботаника Шарля де Леклюза (Ch. de l’Ecluse, L’Escluse или Carolus Clusius; 1526—1609)23, минералога Ансельма Боэциуса де Боодта (A. Boetius de Boodt; ок. 1550—1632)24, астронома Тихо Браге (Tycho Brahe; 1546—1601), математика и астронома И. Кеплера25, алхимиков, астрологов и оккультистов — Эдварда Келли (E. Kelley, также известного под именем E. Talbot; 1555—1597)26, Джона Ди (J. Dee; 1527—1608)27, Михаила Майера (M. Maier; 1568—1622)28 и др. Да и сам император проводил долгие часы в алхимической лаборатории в “меланхолических поисках философского камня”29. Кроме того, Рудольф II создал наряду с ботаническим садом и зверинцем экзотических животных необычный по тем временам “кабинет курьезов” (Kunstkammer), который представлял собой, в значительной степени благодаря усилиям Боэциуса де Боодта, не просто совокупность случайных раритетов, но систематизированное собрание природных объектов.
2) За исключением папского двора и дворов высшего духовенства, в роли патрона могли выступать не только мужчины, но и женщины. Наиболее известные примеры женского интеллектуального патроната — королевы Христина Шведская (1626—1689) и Анна Датская (1574—1619), а также графиня Маргерит Кэвендиш (M. Cavendish, Duchess of Newcasle; 1623— 1673)30.
3) Монаршего патроната удостаивались в первую очередь авторы радикальных инноваций, будь то механические изобретения или философские (или натурфилософские) идеи, даже граничившие с ересью31. Поэтому протекцию при дворах часто получали те, к кому церковь и университеты относились с подозрением. Молодой человек с оригинальными, вызывающими идеями и часто девиантного, эпатажного поведения после некоторого “приручения” патроном32 вполне мог стать украшением придворной жизни. Разумеется, патрон, сколь бы могущественным он ни был, не мог открыто защищать своего клиента в любых ситуациях, хотя бы потому, что у него, патрона, могли быть весьма существенные соображения политического или религиозного характера, которые удерживали его от поддержки клиента, даже если в глубине души правитель симпатизировал своему “подопечному” или ценил его таланты.
Приведу два примера из жизни известного оккультиста и авантюриста Агриппы Неттесгеймского (Henricus Cornelius Agrippa ab Nettesheym; 1486— 1535). В 1509 году двадцатитрехлетний Агриппа начал читать в Университете Доле (Dôle), в имперской Бургундии, бесплатные лекции по трактату Иоганна Рейхлина (J. Reuchlin; 1455—1522) De verbo mirifico (“О слове, кое творит чудеса”), которые были посвящены принцессе Маргарите Австрийской33. Лекции пользовались большой популярностью, Агриппу избрали профессором богословия Университета Доле. Однако монахи-францисканцы, отчасти из зависти, отчасти справедливо, обвинили его в чрезвычайно вольном толковании теологических вопросов. А когда Агриппа, желая укрепить свой авторитет в глазах Маргариты Австрийской, написал небольшой трактат о превосходстве женского пола над мужским34 (эта идея в то время звучала вызывающе), терпение монахов было исчерпано, и Жан Катилине (J. Catilinet или Catherinet, Catherineti)35, глава бургундских францисканцев, выступил в Генте перед Маргаритой (которая, как и ее отец, была патроном Агриппы) с проповедью, направленной против лекций доктора Корнелиуса, обвинив того в ереси. Долее оставаться в Бургундии Агриппе было опасно, и тогда ему на помощь пришел Максимилиан I, который срочно отправил молодого человека послом ко двору Генриха VIII английского, как выразился Агриппа, для ведения “occultissimum negotium”.
Однако, когда спустя годы Агриппа в очередной раз оказался в трудной ситуации, и Маргарита Австрийская, и император Карл V (правл.: 1519— 1556), племянник Маргариты, заняли по отношению к нему более жесткую позицию. В июле 1528 года Агриппа не без труда перебрался из Парижа в Антверпен и в декабре следующего года получил, по протекции Маргариты, должность императорского библиотекаря и историографа. В сентябре 1530 года он опубликовал первое издание одного из своих главных сочинений — De incertitudine et vanitate scientiarum (“О недостоверности и тщете наук”)36. Тут же против автора выступили монахи и несколько лувенских профессоров теологии. Маргарита Австрийская требовала смертной казни еретика. Карл V принял ее сторону. И только смерть правительницы Нидерландов в декабре 1530 года и заступничество двух кардиналов спасли Агриппу от костра. Придворного звания его, правда, не лишили, но жалованье платить перестали. Патрон не мог простить клиенту как неверности (Агриппа некоторое время был придворным врачом Луизы Савойской37, матери французского короля Франциска I (правл.: 1515— 1547), главного врага Священной Римской империи), так и чрезмерного вольнодумства.
Другой пример — Галилей. Как упорный (а по меткому слову А.С. Пушкина — упрямый) защитник коперниканской теории38 — в то время трудно (если вообще) доказуемой, теологически отнюдь не индифферентной и с “наивно-эмпирической” точки зрения вовсе не очевидной — он, как уже было сказано, нуждался в определенном статусе, который служил бы для него мощным “защитным поясом” от всяческих обвинений со стороны религиозных консерваторов, натурфилософов-традиционалистов и просто крикливых, но опасных дураков и невежд. Университет такого статуса дать не мог, об академиях — и говорить не приходится. Оставался только патронат мощного абсолютного монарха, в данном случае — Великого герцога Тосканы, плюс многочисленные связи в Риме. Но и тут ситуация складывалась далеко не простая. Дело не только в жалованье, дарах и защите. Удачно выбранный патронат открывал новые исследовательские перспективы.
На науку во времена Галилея часто смотрели как на своего рода venatio (охоту) за тем, что недоступно обыденному опыту, будь то новые научные идеи, открытия или “куриозы” для придворных Kunstkammern. Места такой охоты лежали подчас далеко от университетских дисциплинарных угодий, да и правила охотников зачастую оказывались “в оппозиции методологическим установкам официальной академической культуры”39. Чем выше был социальный статус придворного virtuoso, тем внимательней относились к его идеям, мнениям и достижениям, тем выше был их когнитивный статус. И наоборот — творческий успех повышал социальный рейтинг придворного.
4) Важная черта “показного” патроната состояла в том, что правитель, как правило, использовал агонально-компетитивный характер придворной жизни (проще говоря, обстановку непрекращающихся интриг и соперничества среди клиентов) для демонстрации собственной мудрости и величия. Правитель-патрон обычно предпочитал вести политику “сдержек и противовесов”, то есть проецировать на придворную борьбу внешнеполитические приемы, характерные для государей, правивших в мелких и средних, а потому политически зависимых монархиях. Он, иными словами, предпочитал быть “над схваткой”, хотя и не прочь был при случае инициировать дискуссию.
Примером может служить космологический диспут, состоявшийся в конце 1614 года при дворе Великого герцога Тосканского. К этому времени предпосылки для перенесения центра тяжести полемики по поводу гелиоцентрической теории Коперника на почву богословия уже окончательно сложились и нужен был лишь толчок, чтобы вынудить Галилея начать теологические дебаты. Удобный случай вскоре представился.
10 декабря 1613 года Бенедетто Кастелли (B. Castelli; 1579—1643), бенедиктинский монах из Монтекассино, занявший по протекции Галилея место профессора математики в Пизанском университете, сообщил своему учителю о кампании, ведущейся против Galileisti в Пизе, а также, описывая свое прибывание в великогерцогском дворце40, куда он был приглашен для обычного в таких случаях once-over, упоминает, как за завтраком каноник Беллавити поочередно защищал то коперниканскую (вечером), то птолемееву (утром) картину мира (речь шла о так называемом disputationis gratia, когда дозволялось условно защищать любой, даже заведомо еретический тезис)41.
Спустя четыре дня Кастелли пишет Галилею о происшествии на завтраке у Великого герцога, на котором, кроме самого Козимо II, присутствовали его супруга Мария Магдалина, эрцгерцогиня Австрийская (?— 1633), вдовствующая герцогиня (мать Козимо) Кристина Лотарингская (1565—1637) и, разумеется, многочисленные придворные:
В четверг утром я присутствовал за столом Государя и на вопросы Великого герцога о положении дел в университете отвечал очень обстоятельно. Он выказал себя весьма удовлетворенным. На его вопрос, есть ли у меня зрительная труба, я ответил утвердительно, а вслед за тем стал рассказывать о своих наблюдениях Медицейских планет, произведенных мною прошлой ночью. Вдовствующая государыня пожелала узнать их расположение и затем стала говорить, что они действительно должны существовать и не являются обманом инструмента. Об этом же Ее Светлость задала вопрос и синьору Боскалья42, который ответил, что существования Медицейских планет, действительно, нельзя отрицать. Пользуясь этим случаем, я добавил все то, что я знал и мог сказать об удивительных Ваших открытиях и, в частности, об установлении закона движения этих планет. За столом присутствовал и синьор Антонио43. Лицо его выражало такую радость и торжество, что было ясно — он доволен моим выступлением. Наконец, после многих разговоров, протекающих весьма пышно, присутствующие встали из-за стола, и я удалился. Однако, едва я вышел из дворца, как меня догнал камердинер Вдовствующей герцогини и пригласил вернуться. Но прежде чем я расскажу о последующем, должен сообщить, что за столом Боскалья все время что-то нашептывал на ухо Вдовствующей государыне. Он признавал истинными все новые явления на небе, открытые Вами, но говорил, что лишь движение Земли невероятно и не может существовать. И особенно напирал на то, что Св. Писание очевидным образом противостоит этому мнению.
Теперь возвращаюсь к моему рассказу. Итак, вхожу я в покои Ее Светлости, где находились Великий герцог, Вдовствующая государыня и Великая герцогиня, а также синьоры Антонио, Паоло Джордано44 и Боскалья. Вдовствующая государыня, задав мне несколько вопросов, выразила несогласие со мной, опираясь при этом на Святое Писание45. Тогда я, после приличествующих возражений, выступил как богослов и с такой уверенностью и торжественностью, что Вы были бы мною очень довольны, если бы могли меня слышать. На помощь мне пришел синьор Антонио, и это меня воодушевило. И хотя одного лишь присутствия Их Светлостей было достаточно, чтобы меня устрашить, я, однако, с честью выполнил свою задачу. Великий герцог и герцогиня были на моей стороне, а синьор Паоло Джордано очень кстати выступил в мою защиту с цитатой из Святого Писания. Только одна Вдовствующая герцогиня все еще мне возражала, да, и то, я думаю, лишь для того, чтобы меня послушать. Синьор же Боскалья за все время не сказал ни слова.
Все подробности этого спора, продолжавшегося добрых два часа, Вам расскажет синьор Никколо Арригетти. Считаю своей обязанностью сообщить Вам только то, что, когда я, войдя в покои герцогини, стал восхвалять Вас, синьор Антонио начал также расточать Вам похвалы так горячо, как только можно себе вообразить. Когда же я уходил, то он с поистине княжеской добротой засвидетельствовал мне чрезвычайное расположение; более того, вчера он поручил мне, чтобы я уведомил Вас об этом успехе и о том, что он говорил. Он также сказал мне следующие слова: “Напиши синьору Галилею, что я познакомился с тобой, и сообщи ему, что я говорил в салоне Ее Светлости”. На это я ответил, что непременно доведу до Вашего сведения об этом моем счастливом визите, при котором я имел честь стать слугой Его Сиятельства. Синьор Паоло также оказал мне всяческое расположение, так что дела мои (да будет хвала благословенному Господу, который содействует мне) идут так хорошо, как только можно желать46.
Ученые диспуты с участием известных virtuosi служили непременным элементом придворной жизни и преследовали две цели — образовательную (в первую очередь для наследников престола) и интеллектуально-развлекательную (для гостей и семьи герцога). Часто полемика возникала за столом спонтанно, как это, по-видимому, имело место в описанном Кастелли случае47. Вместе с тем подобные споры представляли собой не просто безобидное умственное увеселение. Как отметил М. Бьяджиоли, “придворные диспуты были опасными играми. Участвуя в них, virtuoso мог либо содействовать, либо серьезно повредить своей карьере”48. Поэтому Галилея развеселое послание Кастелли не только не обрадовало, но сильно встревожило — он написал бенедиктинцу ответное письмо с оправданиями своей позиции по поводу теории Коперника, позаботившись о том, чтобы оно получило как можно более широкое хождение и дошло как до папского, так и до флорентийского двора49.
В сложившейся ситуации Галилей вынужден был сменить когнитивную стратегию защиты гелиоцентризма на оборонительную, а у последней, как известно, свои законы. По мере смещения полемики в теологическую плоскость Галилей приближался к границам созданного им с большим трудом “защитного (патронатного) пояса”, поскольку чем жестче звучали формулировки экспертов инквизиции, тем на меньшую поддержку своих патронов он мог рассчитывать. Дальнейшее — увещание 1616-го и процесс 1633 года — известно. Но следует отметить, что клан Медичи делал все, чтобы по возможности оградить ученого от репрессий со стороны инквизиции или, по крайней мере, смягчить его участь50.
5) Патронат “напоказ” отличает забота патрона не столько о том, в какой мере выдвигаемые оригинально мыслящим клиентом утверждения соответствуют действительности, сколько о том, в какой мере поведение, дела и достижения последнего будут способствовать поднятию престижа правителя на еще большую высоту. Именно поэтому Галилей мог свободно — и даже задиристо — отстаивать явно незрелые идеи, как, напимер, теорию подлунного происхождения комет51.
6) Для патроната “напоказ” характерно широкое использование — с целью поддержания имиджа правителя — всего, что могло поразить воображение аудитории. А что более всего могло поразить ее воображение? Разумеется, необычные предметы, явления и изобретения и вообще все, что хранит в себе некую тайну, — от криптограммы до экзотического животного и редкого уродства52. Отсюда, кроме всего прочего, интерес к астрологии, алхимии, каббале и иным segreti 53. Для впечатляющего зрелища (“impressive display”54) патрон создавал “кабинеты курьезов” и придворные музеи. Государь, обладавший обширным собранием (thesauri) поражающих воображение раритетов, слыл просвещенным государем, а его двор получал известность как средоточие наук и искусств.
Спрос рождает предложение: в XV—XVI веках при западноевропейских дворах появляются многочисленные собиратели раритетов, разнообразных диковинных вещей — preternatural philosophers55 — натурфилософы, изучающие наряду с “обычными” вещами также необычные предметы и явления, которые занимают обширную классификационную нишу между хорошо знакомыми naturalia и чудесами (то есть сверхъестественными предметами и явлениями). Средневековые натурфилософы, как правило, предпочитали не обсуждать подобные “сингулярии”56, полагая, однако, что они возникли по неведомым нам, но естественным причинам или были игрой случая. После открытия Нового Света ситуация изменилась, европейцы познакомились с новыми видами растений, животных и камней, которые им не приходилось встречать в доступных для них регионах Европы, Азии и Африки. Риторика, использовавшая упоминания о необычных предметах природы, в XVI веке, как некогда в XIV столетии, служила одним из способов выражения чувства новизны и осознания открывшихся перед человечеством новых возможностей. И эта же риторика поддерживала практику порабощения коренного населения Америки, подобно тому, как тремя столетиями ранее Геральд Камбрийский (Geraldus Cambrensis; ок. 1146 — ок. 1223) противопоставлял в своей Topographia Hibernie (“Топография Ирландии”, ок. 1188) моральную испорченность ирландского населения и чудеса природы, с которыми завоеватели столкнулись в ирландских землях57.
Новые открытия возродили интерес к природному многообразию. Раритет воспринимался прежде всего эмоционально, но то была эмоция — admiratio — особого рода, которая преломилась через призму профессионального натурфилософского умозрения. Правильное видение необычного “специмена” доступно лишь философски искушенным умам, знатокам и ценителям, ибо, как писал Кардано в тратате De subtilitate (1550), “причины, силы и свойства” таких вещей “изменяются не обычным образом, но прихотливо, тайно и прекрасно”58. И этот акцент на “connoisseurship”59, на утонченной эрудиции эксперта, стал непременным атрибутом аристократической модели знания, на которую ориентировались preternatural philosophers. Исключительные предметы и явления, рассматривавшиеся в эпоху Ренессанса как своего рода аристократия природного мира, могли быть доступны лишь исключительной аудитории, то есть интеллектуальной и социальной элите. (В этом отношении preternatural philosophers существенно отличались от натурфилософов XIII—XIV веков и монастырских энциклопедистов Средневековья.) И. Тритемий заклинал Агриппу сообщать о секретах природы, к числу которых относили и miracula, “только своим высокопоставленным и тайным друзьям”60.
Благодаря младшему современнику Кардано Джиованни Баттиста делла Порта объяснение природы miraculorum стало придворной наукой par excellence. Излюбленным типом придворного становится маг и оккультист, неутомимый искатель и знаток секретов и раритетов Природы, вооруженный “аристократической онтологией” (иерархия природных объектов сродни социальной иерархии61) и “охотничьей эпистемологией (epistemology of the hunt)”62, в соответствии с которой одни particularia указывают на другие, подобно тому как следы на земле и иные признаки помогают охотнику выследить добычу. Для него природознание — это своего рода театральное действо, вызывающее восторг и удивление зрителей. Вселенная делла Порта фактически имитирует структуру патроната при итальянских дворах: каждой звезде или планете (эти понятия практически не различались) соответствует иерархия подчиненнных ей сущностей, каждая из которых несет на себе “сигнатуру” — эмблему своего астрального управителя (патрона), от которого она получает в той или иной степени свою силу.
Эта возвышенная наука, — писал делла Порта в посвящении своего трактата о натуральной магии испанскому королю Филиппу II, — дает знание вещей и причин, и в силу того, что она рассматривает и исследует тайны (arcana) природы, она касается не только обычных явлений… но и некоторых необыкновенных вещей и природных монстров (Naturae monstra quaedam, et miracula). Таким образом, эта наука превосходит все прочие, кроме теологии, и потому все другие науки и искусства служат ей как королеве. Поэтому я по праву могу поставить эту науку выше других как наитруднейшую, а потому наиблагороднейшую и королевскую63.
Изучение рариретов, внушал делла Порта испанскому монарху, не только позволит понять установленный Богом иерархический порядок мира, но и даст возможность контролировать тайные силы природы, намного превосходящие те, которые приписывают безоару64 или рогу единорога и другим сокровищам герцога Бургундского. Эти силы способны воздействовать на незримую сеть природных “симпатий и антипатий”, а потому дают человеку, овладевшему ими, практически неограниченную власть.
В таком же духе высказывались Д. Кардано и П. Помпонацци (P. Pomponazzi; 1462—1525). И хотя их громкие заявления и бравада подчас вызывали критику и насмешки, например Юлиуса Скалигера (J.C. Scaliger; 1484—1558)65, их книги, многократно переиздававшиеся на разных языках66, стали интеллектуальными бестселлерами и оказали большое влияние на А. Паре (A. Paré; ок. 1510—1590), Б. Палисси (B. Palissy; ок. 1509 — ок. 1590), еврейских каббалистов и многих других натурфилософов, как практиков, так и созерцателей-теоретиков. И особенно большой популярностью сочинения preternatural philosophers получили в придворных кругах, в первую очередь среди врачей, которые по роду своей деятельности имели многочисленные контакты и при дворе, и в университетских кругах.
В придворных “кабинетах курьезов” хранились как уникальные изделия человеческого искусства (artefici), так и природные miracula. Таким образом, коллекция не только демонстрировала, скажем, редкие минералы, но и показывала, как из природного раритета может быть создано с помощью специального инструментария произведение искусства. Причем многие правители сами работали в придворных мастерских. Так, в путевом журнале М. Монтеня (M. Montaigne; 1533—1592) есть следующая любопытная запись: “В тот же день мы посетили дворец герцога [то есть дворец Великого герцога Тосканы Франческо I (1541—1587). — И.Д.], где он с удовольствием занимался изготовлением искусственных восточных камней и обработкой кристаллов, ибо он относится к тем государям, которые интересуются алхимией и механическими искусствами”67. Надо сказать, что такой интерес Франческо к камням и их обработке, который передался и его сыну Фердинанду I, был обусловлен не только простой любознательностью и эстетическими предпочтениями, но и желанием укрепить династический миф о Medici-medicus (Медичи-врачевателях), поскольку государь придавал особое значение медицинским свойствам минералов. Кроме того, правитель, сокрушающий силу камня, демонстрировал свою мощь и способность творить вторую, искусственную природу.
Наконец, интерес к раритетам, культивируемый в придворных кругах (или, точнее, главным образом в придворных кругах) как элемент придворной культуры, имел важное когнитивное значение, поскольку источником познавательной деятельности оказывался не древний текст (в котором зачастую не было никаких упоминаний о многих природных предметах и явлениях, открытых на излете Средневековья), но реальный, доступный изучению “специмен”, то, “что и не снилось нашим мудрецам”. Аргумент “от опыта” обретал большую значимость и ценность, нежели аргументация “от текста”. И придворная культура сыграла заметную роль в становлении этой “factual sensibility”68.
ЗВЕЗДНЫЙ ВЕСТНИК,
ИЛИ СКРОМНОЕ ОБАЯНИЕ НАТУРФИЛОСОФА
Итак, я перечислил некоторые — с моей точки зрения, наиболее важные — черты придворного демонстративного патроната. Теперь следует сказать несколько слов о начальных стадиях генезиса отношений между патроном и клиентом, поскольку именно тщательное изучение истории сближения патрона и его будущего клиента выявляет истинные мотивы, а также стратегию и тактику действий обеих сторон. Разумеется, каждая подобная история уникальна. Но две темы в аргументации (или, как бы мы сегодня сказали, в рекламных акциях) соискателей патроната повторялись особенно часто. Потенциального патрона завлекали либо магико-оккультными познаниями и способностями претендента, либо широкой эрудицией последнего и его готовностью реализовать некий амбициозный и полезный для правителя проект. Примеры аргументации первого типа я уже приводил, примером второй ситуации может служить история отношений Г.-В. Лейбница с представителями Ганноверской династии.
В декабре 1676 года Лейбниц приехал в Ганновер, столицу герцогства Брауншвейг-Люнебург, состоявшего из двух княжеств, Каленберга и Гёттингена. С 1665 года во главе этого маленького лютеранского государства стоял католик герцог Иоганн Фридрих, человек образованный и любознательный. По характеристике И.Б. Погребысского, “науки интересовали его поверхностно, но постоянно”69. Лейбниц поступил на службу к герцогу в качестве советника и придворного библиотекаря, а затем стал также придворным советником и юрисконсультом. В декабре 1679 года Иоганн Фридрих скончался, что поставило под вопрос карьеру Лейбница и его положение при дворе, не говоря уж о том, что покойный герцог был философу просто симпатичен.
Старому герцогу наследовал его брат Эрнст Август, князь-епископ в Оснабрюке, никакого интереса к наукам не питавший, но ценивший способных людей; Лейбниц — юрист, историк, эрудит, прекрасно владеющий пером, — был ему, бесспорно, полезен. Политические цели нового герцога состояли в том, чтобы объединить в своих руках все разъединенные при дележе наследства в 1641 году брауншвейгские земли и перейти из разряда имперских князей в разряд князей-избирателей (курфюрстов), то есть членов коллегии, избиравшей императора. Для осуществления последней цели документированная история Вельфского дома, младшую ветвь которого представляли герцоги Брауншвейг-Люнебургские, была бы очень кстати. В руках опытного и ловкого историографа и политика на пользу дела можно было обратить все — и наличие документов, и их отсутствие. И Лейбниц-историограф (эти обязанности он стал выполнять с 1685 года) оказался весьма полезной фигурой для повышения электорального статуса Ганновера в Священной Римской империи70.
Но наиболее интересной в контексте моей темы является патронатная история Галилея, поскольку в ней тесно переплелись собственно научные проблемы с политической мифологией медицейского двора. Кроме того, эта история, при всей ее “нестандартности”, служит хорошей иллюстрацией отмеченных выше особенностей придворных патронатных игр, и ее детальное, насколько это возможно в рамках журнальной статьи, изложение позволяет контекстуализировать научную деятельность Галилея, придав тем самым нашему историческому видению определенную глубину и объемность.
1610 год стал счастливым для Галилея. Он смог наконец сложить с себя обязанности преподавателя математики в Падуанском университете71 и вернуться в родную Флоренцию. В придворных кругах Великого герцога Тосканского Галилея ценили еще до того, как он сделал свои замечательные открытия спутников Юпитера, гор на Луне, фаз Венеры и т. д., и в первую очередь — как человека, умеющего вести ученую беседу на самые разные темы, а также как астролога. Когда в начале 1609 года Великий герцог Фердинандо I (Ferdinando de’Medici, правл.: 1587—1609) серьезно заболел, его супруга Кристина Лотарингская обратилась к Галилею, который до этого в течение нескольких лет давал в летние месяцы частные уроки математики наследнику престола. Кристина просила Галилея уточнить дату рождения ее супруга, используя астрологический метод ректификации72. Это позволило бы составить точный гороскоп Фердинандо I и определить тяжесть его заболевания. Галилей согласился и спустя некоторое время сообщил, что, согласно его астрологическим расчетам (естественно, самым точным в Европе), жизни Великого герцога ничто не угрожает73. Ровно через двадцать дней Фердинандо скончался.
Однако неудача не сильно смутила Галилея. Свой знаменитый трактат Sidereus Nuncius (“Звездный вестник”), в котором излагались упомянутые астрономические открытия и который вышел в свет в марте 1610 года, он посвятил новому правителю Тосканы, девятнадцатилетнему Козимо II, своему бывшему ученику. В посвящении книги ясно звучит астрологическая тема:
А что я предназначил эти новые планеты [то есть спутники Юпитера, которые Галилей назвал Медицейскими звездами (Medici sidera) в честь семейства Медичи. — И.Д.] больше других славному имени твоего высочества, то в этом, оказывается, убедил меня очевидными доводами сам создатель звезд. В самом деле, подобно тому, как эти звезды, как бы достойные порождения Юпитера, никогда не отходят от его боков, разве лишь на самые малые расстояния, так ведь — кто этого не знает? — твое милосердие, снисходительность духа, приятность общения, блеск царственной крови, величие действий, обширность авторитета и власти над другими — все это выбрало местопребывание и седалище в твоем высочестве, а кто, повторяю, не знает, что все это исходит из наиболее благоприятствующего светила Юпитера согласно велению Бога, источника великих благ? Юпитер, говорю я, Юпитер, с первого появления твоего высочества, уже выйдя из волнующихся туманов горизонта, занимая среднюю ось неба, освещая восточный угол и свои чертоги, наблюдает с высочайшего этого трона счастливейшее рождение и изливает в чистейший воздух весь свой блеск и величие, чтобы всю эту силу и мощь почерпнуло с первым дыханием нежное тельце вместе с духом, уже украшенным от Бога благороднейшими отличиями74.
Послушать Галилея, так все мыслимые добродетели были по воле Бога излиты (эманированы) в мир Юпитером и попали непосредственно в нежное тельце наследника тосканского престола. Чтобы понять, насколько снайперски точным был расчет Галилея, необходимо принять во внимание ряд фактов и обстоятельств.
6 января 1537 года был убит Алессандро Медичи, и титул наследственного герцога (duca) перешел к Козимо I. В своих мемуарах Б. Челлини вспоминал, как к нему вскоре после убийства “герцога Лессандро” явился “некий Боччо Беттини” и сообщил, что Козимо избран герцогом “на некоих условиях, каковые будут его сдерживать так, чтобы он не мог порхать по-своему”. Челлини в ответ только посмеялся: “Нельзя давать законы тому, кто их хозяин”75. И тем не менее Козимо пришлось приложить немалые усилия, чтобы укрепить свою власть и заставить признать себя законным правителем Тосканы. Только в 1569 году папа Пий V (понтификат: 1566—1572) даровал ему титул Великого герцога. Республиканское правление было тем самым окончательно упразднено, Palazzo della Signoria с 1549 года стал резиденцией Медичи, а главы некогда могущественных флорентийских семейств из политических лидеров превратились в послушную придворную аристократию.
Новая политическая мифология должна была отныне представлять абсолютную власть Великого герцога как естественную, легитимную и спасительную для Флоренции. На распространение, поддержание и укрепление этого мифа и прославление правящей династии были брошены мощные силы историков, писателей, скульпторов, живописцев, астрологов76 и членов контролируемых семьей Медичи академий — Accademia Fiorentina и Accademia del Disegno77, — ибо, как мудро заметил Галилей, “таково уж состояние человеческого ума — если не побуждать его упорно врывающимися в него извне изображениями вещей, то всякое воспоминание о них легко исчезает”78.
К астральной и мифологической символике при дворе Медичи относились со всей серьезностью, что видно, к примеру, из фресок Дж. Вазари, украшающих “квартиры элементов” (Quartiere degli Elementi) и апартаменты Льва Х79 в Palazzo della Signoria (ныне — Palazzo Vecchio). Quartiere degli Elementi, расположенные на верхнем этаже дворца, включают несколько помещений, каждое из которых посвящено определенному римскому богу или богине — Юпитеру, Сатурну, Юноне и т. д., а также зал четырех Аристотелевых первоэлементов, которые составляют основу всего сущего. В совокупности эти помещения создают своеобразный пантеон богов и элементов мира. Под этими quartiere этажом ниже располагаются апартаменты Льва Х, включающие помещения, названные именами наиболее выдающихся представителей семейства Медичи: Лоренцо Великолепного (Lorenzo il Magnifico; 1449—1492), Козимо Старшего (Cosimo il Vecchio; 1389—1464), Козимо I (Cosimo il Grande; 1519—1574) и др. Это своего рода пантеон Медичи. Залы обоих “пантеонов” строго соотнесены друг с другом по вертикали (a piombo): скажем, комната, названная в честь Козимо I, первого Великого герцога Тосканы, расположена непосредственно под комнатой Юпитера, верховного римского бога.
Фрески каждой нижней комнаты представляют мифологизированную историю рода Медичи, эпизоды которой находят зеркальное отражение в мифологических сюжетах фресок комнат верхнего этажа80. Как заметил М. Бьяджиоли, “небесный порядок легитимировал и придавал естественность (naturalized) порядку земному”81. При этом, подчеркну еще раз, небесным патроном Козимо I был объявлен Юпитер, а его созвездием — Козерог, семь звезд которого символизировали семь добродетелей (теологических и моральных) основателя великогерцогской династии. В посвящении Sidereus Nuncius внуку Козимо I Галилей, как видно из приведенной выше цитаты, внушает своему будущему патрону, что именно от Юпитера тот получил — причем прямо в колыбели — все свои добродетели.
В отличие от большинства своих современников-virtuosi, Галилей довольно тонко понимал все нюансы социокультурных кодов и контекстов медицейского двора и к тому же умел при необходимости представить себя как gentiluomo, а когда надо, ловко играть “под народ”, используя падуанский диалект и раблезианские образы. Впрочем, и тогда его адресатом был отнюдь не деревенский рынок, а люди типа Антонио Кверенго (A. Querengo; 1546—1633), гуманиста и покровителя искусств.
Еще в сентябре 1608 года, то есть до своих телескопических открытий, Галилей предложил Кристине Лотарингской проект памятной медали82 по случаю бракосочетания наследного принца (будущего Козимо II) и Марии Магдалины Австрийской. К этому времени Галилей осознал, что ни его занятия математическими науками с наследным принцем “в то время года, когда обычно вкушают покой после более суровых занятий”83 (то есть в летние месяцы), ни преподнесение им в дар Фердинандо I военного циркуля или иных своих изобретений ни на йоту не приблизят его к желанной цели — занять не просто видное, но исключительное место при тосканском дворе84. Вместе с тем Галилей понимал, что Медичи остро нуждаются в новых, необычных символах своего величия. Возможно, когда он размышлял над проектом impresa, ему пришли на память слова искушенного в тонкостях этикета графа Бальтассара Кастильоне (B. da Castiglione; 1478—1529), друга Рафаэля и автора знаменитой книги Il Cortegiano85 (1528), который писал, что хороший придворный должен “притягивать к себе взоры подобно тому, как магнит притягивает железо”86.
Как бы то ни было, Галилей очень кстати вспомнил о подарке, который его венецианский друг и покровитель Джанфранческо Сагредо (G. Sagredo; 1571—1620) в свое время передал с ним для юного Козимо, — кусочке магнитного камня. В письме Великой герцогине Галилей сравнивает будущего правителя Тосканы с магнитом, поэтому его impresa будет представлять собой магнитный шарик, к которому притянуты мелкие кусочки железа. В качестве же motto Галилей предложил следующую фразу: Vim Facit Amor (“Любовь дает силу”). Смыслы, вложенные в такую эмблему, довольно разнообразны.
Во-первых, кусочки железа, притягивающиеся к магниту, олицетворяют подданных Медичи, готовых верно служить своему сюзерену.
Во-вторых, impresa Галилея намекает на то, что подданные не могут уклониться от “притягательной силы” власти Великого герцога. Иными словами, люди тянутся к правящему семейству по любви или, по крайней мере, по своей естественной склонности, но сама власть проявляет себя именно как притягивающая к себе, то есть понуждающая, сила, такова ее природа. В целом же, по Галилею, получается, что любовь подданных к монарху определяет (можно сказать, порождает) силу его власти, как и сказанно в motto.
В-третьих, то, что предложенный Галилеем памятный знак имеет сферическую форму, также не случайно, ибо на гербе Медичи изображены шесть шаров, а кроме того, шар служит символом Космоса (небесной сферы). В свою очередь, аллегория Козимо — Космос, — ΚΟΣΜ′ΟΣ ΚΟΣΜΟΥ ΚΟΣΜΟΣ, ςо есть “Космос есть мир Козимо”, — получила довольно широкое распространение начиная с 1550-х годов87.
В-четвертых, Галилей предложил сделать на impresa еще одну надпись: Magnus Magnes Cosmos (букв. “Мир (Космос) есть большой магнит”). Здесь ясно просматриваются намеки как на известный трактат придворного врача Елизаветы I Уильяма Гильберта (W. Gilbert или Gylberde; 1544— 1603) De Magnete, Magneticisque Corporibus, et de Magno Magnete Tellure (1600), так и на латинский вариант титула Козимо: Magnia Dux Cosmos (Великий герцог Козимо).
Таким образом, Галилей, всячески подчеркивая аналогию между притяжением магнита и властью абсолютного монарха, сделал магнит метафорическим образом последнего. Галилеева стратегия была нацелена не только на получение благ от Великого герцога в случае, если тот согласится стать патроном ученого, но и на легитимацию новой науки путем включения ее образов и констатаций в ткань придворного дискурса, в символы могущества потенциального патрона. Иными словами, Галилей понимал, что сколько бы умных книжек он ни написал, сколько бы доказательств своей правоты ни приводил, всего этого будет недостаточно, если у него, лично у него — Галилео Галилея, флорентийского патриция, — не будет должного статуса и могущественного покровителя, натурфилософские символы величия которого окажутся естественным образом вплетенными в ту политическую мифологию и демагогию, которая в данный момент этому покровителю крайне необходима и выгодна.
Поначалу, создав телескоп и подарив его в августе 1601 года венецианскому сенату — это был, как выразился М. Бьяджиоли, “дар для всех и ни для кого конкретно”88, — Галилей не думал его использовать во флорентийских патронатных играх. Из его письма Бенедетто Ландуччи (B. Landucci) от 29 августа 1609 года ясно видно, что ученый в тот момент связывал свою дальнейшую жизнь и карьеру с Падуей и с ее университетом89, хотя вопрос о его возможном возвращении во Флоренцию обсуждался и ранее — скажем, в 1608 году, да и весной 1609 года, — об этом свидетельствует, в частности, его переписка с Б. Винтой90, первым министром (Primo Segretario), и с Винченцо Веспуччи (V. Vespucchi), влиятельным придворным тосканского герцога91.
Венецианский сенат постановил (98 голосов “за”, 11 — “против” при 30 воздержавшихся) в награду за предложенное Галилеем invenzione сохранить за ним пожизненно кафедру в Падуанском университете, увеличить ему жалованье с 520 до 1000 флоринов в год, причем с текущего месяца, а также выплатить ему 480 флоринов una tantum. Впрочем, вскоре выяснилось, что кто-то кого-то не понял и увеличенное жалованье ему начнут платить лишь через год, когда закончится срок действия ранее заключенного контракта, и к тому же названная сумма (1000 флоринов) также назначается ему пожизненно, то есть без возможности ее дальнейшего увеличения. Узнав все это, Галилей вновь начал думать о переезде во Флоренцию, но Козимо II хоть и заинтересовался “трубой” своего бывшего учителя, однако приглашать его к себе на службу пока не торопился. Ситуация резко изменилась в начале следующего года.
В ночь на 7 января 1610 года в Падуе Галилей направил усовершенствованный им perspicullum с двадцатикратным увеличением92 на небо и среди прочего заметил три мерцающие звездочки около диска Юпитера, находившегося в юго-западной части неба в созвездии Тельца, одна — к западу (справа) и две — к востоку (слева) от планеты. Пораженный Галилей тут же добавил запись об увиденном в начатое ранее письмо другу93. На следующую ночь (8 января) звездочки сместились по отношению к Юпитеру в западном направлении, то есть оказались справа от планеты.
Наконец, 11 января, построив более точные диаграммы, учтя изменения яркости звездочек и их взаимных расстояний, тщательно продумав ситуацию и “сменив сомнения на восторг”, Галилей приходит к выводу о том, что “видимые изменения имеют свою причину не в Юпитере, а в указанных звездах”, которые движутся “вокруг Юпитера подобно тому как Венера и Меркурий вокруг Солнца”94, то есть являются не неподвижными звездами, но планетами (stelle erranti). Через два дня, 13 января, Галилей обнаруживает существование четвертой “блуждающей звезды”, движущейся около Юпитера.
30 января 1610 года он сообщает Б. Винта о своих телескопических открытиях, в том числе, конечно, и новых “звездах”: “Эти новые планеты движутся вокруг другой очень большой звезды таким же образом, как Венера и Меркурий, а возможно, и другие известные планеты движутся вокруг Солнца”95.
Кроме подчеркнуто прокоперниканской риторики обращает на себя внимание некая неопределенность сказанного — “вокруг другой очень большой звезды”. О какой именно “звезде” идет речь, Галилей умолчал.
Винта ответил, что Великий герцог воспринял сообщение Галилея с большим энтузиазмом и желает как можно скорее увидеть новые небесные тела своими глазами. Однако Галилей не торопился посылать во Флоренцию свою “трубу”. В письме к Винте от 14 февраля 1610 года он спрашивает госсекретаря Великого герцога (читай — самого Козимо II), как лучше назвать открытые им “звезды” — Cosmici (Cosmica Sydera) или Medicea (Medici Sydera), — но при этом все еще не упоминает о Юпитере96, хотя идея связать спутники этой планеты с правящей тосканской династией пришла к нему еще в середине января 1610 года.
19 января 1610 года, продолжая свои наблюдения и одновременно подготавливая для печатника Бальони рисунки лунной поверхности (с которых потом должны были делаться гравюры), Галилей прямо на одном из этих рисунков набрасывает гороскоп юного Козимо II. Борьба за великогерцогский патронат вступала в новую стадию.
Здесь уместно вернуться к тексту посвящения Sydereus Nuncius. Галилей не просто вульгарно льстил девятнадцатилетнему юнцу, только что занявшему трон Великого герцога (“…одна твоя слава, величайший герой, может придать этим светилам бессмертие имени”97 и т. п.), он внушал ему, что открытие Медицейских звезд — это не только замечательное астрономическое достижение, нет, это божественное подтверждение великого предназначения рода Медичи вообще и Козимо II в частности, это научное доказательство правильности их династического гороскопа: “…едва лишь на земле начали блистать бессмертные красоты твоего духа, как на небе яркие светила предлагают себя, чтобы словно речью возвестить и прославить на все времена твои выдающиеся добродетели”98.
Никак не может быть случайным совпадением, что четыре новые блуждающие “звезды” были открыты вскоре после восшествия на престол Козимо II99, что эти “звезды” блуждают не где-нибудь, а обращаются именно вокруг Юпитера, планеты великого Козимо I, что в момент рождения Козимо II именно Юпитер занял надлежащее высокое место над горизонтом, передавая тем самым свою и Козимо I силу и добродетели новорожденному наследному принцу, что этих новых “звезд” именно четыре, то есть столько, сколько было сыновей у Фердинандо I100. И уж конечно, не случайно Бог, “всеблагой и всевеликий”, “создатель и управитель звезд”, предопределил, чтобы именно он, Галилей, сделал это великое открытие. Более того, сам Господь пожелал, чтобы родители Козимо II “не сочли [Галилея] недостойным” “ревностно заняться” математическим образованием их отпрыска. И сам Бог убедил Галилея, используя кристально ясные доводы, посвятить эти “звезды”, “неизвестные всем предшествующим астрономам… августейшему имени” правящей династии101.
В итоге Галилей, если вдуматься в текст посвящения, представляет себя в качестве посредника между Всевышним и Светлейшим (то есть между Богом и Козимо II). И каким посредником! Вот, скажем, “благочестивый Август”102 пытался было увековечить на небе Юлия Цезаря, но ему это не удалось, поскольку выбранное императором небесное светило оказалось кометой и, “исчезнув через короткое время, обмануло надежды столь великого желания”103. Но с Великими герцогами Этрурии такой промашки не случится, их звезды хоть и блуждающие, но далеко от benignissimo Iovis Astro не уйдут.
Во всем посвящении нет ни полслова, ни малейшего намека на какоелибо материальное вознаграждение и “нужды низкой жизни”. Да и что, собственно, такого Галилей подарил этому юному правителю? Звезды? Но они ему и так принадлежали (это ясно из его гороскопа, составленного Галилеем). А что касается патронатных благ, то если Галилео и семейство Медичи накрепко связаны друг с другом самим небом, значит, и патронат последних над первым предопределен там же. Патронатные связи, как и браки, совершаются на небесах, кто этого не знает? Когда-то Д. Вазари подписал свое письмо Козимо I “Servitor per fortuna e per i stella”. Галилей мог бы выразиться так же, и с еще большим основанием.
Но на всякий случай, чтобы не омрачать свой дар даже тенью недопонимания, Галилей в письме Винте от 19 марта 1610 года разъясняет, что “имеется лишь одна вещь, которая сильно умаляет величие этой встречи (то есть “встречи” Медичи с их небесным предопределением. — И.Д.)”, — незнатность и низкий статус посредника. Действительно, все выглядело неподобающим образом: выявлялись воистину небесные связи, а “выявитель”, посредник-организатор был всего лишь lettor delle Mattematiche в Падуе. А ведь он был de facto (и ex Deo), как выразился М. Бьяджиоли, “прорицателем Медичи” (“the Medici oracle”)104. Галилей ничего не просил, но очень хотел, чтобы Козимо II обратил внимание на вышеуказанное обстоятельство и отметил бескорыстие своего звездного вестника. И тот в конце концов, после долгих колебаний — дело все-таки было щекотливым, и звезды Галилея могли оказаться всего лишь оптическим обманом105,— все правильно понял, оценил и отметил.
У этой истории есть еще один любопытный аспект. Когда Галилей в упомянутом выше письме Винте от 30 января 1610 года сообщал о своих астрономических открытиях, его работа находилась еще только в самом начале. Галилей понимал, что для ее завершения потребуется по меньшей мере полтора-два месяца (действительно, Sidereus Nuncius включал в себя данные наблюдений, выполненных в период с 7 января по 2 марта 1610 года). Таким образом, Великому герцогу предлагался, по сути, “полуфабрикат”. Однако Козимо II, заинтересовавшемуся новыми астрономическими открытиями, не терпелось увидеть новые “звезды” своими глазами. Галилей же тянул время, ссылаясь на трудности наблюдения небесных объектов с помощью perspicullum и невозможность приезда во Флоренцию по крайней мере до Пасхи106 (то есть до 11 апреля 1610 года) по причине загруженности преподаванием в Падуанском университете. Галилей очень торопился: надо было как можно скорее завершить наблюдения и опубликовать результаты, иначе кто-нибудь сделал бы это раньше его, он никак не мог тратить время на поездку во Флоренцию. К тому же придворный мир — это отнюдь не “оазис конфиденциальности”107, поэтому разумнее было сначала опубликовать сообщение о своих открытиях, а уж потом заниматься их публичными демонстрациями. Галилей, конечно, обещал послать Великому герцогу свою трубу, но, судя по сохранившимся документам, скорее всего, до выхода в свет Sidereus Nuncius этого не сделал.
Осторожность Галилея понятна. Даже для работы с современными телескопами требуется навык, что уж говорить о “зрительных трубах” начала XVII века. Галилей прекрасно понимал, что вряд ли ему удастся за однудве ночи научить нетерпеливого Козимо правильно пользоваться perspicullum и тем самым убедить того в существовании Медицейских звезд. Действительно, когда 24—25 апреля 1610 года он потратил две ночи в Болонье, пытаясь показать присутствовавшим новые небесные объекты, его усилия не дали никакого результата. Понимая все трудности телескопических наблюдений, Галилей не торопился приставлять свою “трубу” к великогерцогскому глазу. Он пошел другим путем — сначала убедить Козимо в существовании новых небесных тел, а затем уже дать ему возможность на них взглянуть. Иными словами, Козимо должен был увидеть на небе то, в существовании чего он к тому времени уже был бы абсолютно уверен. И тот факт, что Галилей находился в это время Падуе, а Великий герцог — во Флоренции, позволял реализовать этот замысел.
19 марта 1610 года Галилей посылает экземпляр Sidereus Nuncius Великому герцогу и в упомянутом выше сопроводительном письме — делая вид, что реальность Медицейских звезд не вызывает более никаких сомнений, — замечает, что “необходимо послать многим государям не только эту книгу, но также и инструмент [то есть телескоп. — И.Д.], чтобы те смогли убедиться в истинности [его открытий]”108. И далее перечисляются те правители — от герцога Урбинского до польского короля, — которым, как он считает, следовало бы отправить (разумеется, с соизволения Великого герцога) его (Галилея) дары. А чтобы эти дары “были бы надлежащим образом оценены и хорошо приняты”, желательно сопроводить их соответствующими посланиями за подписью Козимо II.
Иными словами, Галилей просил Козимо II использовать для популяризации своих астрономических открытий дипломатические каналы, что позволяло, кроме всего прочего, транслировать авторитет Великого герцога Тосканы на Галилеевы подношения (Sidereus Nuncius + perspicullum), хотя формально никто из Медичи на тот момент еще не высказался в поддержку утверждений падуанского преподавателя математики. Великий герцог с предложением Галилея согласился и уверил последнего, что подарки будут доставлены и приняты с подобающим достоинством и великолепием. И только неделю спустя юный тосканский государь смог наконец воочию увидеть “свои” звезды.
Таким образом, Галилей сумел вовлечь правителя Тосканы в, как мы бы сегодня сказали, рекламную кампанию европейского масштаба, причем рекламировать его высочеству пришлось то, что он в глаза не видел.
Но и это еще не все. Галилей послал экземпляр Sidereus Nuncius И. Кеплеру в Прагу, причем не обычным путем, но с дипломатической почтой, через посла Тосканы при габсбургском дворе Джулиано де Медичи. В сопроводительном письме Галилей просил Джулиано передать Кеплеру, что он (Галилей) хотел бы услышать от придворного математика императора Рудольфа II мнение о Sidereus Nuncius. Имя Кеплера было хорошо известно в Европе (несравнимо более, чем имя Галилея), и его поддержка была для падуанского профессора очень важна. Джулиано решил действовать сугубо официально — ведь речь шла не просто о звездах, но о Медицейских звездах, а это уже затрагивало такие тонкие материи, как честь страны и правящей династии.
Посол, пересылая 8 апреля 1610 года Кеплеру книгу Галилея, присовокупил к ней от себя приглашение придворному математику посетить тосканское посольство 13 апреля. Он резонно полагал, что столь крупному специалисту в вопросах оптики, математики и астрономии, каким был Кеплер, вполне хватит четырех-пяти дней, чтобы составить мнение об опусе Галилея, и, если это мнение окажется благоприятным, тут же намеревался предложить гостю написать что-нибудь в поддержку его итальянского коллеги. Кеплер, который уже в середине марта получил кое-какую информацию об открытиях Галилея, явился в назначенное время к тосканскому послу, и тот, после краткой беседы, прочитал ему фрагмент письма Галилея, где последний писал о желании получить отзыв на свой труд именно от Кеплера. При этом Джулиано заявил, что также присоединяется к просьбе своего соотечественника. Затем посол пригласил Кеплера к себе на обед 16 апреля, видимо, чтобы не только покормить ученого, но и поинтересоваться, как идут дела с отзывом.
Кеплер встретил книгу Галилея с большим энтузиазмом. Конечно, изложенное в ней нельзя было рассматривать как доказательство гелиоцентризма, но это был труд, утверждавший новый, нетрадиционный, взгляд на Вселенную. Если не по букве, то по своему духу Sidereus Nuncius был коперниканским трактатом, не говоря уже о важности Галилеевых открытий для астрономии. К тому же Кеплер, опубликовавший в 1609 году свою фундаментальную работу Astronomia nova, в которой дал вывод двух из трех открытых им законов движения планет, понимал, что фактически заказанное ему сочинение, посвященное открытиям Галилея, вокруг которых поднялось так много шума в Европе, привлечет внимание и к его (Кеплера) собственным достижениям, а также к коперниканской теории в целом. Поэтому тянуть с отзывом не следовало, тем более что и Рудольф II весьма интересовался мнением Кеплера о книге Галилея.
19 апреля Кеплер посылает рукопись трактата-отзыва “Разговор со звездным вестником” (Dissertatio cum Nuntio Sidereo) Галилею в Падую (обычной почтой), а затем отправляет копию в типографию. Не проходит и трех недель, как Dissertatio выходит в свет с посвящением… Джулиано де Медичи. И это не удивительно, ибо Кеплер полагал, что Галилей является либо клиентом Медичи, либо как-то, и, возможно, весьма прочно, связан с тосканской династией (иначе зачем было ему посылать Sidereus Nuncius через посольство Тосканы в Праге?). А если это так, то и его отзыв — это не просто ответ на личную просьбу Галилея, но элемент политической игры. И Кеплер решает использовать ситуацию для пропаганды коперниканства, а также для того, чтобы лишний раз напомнить о себе.
Dissertatio представляет собой своего рода двойную апологию — Галилея и самого Кеплера. В ней не только перечисляются все прокоперниканские труды императорского математика, но и подчеркивается, что именно его, Кеплера, книга по оптике (Ad Vitellionem paralipomena, quibus Astronomiae pars Optica traditur [“Дополнения к Вителлию, в которых излагается оптическая часть астрономии”], вышедшая в 1604 году) дает ключ к пониманию принципа действия зрительной трубы Галилея. Из текста Dissertatio следует, что Галилей — это прежде всего великий наблюдатель и искуснейший изготовитель оптических приборов, тогда как он, Кеплер, — выдающийся натурфилософ, математик и космолог (как выразился М. Бьяджиоли, получалось, что “Галилео был обладателем умелых рук и изощренного зрения, в то время как Кеплер представлялся человеком, наделенным философским умом”109). Таким образом, Dissertatio способствовал не только поддержке Галилея, но и рекламе в Италии достижений самого Кеплера. Именно в этом регионе Европы его труды не имели большой известности.
Но самое поразительное в истории создания Dissertatio состоит в том, что в распоряжении Кеплера не было достаточно мощного телескопа: те зрительные трубы, которые имелись в императорской коллекции, позволяли наблюдать поверхность Луны, но не спутники Юпитера. Таким образом, Кеплер поддержал утверждения Галилея, не имея возможности их проверить. Тут же нашлись критики, упрекнувшие его в чрезмерной доверчивости. Поэтому он вынужден был написать второе предисловие к Dissertatio с разъяснением своей позиции.
Может быть, я покажусь слишком смелым, — оправдывался Кеплер, — если так легко поверю твоим [трактат, напоминаю, написан в форме письма Галилею. — И.Д.] утверждениям, не подкрепляя свои оценки никаким собственным опытом. Но почему я не должен верить ученейшему математику, о правоте которого свидетельствует самый стиль его суждений, который далек от суетности и для стяжания общего признания не будет говорить, что видел то, чего на самом деле не видел…110
Иными словами, Кеплер утверждал, что Галилею стоит поверить потому, что человек он хороший, просто так врать не станет, да и стиль у него несуетный. Вряд ли эта аргументация выглядела слишком убедительно, но Кеплеру было не до мелочей, нужно было отстаивать всеми возможными способами великую коперниканскую идею и бороться с теми, кому “все, что лежит по ту сторону Аристотелевого пограничного столба, представляется вредным и кощунственным”111. К тому же отказать тосканскому послу было трудно.
Поддержка Кеплера сыграла важную роль в развитии отношений между Галилеем и семейством Медичи. Действительно, когда в начале апреля 1610 года Галилей смог наконец приехать в Пизу, где тогда находился тосканский двор, и показать Козимо II и его окружению Медицейские звезды — по счастью, демонстрация прошла успешно, — Великий герцог дал понять, что намерен обдумать вопрос о подыскании для ученого подобающей его заслугам придворной должности. Но затем дело застопорилось, поскольку до тосканского двора стали доходить слухи, будто некоторые известные астрономы, в частности Дж. Маджини, не подтвердили открытий Галилея.
Dissertatio Кеплера подоспел как нельзя кстати. Галилей, получив рукопись, немедленно переслал ее во Флоренцию. Он, конечно, понимал, что имя Кеплера вряд ли известно Медичи, но зато им хорошо было известно имя его патрона императора Рудольфа II. Поэтому Галилей подчеркивал в сопроводительном послании, что он “получил письмо, а фактически трактат на восьми листах, от математика Императора, который одобрил все части моей книги”112. Галилей не забыл также отметить, что Кеплер — лицо незаинтересованное, в отличие от многих завистливых literati d’Italia.
Расчет Галилея был прост и ясен: Медичи вряд ли знают, каким именно способом он переслал Sidereus Nuncius в Прагу, равно как и о последующей истории с приглашением Кеплера в тосканское посольство, поэтому они, скорее всего, решат, что Кеплер, получив экземпляр Галилеевой работы, прочитал ее, возможно, посмотрел в телескоп, чтобы убедиться в правоте итальянского коллеги (о том, что Рудольф II покровительствует ученым и собирает научные приборы, в Европе было хорошо известно), после чего отписал восторженный отзыв. Ведь в рукописном варианте Dissertatio, который Галилей получил и переправил затем во Флоренцию, не было никаких предисловий, в которых Кеплер излагал все детали этой истории и признавался, что фактически поверил Галилею на слово. Посвящения Джулиано де Медичи там не было и подавно. Все эти добавления и признания появились только в печатном варианте, и ни Козимо II, ни Галилей о них заранее знать, разумеется, не могли.
22 мая 1610 года Винта сообщил Галилею, что их высочествам были зачитаны все письма, которые последний им направил, и они получили от них “безграничное удовольствие, особенно от последнего письма” (то есть от отзыва Кеплера — печатный вариант Dissertatio с посвящением Джулиано, датированным 3 мая 1610 года, еще не был получен во Флоренции). Теперь все, даже весьма скептически настроенные по отношению к утверждениям Галилея literati, смогли наконец увериться в его правоте. И далее Винта упомянул, что Козимо II дал слово, что “будет думать о наиболее почетном [придворном] титуле” для Галилея113. Но только 10 июля 1610 года Галилею было пожаловано звание “главного математика Пизанского университета и главного философа и математика Великого герцога Тосканского”, после чего он сложил с себя преподавательские обязанности в Падуанском университете (15 июля) и отбыл во Флоренцию.
Почему же Козимо, даже убедившись лично в начале апреля 1610 года в существовании Медицейских звезд, тянул около трех месяцев с назначением Галилея на придворную должность? Он не верил собственным глазам? Или ему было недостаточно поддержки “математика императора”, которая для Великого герцога имела больший вес, чем мнение болонского профессора Джованни Маджини (не в силу убедительности доводов первого, а по причине его более высокого статуса)? Видимо, августейшую душу терзали сомнения иного свойства — стоят ли Медицейские звезды той хорошо оплачиваемой придворной должности, на которую рассчитывал Галилей. Ведь новые “звезды” уже открыты, их существование уже доказано, им уже дано подобающее название. Дело сделано — стоит ли теперь платить Галилею пожизненно весьма приличное жалованье, да еще и дарить время от времени подарки? Не ограничиться ли разовой выплатой? И все же после долгих раздумий и колебаний Козимо II и его окружение решили, что столь необычный дар, который Галилей преподнес семейству Медичи, достоин особой благодарности.
Тем временем Кеплер, возможно, воодушевленный открытиями Галилея, вернулся к рассмотрению оптических вопросов. В августе—сентябре 1610 года он написал свой знаменитый трактат “Диоптрика, или Доказательство того, как становится видимым изображение с помощью недавно изобретенной зрительной трубы”114. Но Галилей отозвался об этой выдающейся работе весьма прохладно: “[Кеплер] написал об этом [то есть об устройстве и расчете телескопа. — И.Д.] книгу, но настолько темную, что, пожалуй, и сам ее не понял”115.
9 августа 1610 года Кеплер обратился к Галилею с просьбой прислать ему свою зрительную трубу, так как доступные ему инструменты не позволяют наблюдать спутники Юпитера и он не имеет ни средств, ни квалифицированных помощников, чтобы создать более совершенный прибор. “Вы пробудили во мне страстное желание увидеть Ваши инструменты, — писал он Галилею, — чтобы я наконец смог, как и Вы, наслаждаться великим небесным зрелищем”116. Несколько ранее, 19 апреля 1610 года, Джулиано де Медичи сообщил Галилею, что император Рудольф II хотел бы получить зрительную трубу итальянского ученого и даже высказал недоумение по поводу того, что тот предпочел одаривать своим изобретением в первую очередь кардиналов, а не его императорское величество.
Но ни Рудольфу II, ни Кеплеру Галилей своей зрительной трубы так и не послал117. В письме Кеплеру от 19 августа 1610 года Галилей, к тому времени уже заключивший контракт с Великим герцогом и не нуждавшийся более в формальных подтверждениях своих открытий, но весьма заинтересованный в сохранении монополии на использование усовершенствованных зрительных труб для исследования неба, сослался на то, что его машина для шлифования линз в настоящее время разобрана по причине его переезда из Падуи во Флоренцию, а лучший из его инструментов был отдан в галерею Великого герцога “на вечное хранение среди особых драгоценностей”118.
Это было правдой, но правдой было и то, что, предлагая в марте 1610 года Великому герцогу список особ, коим предполагалось выслать perspicullum, Галилей не включил в него Рудольфа II. И вряд ли это было случайностью. Дело, разумеется, не в самом Рудольфе, а в том, что тот имел в качестве придворного математика И. Кеплера, который мог стать для Галилея опасным конкурентом119. В то же время Галилей нуждался в поддержке Кеплера. Вот и пришлось итальянскому virtuoso обращаться к услугам дипломатической почты и тосканского посла в Праге и придумывать хитрый маневр, который ему блестяще удался. И когда Кеплер, человек куда более наивный, нежели Галилей, поинтересовался (в упомянутом выше письме от 9 августа 1610 года), а кто, собственно, еще видел Медицейские звезды, новоиспеченный “первый математик и философ Великого герцога” ответил ему с подкупающей откровенностью: “Вы, дорогой Кеплер, спрашиваете о других свидетелях. Я упомяну Великого герцога Тосканы, который несколько месяцев тому назад наблюдал Медицейские звезды вместе со мной в Пизе и любезно предложил мне… вернуться в родные края, положив мне годовое жалованье в 1000 скуди, звание Философа и Математика Его Высочества, без [преподавательских] обязанностей, но с уймой свободного времени”120. Когда научный объект становится предметом политического торга, “другие свидетели” могут только все испортить.
Монархии как способу правления сопутствует сложная система символов, образов и мифов, и Галилей нашел остроумный способ естественной репрезентации власти. Он предложил не проект величественного сооружения (колонны, статуи, пирамиды и т. п.), но, так сказать, monumento della nature, природный памятник великой династии. Медицейские звезды, будучи естественными (природными) объектами, функционирующими в символическом пространстве власти, приносили пользу особого рода — они поддерживали политический миф о естественности правления клана Медичи, а это стоило много дороже Галилеева жалованья.
НАУЧНЫЕ КОРПОРАЦИИ ПОД СЕНЬЮ ПРИДВОРНОГО ПАТРОНАТА. ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ
И еще одно важное обстоятельство необходимо отметить в заключение. Придворный патронат не ограничивался бинарным отношением “патрон — его protégé”. Как правило, клиент собирал вокруг себя определенный круг лиц — учеников, слушателей, друзей, единомышленников, — которые помогали ему развивать его идеи и реализовывать задуманные проекты. Примером такого “вторичного” патроната может служить деятельность французского натурфилософа Николя-Клода Фабри де Пейреска (N.-C. Fabri de Peiresc; 1568—1639)121. Пейреск, обладая хорошими связями при французском дворе, создал обширную патронатную сеть, которая охватывала Францию, Италию и Голландию. Он поддерживал многих европейских интеллектуалов либо финансово, либо, чаще, информационно и материально (сообщая о новых открытиях, присылая новые издания, приборы и природные объекты). Его клиентами были Т. Кампанелла (T. Campanella; 1568—1639), М. Мерсенн (M. Mersenne; 1588—1648), Галилей, П. Гассенди
(P. Gassendi; 1592—1655) и многие другие. Именно “сетевой” характер патроната (даже если патронатная сеть имела, как это чаще всего и было, локальный характер) привел к тому, что объектом поддержки оказывался не отдельный индивид, но некая корпорация (кружок, общество или академия) и патрон становился тем самым persona ficta этой корпорации. Примерами могут служить первые академии — Accademia dei Lincei, основанная князем Ф. Чези (F. Cesi; 1585—1630)122 в 1603 году, Accademia del Cimento, основанная в 1657 году при поддержке Леопольдо де Медичи, Academia Naturae Curiosorum, основанная в 1652 году в Швайнфурте (Schweinfurt), и др.
Члены этих академий были клиентами патрона-основателя, и их статус в той или иной мере определялся авторитетом патрона. Как и в случае индивидуального патроната, патрон ученой корпорации мог влиять на выбор исследовательской тематики и предмета обсуждения, но при этом, как правило, не вмешивался в дискуссии, предоставляя спорящим сторонам свободно высказывать свои аргументы. Вместе с тем личное присутствие патрона заставляло его protégés вести полемику в рамках светского политеса, поскольку споры регулировались рамками придворного этикета и протокола, тогда как в отсутствие правителя дискуссия, подогреваемая личным соперничеством, могла принимать куда более живые формы.
Здесь нет возможности обсуждать сколь-либо подробно такие важные академические структуры начала Нового времени, как лондонское Royal Society и парижская Académie Royale des Sciences. Замечу только, что характер их деятельности определялся не столько схоластическим университетским каноном, сколько именно придворным этосом, “courtly sensibility”, как выразился Б. Моран123, что, наряду с другими факторами, определяло и манеру ведения дискуссии, а также членство, цели и степень независимости в выборе тематики исследований124. А что касается Societas Regia Scientiarum (будущая Берлинская академия наук), то оно усилиями Г.-В. Лейбница, его первого президента, вообще стало “слугою государства”125. Благочестие, престиж и удовольствие, эти три столпа ренессансного придворного патроната “напоказ”, на заре века Просвещения были практически полностью переварены в желудке политического Левиафана.
ПРИМЕЧАНИЯ
1) Относительно этого “точнее” см.: Cunningham A., Williams P. De-centering the “Big Picture”: The Origins of Modern Science and the Modern Origins of Science // The British Journal for the History of Science. 1993. Vol. 26. P. 407—432.
2) Лучшей обобщающей работой на сегодняшний день может служить: The Cambridge History of Science. Vol. 3. Early Modern Science / Ed. by K. Park and L. Daston. Cambridge: Cambridge University Press, 2006.
3) “Я не даю милостыню с целью утолить голод ближнего, — с циничной откровенностью признавался сэр Томас Браун (Th. Browne; 1605—1682) в трактате Religio medici, — но лишь во исполнение воли и повеления Господа!” (Browne Th. The Works: In 4 vols / Ed. by Geoffrey Keynes. 2nd ed. London: Faber, 1964. Vol. I. P. 72.
4) Как сыронизировал М. Файнгольд, “the Scriptures provide little inducement for support the culture” [“Священное Писание обеспечивает лишь очень небольшую мотивацию для поддержки культуры”](Feingold M. Philantropy, Pomp, and Patronage: Historical Reflections upon the Endowment of Culture // Daedalus: Journal of the American Academy of Arts and Science. 1987. Vol. 116. № 1 (Philantropy, Patronage, Politics). P. 155—178, цит. р. 166.
5) Patronage in the Renaissance / Ed. by Guy Fitch Lytle and Stephen Orgel. Princeton, N.J.: Princeton University Press, 1981; Kettering S. Patrons, Brokers, and Clients in seventeenth-century France. N.Y., Oxford: Oxford University Press, 1986; Princes, Patronage, and the Nobility: the Court at the Beginning of the Modern Age, c. 1450—1650 / Ed. by Ronald G. Asch and Adolf M. Birke. L.: German Historical Institute London; Oxford: Oxford University Press, 1991 (Series: Studies of the German Historical Institute London).
6) Наиболее значимые работы указаны далее.
7) Речь идет только о тех, кто занимал придворные и государственные должности (от министра до придворного портного), ко двору же они являлись со своими женами, детьми, слугами, учениками и т. д.
8) В качестве далеко не худших примеров приведу сборник статей: The scientific enterprise in early modern Europe: readings from Isis / Ed. by Peter Dear. Chicago: University of Chicago Press, 1997; а также монографии, а по сути, учебные пособия: Dear P.R. Revolutionizing the Sciences: European knowledge and its ambitions, 1500—1700. Princeton, N.J.: Princeton University Press, 2001; Henry J. The Scientific Revolution and the Origins of Modern Science. 2nd ed. Houndmills; Basingstoke; Hampshire, N.Y.: Palgrave, 2002, и др. Из отечественной литературы — если опустить бессчетное количество современных изданий под рубрикой “История и философия науки”, в которых историко-научная часть являет собой, как правило, пример заурядной халтуры, — приведу в качестве примера в целом очень содержательные монографии: Косарева Л.М. Социокультурный генезис науки Нового времени: философский аспект проблемы. М.: Наука, 1989; Кирсанов В.С. Научная революция XVII века. М.: Наука, 1987; Гайденко П.П. Эволюция понятия науки (XVII—XVIII вв.): Формирование научных программ Нового времени. М.: Наука, 1987. Если даже в указанных (и многих не указанных здесь) работах и упоминается о патронате, то либо вскользь, либо как о вторичном, сопутствующем победоносному шествию “новой науки” феномене.
9) Рудольф II (1552—1612) — венгерский король (правл.: 1572—1608), король Богемии (правл.: 1575—1608) и император Священной Римской империи (правл.: 1576—1612).
10) В 1600 году Кеплер стал ассистентом Тихо Браге, в то время работавшего при императорском дворе в Праге, а после смерти Тихо в 1601 году — императорским математиком. Замечу также, что оптика и астрономия, которая не всегда отчетливо отделялась от астрологии, относились в то время к математическим наукам.
11) Другой пример — известный портрет Рудольфа II (ок. 1590; Стокгольм, замок Штоклостер) кисти его придворного художника Джузеппе Арчимбольдо (G. Arcimboldo или Arcimboldi; ок. 1527—1593), на котором император изображен в виде Вертумна (Vertumnus, от лат. vertere, “превращать”), римского бога времен года (особенно осени) и различных даров природы. Вертумн мог принимать различный облик, в силу чего его изображали по-разному, преимущественно — в виде садовника с садовым ножом и плодами.
12) Pumfrey S., Dawbarn F. Science and Patronage in England, 1570—1625: A Preliminary Study // History of Science. 2004. Vol. 42. Pt. 2. № 136. P. 137—188, цит. р. 140.
13) Поскольку все эти малые государства (княжества, герцогства, королевства) жестко контролировались либо испанскими или австрийскими Габсбургами, либо Францией, либо Ватиканом.
14) Наиболее распространенными вариантами подобных развлечений могли быть придворные диспуты на натурфилософские темы, своего рода интеллектуальные турниры (о чем см. далее), публичные демонстрации раритетов, экспериментов, приборов и изобретений, а также публичное чтение тех или иных ученых трактатов (так, например, папа Урбан VIII просил, чтобы ему за трапезой, на которой присутствовали кардиналы и придворные, читали фрагменты из книги Галилея Il Saggiatore [“Пробирных дел мастер”]).
15) Pumfrey S., Dawbarn F. Science and Patronage in England… P. 142—143.
16) Moran B.T. Patronage // Encyclopedia of the scientific revolution: from Copernicus to Newton / Ed. W. Applebaum. N.Y.: Garland Publ., 2000. P. 484—488, цит. р. 485.
17) Пожалуй, наиболее характерным примером “утилитарного” патроната может служить Англия, особенно елизаветинская, тогда как классическим случаем “показного” патроната является флорентийский двор Медичи.
18) Pumfrey S., Dawbarn F. Science and Patronage in England… P. 143.
19) Ibid.
20) Patronage in the Renaissance / Ed. by Guy Fitch Lytle and Stephen Orgel. Princeton, N.J.: Princeton University Press, 1981. Впрочем, комфортность существования ученого клиента при дворе просвещенного патрона не следует преувеличивать. Жизнь при дворе не только требовала психологического напряжения (надо было внимательно следить, чтобы завистники не начали затейливую и губительную для клиента интригу), но и отнимала много времени на исполнение придворных обязанностей, в силу чего сочетать последние с натурфилософскими занятиями было нелегко, что, к примеру, видно из письма Петруса Северина (P. Severinus или Sorensen; ок. 1540—1602), придворного врача короля Дании и Норвегии Фридриха II (правл.: 1559—1588), Тихо Браге. Однако Тихо, также клиент Фридриха II, хорошо понимая ситуацию Северина, тем не менее не одобрил желания последнего покинуть патрона. Тихо полагал, что обязанностей и забот в жизни все равно хватает, тогда как королевский двор охотно “принимает всех подряд”, но не прощает отступников, а потому лучше набраться терпения и выдержки (Thoren V.E. The Lord of Uraniborg: a biography of Tycho Brahe / With contributions by John R. Christianson. Cambridge [England]; N.Y.: Cambridge University Press, 1990. P. 116).
21) Даты жизни этого скульптора-маньериста неизвестны, с уверенностью можно лишь сказать, что его творчество приходится на 1571—1580 годы. В 1580 году он, неосторожно играя в теннис, потерял глаз, после чего оставил скульптуру и занялся составлением архитектурных проектов.
22) Scholten F. Adriaen de Vries, 1556—1626: Imperial Sculptor. Zwolle: Waanders, 1999.
23) Один из крупнейших ботаников XVI века. Получил медицинское образование в Монпелье, но практикующим врачом не стал. В 1573 году был приглашен Максимилианом II в Вену на должность главного садовника в императорском саду целебных растений и, кроме того, исполнял обязанности советника императора. Однако после восшествия на трон Рудольфа II (1576) Леклюз, то ли по собственному желанию, то ли по воле нового императора, покидает венский двор и отправляется сначала во Франкфурт-на-Майне, а затем в Лейден, где получает место профессора университета (1593) и участвует в создании знаменитого на всю Европу лейденского ботанического сада — Hortus Academicus. Кроме того, Леклюз стоял у истоков разведения голландских тюльпанов. Он активно изучал флору многих регионов Западной Европы и был автором многочисленных ботанических сочинений. В честь него названы некоторые растения (например, Primula clusiana), а также род Clusia и семейство клузиевых (Clusiaceae), к которому, в частности, относится зверобой (см. о нем: Ogilvie B.W. The Science of Describing: Natural History in Renaissance Europe. Chicago: University of Chicago Press, 2006).
24) Де Боодт был крупнейшим минералогом своего времени. В своем трактате Gemmarum et lapidum historia он дал первое систематическое детализированное описание всех известных тогда минералов, из которых около 600 были исследованы им самим, при этом сообщалось также о возможном применении того или иного минерала в медицинских целях ([Boodt Anselmus Boëtius de.] Anselmi Boetii de Boodt Brugensis Belgae Rudolphi Secundi, Imperatoris Romanorum, Personae Medici, Gemmarum Et Lapidum Historia, Qua non solum ortius, natura, vis & precium, sed etiam modus quo exiis, olea, salia, tincturae, essentiae, arcana & magisteria arte chymica confici poßint, ostenditur. Opus Principibus, Medicis, Chymicis, Physicis, ac liberalioribus ingeniis utilissimum […]. Hanoviae: Typis Wechelianis apud Claudium Marnium & heredes Ioannis Aubrii, 1609). С 1584 по 1612 год де Боодт служил в качестве личного врача Рудольфа II, но вряд ли он занимался лечением монарха, скорее всего, это была просто хорошо оплачиваемая придворная синекура. Император ценил де Боодта прежде всего как знатока камней и алхимика.
25) О Тихо и Кеплере см.: Thoren V.E. The Lord of Uraniborg: a biography of Tycho Brahe / With contributions by John R. Christianson. Cambridge [England]; New York: Cambridge University Press, 1990; Christianson J.R. On Tycho’s Island: Tycho Brahe, Science, and Culture in the Sixteenth Century. Cambridge: Cambridge University Press, 2003 (более полная версия: Christianson J.R. On Tycho’s Island: Tycho Brahe and His Assistants, 1570—1601. Cambridge: Cambridge University Press, 2000); Gingerich O. The eye of heaven: Ptolemy, Copernicus, Kepler. New York: American Institute of Physics, 1993 (Series: Masters of modern physics; vol. 7); Ferguson K. Tycho & Kepler: the unlikely partnership that forever changed our understanding of the heavens. N. Y.: Walker & Co., 2002 (следующее издание с характерным изменением подзаголовка: Ferguson K. Tycho and Kepler: the strange partnership that revolutionised science. L.: Review, 2003); Caspar M. Johannes Kepler / Translated and edited by C. Doris Hellman. L.; N. Y.: Abelard-Schuman, 1959; Белый Ю.А. Иоганн Кеплер. М.: Наука, 1971; Он же. Тихо Браге. М.: Наука, 1982.
26) Английский шарлатан, самозваный spirit medium и маг с весьма затейливой и подчас криминальной биографией. Утверждал, что способен собирать духов и ангелов на кристаллическом шаре и получать золото из неблагородных металлов. В марте 1582 года, представившись сэром Эдвардом Толботом, познакомился с Джоном Ди, который в то время безуспешно пытался войти в контакт с ангелами с помощью магического кристалла (“scryer”). Келли заявил, что знает, как это делается, и что-то продемонстрировал. Трудно сказать, что именно, но на Ди манипуляции Келли произвели большое впечатление. Они подружились и затем много времени посвящали “spiritual conferences”, причем общение с ангелами происходило через Келли — сам Ди никогда никаких ангелов и духов не видел и не слышал — и на особом “ангелическом” (“Enochian”) языке, возможно, придуманном самим Келли. Кроме того, друзья занимались алхимией. В сентябре 1583 года Ди и Келли познакомились в польским дворянином Альбертом Ласки (A. L-aski), также интересовавшимся алхимией. Поддавшись на уговоры поляка, они вместе с семьями и слугами отправились на Континент, надеясь получить патронат Рудольфа II и польского короля Стефана Батория (правл.: 1576—1586), но без успеха. К тому же выяснилось, что Ласки полный банкрот и у него напряженные отношения с польскими властями. После трех лет кочевой жизни в Центральной Европе Ди и Келли стали клиентами богатого богемского графа В. Роземберка (V. Rozˇmberk). В 1587 году Келли сообщил Ди, что во время очередной “spiritual conference” ангелы велели друзьям поделиться друг с другом всем, что у них было, включая жен. Ди идея подобной “коллективизации” пришлась не по душе, и хотя он одолжил другу свою молодую жену, но в дальнейшем беседовать с ангелами отказался. Вскоре Келли, получивший от Роземберка поместья и немало денег, расстался с Ди, и тому пришлось вернуться в Англию. Келли между тем добился патроната Рудольфа, который возвел его в баронское достоинство и терпеливо ждал, когда же новый барон получит золото. В мае 1591 года императорское терпение лопнуло и Келли был арестован. Спустя три года Келли заявил, что готов раскрыть секрет трансмутации, его освободили, но демонстрация не удалась, и авантюриста вновь отправили в замок, где он и умер в 1587 году (по некоторым сведениям, от травмы, полученной при попытке бегства).
27) Впрочем, Ди не повезло при пражском дворе, император не оценил его талантов и отнесся к нему с недоверием. Возможно, на мнение Рудольфа повлиял Якоб Курц (J. Kurz von Senftenau), придворный ботаник и астроном, один из ближайших советников императора, впоследствии вице-канцлер (см.: Woolley B. The Queen’s Conjurer: The Science and Magic of Dr. John Dee, Adviser to Queen Elizabeth I. N.Y.: Henry Holt and Company, 2001. P. 219—245). По характеристике Ф. Йейтс, Ди “был серьезным и довольно крупным математиком <…>. Он… был ученым-практиком, изобретателем… в том числе изобрел летающего краба для спектакля в колледже. <…> Хотя… число интересовало Ди как основа “истинной искусственной магии”… еще интереснее ему было использование чисел в связи с еврейскими именами ангелов и духов в практической каббале” (Йейтс Фр.А. Джордано Бруно и герметическая традиция / Пер. с англ. Г. Дашевского. М.: Новое литературное обозрение, 2000. С. 141—142). Когда Елизавета I взошла на английский трон (1558), Ди стал ее доверенным советником по вопросам астрологии и натурфилософии (в частности, он выбрал астрологически наиболее удачный день коронации Елизаветы), а также участвовал в разработке идеологии Британской империи (подр. см.: MacMillan K. Discourse on History, Geography, and Law: John Dee and the Limits of the British Empire, 1576—1580 // Canadian Journal of History. 2001. Vol. 36. № 4. P. 1—25, а также: John Dee: the limits of the British Empire / Ed. by Ken MacMillan with Jennifer Abeles. Westport, Conn.: Praeger, 2004).
28) В отличие от Ди, Майер удостоился покровительства императора. В 1609 году он стал придворным врачом и советником Рудольфа II, который относился к нему с большим уважением (Craven J.B. Count Michael Maier, doctor of philosophy and of medicine, alchemist, Rosicrucian, mystic 1568—1622: life and writings. Berwick: Ibis Press, 2003; Tilton H. The Life and Work of Count Michael Maier (1569—1622): Understanding Christian Alchemy in the German Calvinist States // Theology and Religion. 1999. Vol. 1. P. 23—42). Следует также отметить, что в 1588 году шесть месяцев при дворе Рудольфа II провел Джордано Бруно, который написал в Праге книгу “Тезисы против математиков” (“Articuli adversus mathematicos”) (подробнее см.: Йейтс Фр.А. Джордано Бруно и герметическая традиция. С. 277—279).
29) Йейтс Фр.А. Джордано Бруно и герметическая традиция. С. 277.
30) Barroll J.L. Anna of Denmark, Queen of England: A Cultural Biography. Philadelphia: University of Pennsylvania Press, 2001; Åkerman S. Queen Christina of Sweden: The Transformation of a Seventeenth Century Philosophical Libertine. Leiden; N.Y.: E.J. Brill, 1991 (Brill’s studies in intellectual history. Vol. 21); Schiebinger L. The mind has no sex?: Women in The Origins of Modern Science. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1989; Jones K. A glorious fame: The Life of Margaret Cavendish, Duchess of Newcastle, 1623—1673. L.: Bloomsbury, 1988.
31) Впрочем, судьба Дж. Бруно наглядно показывает, что терпимость патронов по отношению к неортодоксальным взглядам их клиентов имела свои пределы (см.: Йейтс Фр.А. Джордано Бруно и герметическая традиция, — но лучше: Gatti H. Giordano Bruno and Renaissance science. Ithaca; L.: Cornell University Press, 1999; Idem. The Renaissance Drama of Knowledge: Giordano Bruno in England. L.; N.Y.: Routledge, 1989).
32) Как правило, в своих воспитательных акциях правитель играл на двух струнах — честолюбии и незавидном финансовом положении клиента.
33) Маргарита Австрийская (1480—1530) — дочь императора Максимилиана I и Марии Бургундской. Маргарита воспитывалась при французском дворе, поскольку в без малого трехлетнем возрасте ее предназначили, согласно Аррасскому договору 1482 года, в супруги французскому дофину, будущему королю Карлу VIII (правл.: 1483—1498). Когда же последний отказался от этого брака (1493), Маргариту в 1497 году выдали замуж за испанского инфанта, а после его смерти — за герцога Савойского (1501), который спустя три года скончался. После кончины ее брата, кастильского короля-консорта Филиппа I Красивого, наследника габсбургских владений в Германии, Максимилиан I назначил ее в 1507 году наместницей Нидерландов. Маргарита не только была талантливым дипломатом, но и обладала незаурядным литературным и музыкальным дарованиями. Кроме того, она получила известность как патрон некоторых популярных в то время композиторов: Антуана Брюмеля (Antoine Brumel; ок. 1460 — после 1613), Перрекена де Терака (Perrequin de Therache) и Пьера де Ларю (Pierre de La Rue; ок. 1452—1518). См. также: Strelka J. Der Burgundische Renaissancehof Margarethes von Osterreich und seine literarhistorische Bedeutung. Vienna: Sexl, 1957; Nauert Ch. G. (Jr.) Agrippa and the Crisis of Renaissance Thought. Urbana: University of Illinois Press, 1965 (Illinois Studies in the social sciences. № 55).
34) Agrippa ab Nettesheim, Henricus Cornelius. De Nobilitate et Praecellentia Foeminei sexus, eiusdemque supra virilem eminentia libellus, hac postrema editione recognitus et emendatus // Agrippa ab Nettesheim, Henricus Cornelius. De incertitudine et vanitate omnium scientiarum et artium liber, accedunt duo eiusdem auctoris libelli: quorum unus est de nobilitate et praecellentia foeminei sexus; alter de matrimonio. Coloniae Agrippinae: Antonius Hierat, 1598. Более раннее и, возможно, первое издание: Henricus Cornelius Agrippa. De nobilitate et praecellentia foeminei sexus, ad Margaretam Augustam Austriaco & Burgundionum principem… Expostulatio, cum Johanne Catilineti super expositione libri Johannis Capnionis De verbo mirifico. De sacramento matrimonii declamatio… De triplici ratione cognoscendi Deum… Dehoratio gentilis theologiae… De originali peccato disputabilis opinionis declamatio… Regimen adversus pestilentiam… Antverpiae: Apud Michaelum Hillenium in Rapo, 1529.
35) Точные даты жизни неизвестны. Он окончил теологический факультет Парижского университета в 1490 году. См.: Anglade P.M. Ministres et chapitres provinciaux des Frères Mineurs de la province de Bourgogne // Revue d’Histoire franciscaine. 1831. T. 8. P. 293—343, цит. p. 309; Beaune H. Les universités de Franche-Comté: Gray, Dôle, Besançon: Documents inédits publiés avec une introduction historique par Henri Beaune [et] J. D’Arbaumont. Dijon: J. Marchand, 1870. P. 187).
36) Henricus Cornelius Agrippa. De incertitudine e vanitate scientiarum e artium, atque excellentia verbi Dei, declamatio (Fotoriprod. Paris: Johannes Petrus, 1531). Milano: Aicurzio, Gruppo editoriale Castel Negrino, 2006. Библиографическую справку об изданиях De incertitudine e vanitate и De Nobilitate et Praecellentia Foeminei sexus см.: Орсье Ж. Агриппа Неттесгеймский. Критико-биографический очерк / Пер. Б. Рунт под редакцией, с введением и с примеч. В.Я. Брюсова. Томск: Водолей, 1996. С. 59—60 (примеч. 2) и 68 (примеч. 1).
37) Как заметил Ж. Орсье по поводу характера “бродячего ученого”, “у Агриппы не было ни политического энтузиазма, ни патриотизма, ни щепетильности. Стоило только предложить ему те почести, которых он постоянно жаждал, и деньги, которых ему никогда не хватало, как он был готов заниматься любым делом и служить любой партии; но он не любил, чтобы его принимали за гадателя” (Орсье Ж. Агриппа Неттесгеймский… С. 36). Сам он называл себя магом (magus qui sum), то есть последователем философского учения, раскрывающего сокровенные тайны природы.
38) По выражению Винченцо Ферроне и Массимо Фирпо, коперниканство стало для Галилея “a sort of obsession”, авторы даже употребили по отношению к тосканскому ученому выражение “Copernican fanaticism” (Ferrone V., Firpo M. From Inquisitors to Microhistorians: A Critique of Pietro Redondi’s Galileo Eretico // Journal of Modern History. 1986. Vol. 58. P. 485—524, цит. р. 493).
39) Eamon W. Court, Academy and Printing House: patronage and scientific careers in late-Renaissance Italy // Patronage and Institutions: Science, Technology and Medicine at the European Court: 1500—1700 / Ed. B. Moran. Woodbridge: Boydell Press, 1991. P. 74.
40) На зиму двор отправлялся, по обыкновению, в Пизу.
41) Galileo Galilei. Le Opere. Vol. XI. P. 604 (далее я буду ссылаться на двадцатитомное собрание сочинений Галилея, так называемое Edizione Nazionale: Le Opere di Galileo Galilei / Direttore A. Favaro. Firenze: G. Barbèra Editore, 1890— 1909; второе, факсимильное, издание: Le Opere di Galileo Galilei / Direttore Giorgio Abetti. Firenze: G. Barbèra. Ristampa della Edizione Nazionale, 1929—1939; третье, также факсимильное, издание: Le Opere di Galileo Galilei. Nuova ristampa della Edizione Nazionale. Firenze: G. Barbèra, 1964—1966).
42) Козимо Боскалья (C. Boscaglia; 1550? — 1621) — профессор логики и философии Пизанского университета, специалист по Платону и греческой литературе, поэт.
43) Антонио де Медичи (Antonio de’Medici; 1576—1621) — приемный сын Франческо I (1541—1587), дяди Козимо II.
44) Паоло Джордано Орсини (P.G. Orsini; 1591—1656) — двоюродный брат Козимо II, старший брат будущего кардинала Алессандро Орсини.
45) Вдовствующая герцогиня была известна своей набожностью и всегда слушалась Папу (причем любого!), даже если интересы его святейшества расходились с интересами дома Медичи.
46) Galileo Galilei. Le Opere. Vol. XI. P. 605—606.
47) Если, конечно, как подозревают некоторые историки, эти дебаты не были подстроены специально. Проф. Дж. Сантильяна назвал их “organized provocation” (Santillana G. de. The Crime of Galileo. L.: Mercury Books, 1961. P. 40). Возможно, так считал и Галилей.
48) Biagioli M. Galileo Courtier: The Practice of Science in The Culture of Absolutism. Chicago; L.: The University of Chicago Press, 1993. P. 167—168.
49) Здесь я выделил только один — придворно-патронатный — контекст богословской полемики, в которую был втянут Галилей. Подробнее эта история изложена мною в книге: Дмитриев И.С. Увещание Галилея. СПб.: Нестор-История, 2006.
50) См. подробнее: Фантоли А. Галилей: В защиту учения Коперника и достоинства Святой Церкви / Пер. с итал. А. Брагина. М.: Издательство “МИК”, 1999. Когда в конце 1632 года Галилей был вызван в Рим, чтобы предстать перед судом инквизиции, он по прибытии в Град не только не был арестован и препровожден в тюрьму Св. Службы, как это обычно делалось в подобных случаях, но ему было разрешено поселиться на вилле Медичи, в резиденции тосканского посла, где ему выделили пять комнат и специального слугу. “Не было случая, — писал тосканский посол в Риме Н. Никколини, — чтобы человека, который должен был предстать перед Трибуналом, не держали бы в тюрьме в обстановке секретности… Я не знаю никого, будь то епископ, прелат или человек благородного происхождения, кто [в аналогичной ситуации] не был бы сразу же по прибытии в Рим отправлен в тюремную камеру” (Galileo Galilei. Le opere. Vol. XV. P. 95). Случай действительно беспрецедентный — за все время процесса Галилей не провел за решеткой ни дня. (Все расхожие изображения в живописи и описания в художественной и популярной литературе мук Галилея в застенках инквизиции — не более чем плод воображения авторов этих полотен и книг.) Как справедливо заметил один из друзей ученого, сам факт, что Галилей явился в Рим в великогерцогской карете и жил за счет Великого герцога в посольстве Тосканы, говорит о многом. Действительно, активная поддержка Галилея со стороны Фердинандо II стала мощным фактором в выборе Папой и трибуналом стратегии и тактики ведения процесса. В беседе с Никколини (26 февраля 1633 года) Папа напомнил об этом. “Его Святейшество, — докладывал посол во Флоренцию, — ответил, что он оказал синьору Галилею особое благоволение, которое не оказывалось другим. Ему [Галилею] было позволено проживать в этом доме [то есть в резиденции тосканского посла. — И.Д.], а не в помещениях Св. Службы. И это было сделано только потому, что Галилей был любимым придворным своего светлейшего патрона, а также в силу уважения к Великому герцогу, тогда как кавалер Дома Гонзага, сын Фердинанда [видимо, Урбан VIII имел в виду младшего сына германского императора Фердинанда II. — И.Д.], был не только посажен в паланкин и под охраной доставлен в Рим, но и помещен в Замок [Святого Ангела, там находилась тюрьма инквизиции. — И.Д.], где его продержали до окончания процесса довольно долго” (Galileo Galilei. Le Оpere. Vol. XV. P. 55). Разумеется, учитывались также и другие обстоятельства — всеевропейская известность Галилея, его многочисленные связи в клерикальных и светских кругах, его почтенный возраст и “dolori vaganti per il corpo” (“блуждающие боли в теле”) (I documenti del processo di Galileo Galilei // S.M. Pagano collaborazione di A.G. Luciani. Citta del Vaticano: A cure di Archivio Vaticano, 1984. (Collectanea Archivi Vaticani, 21). P. 121).
51) Biagioli M. Galileo Courtier… P. 267—311.
52) Современному английскому wonder в латинском языке отвечают слова mirabilia, miracula.
53) Д.Б. Делла Порта ок. 1560 года основал в Неаполе приватную Accademia Secretorum Naturae (Академию секретов природы), известную также под названием Otiosi (то есть люди, получающие удовольствие). Эта академия стала одним из первых европейских научных обществ. Но вскоре otiosi были заподозрены в занятиях оккультизмом и магией. Делла Порта был вызван в Рим, и, хотя ему удалось избежать преследований, академию пришлось распустить.
54) Pumfrey S., Dawbarn F. Science and Patronage in England… P. 141.
55) Термин К. Парка и Л. Дастона (Daston L., Park K. Wonders and the Order of Nature: 1150—1750. N.Y.: Zone Books, 1998. P. 121—122, 159—160). Авторы использовали выражение Фомы Аквинского “praeter naturae ordinem” (Summa contra gentilis, 3, 99, 9), относящееся к явлениям необычным, но обусловленным вторичными причинами и не требующим для своего объяснения обращения к прямому божественному вмешательству, нарушающему “обычный ход природы”. К числу таких философов можно отнести М. Фичино (M. Ficino; 1433— 1499), Г.К. Агриппу Неттесгеймского, Дж. делла Порта (G. della Porta; 1535— 1615), Дж. Кардано (G. Cardano; 1501—1576), Ф. Лицети (F. Liceti; 1577—1657), У. Гильберта (W. Gilbert; 1544—1603) и др.
56) “Вещи, — как выразился Н. Орем в трактате De causis mirabilium, — неизвестные детально (punctualiter) никому, кроме Бога” (цит. по: Nicole Oresme and the marvels of nature: a study of his “De causis mirabilium” / With critical edition, translation and commentary by Bert Hansen. Toronto, Ont.: Pontifical Institute of Mediaeval Studies, 1985 (Studies and texts / Pontifical Institute of Mediaeval Studies. Vol. 68). P. 278—279).
57) Greenblatt S. Marvelous possessions: the wonder of the New World. Chicago: University of Chicago Press, 1991.
58) Цит. по: Daston L., Park K. Wonders and the Order of Nature… P. 167.
59) Ibid.
60) Agrippa von Nettesheim H.C. De occulta philosophia libri tres / Ed. by V. Perrone Compagni. L., N.Y.: E. J. Brill, 1992. P. 72.
61) “Бог своим Провидением устроил все так, — писал делла Порта, — что низшие вещи [растения, животные, минералы. — И.Д.] управляются высшими [небесными телами. — И.Д.] в соответствии с некоторым законом Природы” (Porta G.B. della. Magiae naturalis, sive De miraculis rerum naturalium libri IIII Io. Baptista Porta Neapolitano auctore. Neapoli: apud Matthiam Cancer, 1558. P. 7).
62) Eamon W. Science and the Secrets of Nature: Books of Secrets in Medieval and Early Modern Culture. Princeton, N.J.: Princeton University Press, 1994. P. 281. См. также: Ginzburg C. Clues, Myths, and The Historical Method / Translated by John and Anne C. Tedeschi. Baltimore, L.: Johns Hopkins University Press, 1989. P. 96—125.
63) Porta G.B. della. Magiae naturalis… sig. aiir.
64) Безоар, безоарный камень — инородное тело в желудке жвачных животных, образованное непереваренными частицами пищи. 65 О полемике Кардано и Скалигера см.: Maclean I. The interpretation of Natural Signs: Cardano’s De substilitate versus Scaliger’s Exercitationes // Occult and Scientific Mentalities in the Renaissance / Ed. B. Vickers. Cambridge: Cambridge University Press, 1984. P. 231—252.
66) Только прижизненных латинских изданий “Натуральной магии” Д. делла Порта было более двадцати, не считая многочисленных переводов на французский, английский, итальянский и голландский.
67) Цит. по: Rossi P. Sprezzatura, Patronage, and Fate: Benvenuto Cellini and the World of Words // Vasari’s Florence: artists and literati at the Medicean Court / Ed. by Philip Jacks. Cambridge, N.Y.: Cambridge University Press, 1998. P. 55—69, цит. р. 64.
68) Daston L., Park K. Wonders and the Order of Nature… P. 167.
69) Погребысский И.Б. Готфрид Вильгельм Лейбниц (1645—1716 ). М.: Наука, 1971. С. 119.
70) Кроме того, Лейбниц выполнял и разнообразные дипломатические поручения.
71) Падуя в то время относилась к Венецианской республике.
72) В натальной астрологии часто точную дату рождения определяют по реальным фактам биографии человека и его характеру.
73) Galileo Galilei. Le Opere. Vol. X. P. 226—227.
74) Галилей Г. Звездный вестник // Галилей Г. Избранные труды: В 2 т. Т. I. М.: Наука, 1964. С. 11—54 (пер. И.Н. Веселовского), цит. с. 15—16.
75) Челлини Б. Жизнь Бенвенуто Челлини, флорентийца, написанная им самим во Флоренции / Пер. М. Лозинского. М.: Худож. лит., 1958. С. 212.
76) Тосканские астрологи создали новый гороскоп Флоренции, из коего следовала неотвратимость прихода к власти династии Медичи. См.: Cox-Rearick J. Dynasty and Destiny in Medici Art. Princeton, N.J.: Princeton University Press, 1984.
77) Говоря современным языком, Accademia del Disegno функционировала как своего рода department of public relations при дворе Медичи. Академия контролировала и координировала работу всей гигантской пропагандистской машины династии, устраивала все крупные политические мероприятия — от похорон до свадеб и приемов. См. подр.: Biagioli M. Galileo the Emblem Maker // Isis. 1990. Vol. 81. P. 230—258; Litchfield R.B. Emergence of a Bureaucracy: The Florentine Patricians, 1530—1790. Princeton, N.J.: Princeton University Press, 1986; Diaz F. Il Granducato di Toscana: I Medici. Turin: UTET, 1976; Jack M.A. The Accademia del Disegno in Late Renaissance Florence // Sixteenth Century Journal. 1976. Vol. 7. P. 3—20.
78) Галилей Г. Звездный вестник. С. 14.
79) Папа Лев Х (понтификат: 1513—1521) — в миру Джованни де Медичи, сын Лоренцо Великолепного.
80) Vasari G. Ragionamenti di Giorgio Vasari sopra le invenzione da lui dipinte in Firenze… // Vasari G. Le Opere / Ed. G. Milanese. Firenze: Sansoni, 1882. Vol. 8. P. 85.
81) Biagioli M. Galileo the Emblem Maker… P. 223.
82) Точнее, impresa, то есть некоторое изображение (“тело”) в сочетании с девизом — motto (“душой”). Impresa выражала особенности характера, идеи, принципы, цели или события жизни конкретного человека и служила средством его самовыражения (иногда одно и то же лицо использовало несколько таких медалей). Часто составление девиза заказывали кому-то, к примеру граф Рутленд (Rutland) в 1613 году уплатил 44 шиллинга У. Шекспиру за составление motto к своему impresa, а Бен Джонсон высмеивал рыцарей, не способных составить для себя даже девиза.
83) Галилей Г. Звездный вестник. С. 16.
84) Конечно, Галилею в целом неплохо жилось и в Венецианской республике, но… Ему хотелось избавиться от преподавательских обязанностей, хотелось иметь большее жалованье, да и много чего другого. Разумеется, и в падуанский период он имел надежных покровителей, однако венецианская патронатная ситуация в корне отличалась от флорентийской: “…салоны, cаsini и частные академии, а не двор и государственные академии были средоточиями патроната… в жемчужине Адриатики” (Biagioli M. Galileo the Emblem Maker… P. 238). Политический миф Венеции — прославление республики, а не отдельной правящей династии. И этот государственный миф Галилея не устраивал — свободы много, денег мало. Венецианский сенат воспринял созданный им телескоп как полезный для нужд навигации и военного дела инструмент, тогда как для Медичи Галилеева occhiale была прежде всего, по остроумному выражению М. Бьяджиоли, “наблюдателем памятников династии” (“a viewer of dynastic monuments”) (Ibid. Р. 239), что давало Галилею возможность представлять всевозможные naturalia как элементы династической символики клана Медичи, а это можно было делать за совсем другие деньги и, что не менее важно, обретя совершенно иной социальный статус. Демократия платит за пользу, монархия оплачивает свои амбиции.
85) То есть “Книги придворного”.
86) Castiglione B. Book of the Courtier. N.Y.: Anchor Books, 1959. P. 100. Кстати, в личной библиотеке Галилея имелась неплохая подборка руководств по придворному этикету, риторике и литературному мастерству, в частности книга Джованни делла Kаса (G. Della Casa) Galateo, а также Idea di varie lettere usate nella Segreteria d’ogni Principe и др. (подробнее см.: Favaro A. La libereria di Galileo Galilei // Bullettino di Bibliografia e Storia delle scienze Mathematiche e Fisiche. 1886. Vol. XIX. P. 219—293, цит. р. 273—275). Замечу также, что еще до того, как он стал Filosofo e Matematico Primario del Granduca di Toscana, Галилей представлял себя как Florentine Patrician.
87) Когда Козимо I пришел к власти, он заменил традиционных небесных покровителей Флоренции — св. Зиновия (St. Zenobi) и св. Иоанна (St. Giovanni)— на новых: св. Косьму (по-итальянски — Козимо) и св. Дамиана. Косьма и Дамиан — два родных брата, по профессии медики (medici), которые жили и практиковали во второй половине III века в Киликии, а затем близ Рима и за свою работу не требовали никакого вознаграждения, кроме веры в Иисуса Христа. Западная церковь отмечает их память 27 сентября, что совпадает с днем рождения Козимо Старшего, почитавшегося как pater patriae (отец отечества). Козимо Старшего и Козимо I часто называли врачами (исцелителями) Флоренции, поскольку они спасли город от “чумы политической смуты”. Папа Лев Х Медичи в первый же год своего понтификата (1513) ввел новый ежегодный праздник — Cosmalia — якобы в честь св. Косьмы, но в действительности — в память о Козимо Старшем (Cox-Rearick J. Dynasty and Destiny… P. 279).
88) Biagioli M. Galileo the Emblem Maker… P. 243. Галилей писал, что “сенаторы и многие знатные особы, несмотря на свой преклонный возраст, не раз вскарабкивались по лестнице самой высокой кампанилы Венеции [на площади СанМарко. — И.Д.], чтобы наблюдать идущие в порт корабли, находящиеся на таком удалении, что им требовалось более двух часов ходу под полными парусами, прежде чем их можно было наблюдать без моей трубы” (Galileo Galilei. Le Opere. Vol. X. P. 254).
89) Galileo Galilei. Le Opere. Vol. X. P. 253—254.
90) Ibid. P. 210—213.
91) В одном из писем весны 1609 года Галилей признается, что желал бы вернуться во Флоренцию, надеясь обрести там свободу от преподавания, ибо “потребность в досуге сильнее, чем в золоте” (Galileo Galilei. Le Opere. Vol. X. P. 231—234; перевод этого письма см.: Кузнецов Б.Г. Галилей. М.: Наука, 1964. С. 303—305).
92) В этой модели телескопа в трубу с окуляром была вставлена труба с объективом, так что одна труба могла скользить по другой, что облегчало фокусировку. Кроме того, сам прибор (около метра длиной) был установлен на устойчивом основании, то есть руки наблюдателя были (после настройки) свободны, благодаря чему удобно было делать зарисовки увиденного.
93) Galileo Galilei. Le Opere. Vol. X. P. 273—278, цит. р. 277. См. также: Drake S. Galileo’s first telescopic observations // Journal for the History of Astronomy. 1976. Vol. 7. P. 153—168. С. Дрейк полагал, что письмо адресовано Энеасу Пикколомини (E. Piccolomini), А. Фаваро — что Антонио де Медичи.
94) Галилей Г. Звездный вестник. C. 40. Более детально эта история рассмотрена в следующих статьях: Meeus J. Galileo’s First Records of Jupiter’s Satellites // Sky and Telescope. 1964. Vol. 27. № 2. P. 105—106; Gingerich O., Helden A. van. From occhiale to printed page: the making of Galileo’s “Sidereus Nuncius” // Journal for the History of Astronomy. 2002. Vol. 24. P. 251—267.
95) Galileo Galilei. Le Opere. Vol. X. P. 280.
96) Ibid. P. 283. Винта посоветовал назвать их Медицейскими. Кстати, когда Галилей между 15 и 30 января 1610 года был в Венеции, где договаривался с типографом Фомой Бальони (Th. Baglioni) о печатании Sidereus Nuncius, он передал последнему только часть рукописи с описанием своего perspicullum и наблюдений Луны, но без титульного листа и посвящения. Однако на первой странице рукописи упоминалось об открытии им доселе невидимых четырех планет, которые он назвал Cosmica Sydera. Но о Юпитере — ни слова.
97) Галилей Г. Звездный вестник. С. 16.
98) Там же. С. 15.
99) “…Четыре звезды, сохраненные для твоего славного имени (tuo inclyto nomine reservata), и даже не из числа обычных стадных и менее важных неподвижных звезд, но из знаменитого класса блуждающих” (Там же. С. 15).
100) Последнее обстоятельство, не отмеченное в посвящении к Sidereus Nuncius, указано Галилеем в его письме к Б. Винте от 13 февраля 1610 года (Galileo Galilei. Le Opere. Vol. X. P. 283).
101) Галилей Г. Звездный вестник. С. 16—17.
102) Имеется в виду Октавиан Август (63 г. до н. э. — 14 г. н. э.).
103) Там же. С. 15.
104) Biagioli M. Galileo the Emblem Maker… P. 245.
105) Подр. см.: Biagioli M. Galileo the Emblem Maker… P. 245—250 (или: Biagioli M. Galileo Courtier… P. 133—139).
106) Начало пасхальной недели в 1610 году пришлось на 5 апреля (по григорианскому календарю).
107) Biagioli M. Galileo’s Instruments of Credit: Telescopes, Images, Secrecy. Chicago; L.: The University of Chicago Press, 2006. P. 31.
108) Galileo Galilei. Le Opere. Vol. X. P. 298.
109) Biagioli M. Galileo’s Instruments of Credit… P. 35.
110) Цит. с небольшими изменениями по: Белый Ю.А. Иоганн Кеплер. С. 139.
111) Там же.
112) Galileo Galilei. Le Opere. Vol. X. P. 349.
113) Ibid. P. 355.
114) Kepler J. Dioptrice seu Demonstratio eorum quae visui et visibilibus propter Conspicilla non ita pridem inventa accidunt. Augustae Vindelicorum [Augsburg], typis Davids Franci, 1611.
115) Galileo Galilei. Le Opere. Vol. XIX. P. 590.
116) Galileo Galilei. Le Opere. Vol. X. P. 413—414.
117) Впрочем, Кеплеру повезло. Ненадолго остановившийся в Праге кёльнский курфюрст Эрнст привез зрительную трубу, присланную ему Галилеем, и любезно предоставил ее во временное пользование Кеплеру. Одиннадцать ночей, с 30 августа по 9 сентября 1610 года, тот вместе с двумя помощниками вел наблюдения. При этом каждый самостоятельно зарисовывал увиденное, а затем результаты сопоставлялись. 9 сентября Кеплер возвращает трубу, а уже 11 сентября был готов его отчет о наблюдениях. Кстати, именно Кеплер ввел в науку термин “спутник” планеты.
118) Galileo Galilei. Le Opere. Vol. X. P. 421.
119) В мае 1610 года Галилей в письме Винте высказался по этому поводу предельно ясно: “Я бы не желал быть вынужденным раскрывать подлинный процесс изготовления [зрительных труб] кому-либо, кроме мастера Великого герцога” (Galileo Galilei. Le Opere. Vol. X. P. 350). Ученик Галилея Эванджелиста Торричелли (E. Torricelli; 1608—1647), умирая, распорядился, чтобы все материалы, содержащие описания секретов изготовления телескопов, а также все его оборудование были заперты в ящик и переданы в распоряжение Великого герцога Тосканы. Патрону доверять можно, но не коллегам.
120) Galileo Galilei. Le Opere. Vol. X. P. 414, 422.
121) Saransohn L.T. Nicolas-Claude Fabri de Peiresc and the Patronage of the New Science in the Seventeenth Century // Isis. 1993. Vol. 84. № 1. P. 70—90.
122) Термин “князь” в данном случае неточен, скорее речь идет о правителе Акваспарты (Aquasparta) и маркизе Монтичелло (Monticello).
123) Moran B.T. Courts and Academies // The Cambridge History of Science. Vol. 3. Early Modern Science / Ed. by K. Park and L. Daston. Cambridge: Cambridge University Press, 2006. P. 251—271, цит. р. 270.
124) Это относится в большей мере к Парижской академии наук, которая не только напрямую финансировалась из королевской казны, но и получала от королевской администрации список проектов, которые Академия должна была реализовать (например, разработать наилучший вид пороха или выяснить, не вредны ли новые белила и румяна для аристократической кожи, и т. д.). Однако и Королевское общество, которое, хотя и не получало из казны практически никаких субсидий, в силу чего стало подобием джентльменского клуба, тем не менее не было вполне свободно от политического дискурса эпохи и настроений двора (см.: Hunter M. First Steps in Institutionalization: The Role of the Royal Society of London // Solomon’s House Revisited: The Organization and Institutionalization of Science / Ed. T. Frangsmyr. (Nobel Symposium 75). Canton, Mass.: Science History Publications (USA), 1990. P. 13—30; Idem. The Crown, The Public and The New Science, 1689—1702 // Notes and Rec. Roy. Soc. L., 1989. Vol. 43. P. 99—116; Dear P. Totius in Verba: Rhetoric and Authority in the Early Royal Society // Isis. 1985. Vol. 76. P. 145—161; Дмитриев И.С. Чисто английская наука (природознание в посткризисном социуме) // Наука и кризисы: историкосравнительные очерки / Ред.-сост. Э.И. Колчинский. СПб.: Дмитрий Буланин, 2003. С. 26—121).
125) Moran B.T. Courts and Academies. P. 272.