Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2007
Наша творческая дружба началась четыре года назад. Мне казалось, что она будет длиться вечно, мы сделаем все, что наметили, и много еще чего наметим. В этом убеждала спокойная, несуетливая и какая-то “дзенская” уверенность Дмитрия Александровича в промыслительном значении того, что мы делали вместе, и дисциплинированность (если можно так выразиться) его энергии. Когда что-либо мешало немедленному воплощению проекта, он очень спокойно говорил: “Значит, получится сделать через какое-то время” или “Давайте сделаем, когда я в следующий раз прилечу”. И, действительно, прилетал из Лондона, Норильска, Коктебеля — вот так он подвижничал последние годы жизни, звонил, и все происходило, как договорились. А когда я в отчаянии рыдала у него на плече, если проект срывался, утешал с усмешкой: “Ну что вы, в самом деле, как маленькая? Вам что, в первый раз чего-то не дали? Я вот стучался до пятидесяти, так что потерпите, вам совсем немного осталось”. И уж совсем убедительным было его настойчивое: “В России имеет смысл жить долго и упорно… до семидесяти — обязательно”. Когда с ним случился последний инфаркт и мы с замиранием сердца следили за больничными сводками, в одну из ночей традиционно бдящий за компьютером Саша Долгин, читая в Интернете все, что об этом появлялось, вдруг почувствовал, что за спиной стоит Д.А., вместе с ним читает о себе на мониторе и говорит: “Ну, ни фига себе!” Сейчас, когда пишу эти строки, все время чувствую его иронию где-то у себя за спиной, и пафосных слов не получается.
К его биографической справке “поэт, прозаик, мыслитель, художник, скульптор, перформер” (сам он называл себя “работником культуры”) с полным правом можно прибавить “музыкант”, ибо его яркие саундперформансы украсили множество актуальных музыкальных проектов и были их полноценной именно музыкальной составляющей. В этом качестве он сотрудничал с музыкальным фестивалем “Альтернатива”, композиторами Владимиром Мартыновым, Владимиром Тарасовым, Сергеем Загнием, Владимиром Николаевым, Иваном Соколовым, музыкантами Сергеем Летовым, Марком Пекарским, Натальей Пшеничниковой, ансамблем Дмитрия Покровского и мн. др. Суггестивная сила его саундперформансов была такова, что, читая любой его текст, я всегда слышу его голос. Традиционная схема взаимодействия поэта и композитора — поэт пишет стихи, композитор “кладет их на музыку” — не очень его привлекала, и мне кажется, я понимаю, почему: его собственная живая интонация была для него важна не менее самого текста, и если в музыке она терялась — и не отсутствие в той или иной композиции на его тексты приговского саундперформанса тому причина, а скорее непонимание важности приговской интонации композитором, — сам текст утрачивал если не все, то очень многое. При том, что многие отечественные академические композиторы, используя поэтические тексты актуального Пригова, отметились в традиционном жанре “вокальный цикл на стихи…”, Дмитрий Александрович большого интереса к этому не проявлял. Интерес его (как, впрочем, и ко всей современной отечественной академической музыке) был скорее вежливым: он совершенно справедливо, на мой взгляд, относил ее к традиционному искусству — будь то так называемая советская “почвенная” музыка или музыка, продолжающая линию “академического авангарда” 1960-х. Он называл это “художественными промыслами”. А вот эксперименты вышеупомянутых корифеев отечественной авангардной сцены с его участием (или без такового) были ему интересны по-настоящему. Он раньше всех уловил тенденцию стремления нового искусства к жанровым стыкам, пограничным зонам, межвидовым гибридам и легко переключался с одного вида деятельности на другой. Он был тем самым, по определению Эйнштейна, “одиннадцатым неграмотным физиком”, который, в отличие от десяти своих грамотных коллег, “знающих, что эксперимент невозможен”, “ставит эксперимент и получает результат”. Он же первым почувствовал, что “качественный” текст утрачивает актуальность, теряет, если можно так выразиться, сакральный смысл, перестает быть предметом фетиша, а взамен — главным становится контекст, который определяет жизнь текста. Текст может быть вообще одним, никак не меняться (в области художественного текста Д.А. всегда демонстрировал редкую стабильность), но при этом обретать бесконечное количество новых ипостасей. Наверное, поэтому он первым угадал возможности медиаоперы, путь к которой мы с Александром Долгиным еще только нащупывали тогда, в начале 2000-х.
Для нас его поддержка и участие в нашем эксперименте были просто подарком судьбы. Его “актуальный” перформанс, перенесенный им на нашу “медиаоперную” почву, как раз и стал этим текстом в новой ипостаси. В одной из наших бесед на эту тему он говорил: “Потолок перформанса близок и обозрим, горизонт же медиаоперы лежит намного дальше”. Когда его называли “отцом отечественного концептуализма”, он грустно от этого отцовства открещивался: “Как можно быть отцом того, чего нет?” Но, надеюсь, “отцом” немногих новых “безграмотных физиков” он все же стал.
Как-то после концерта, где исполнялась моя композиция на его стихи (она легла потом в основу саундтрека нашего фильма “Эпизод из жизни поэта”), в которой я соединила его “живой” саундперформанс с вокалом звезды ансамбля Покровского Маши Нефедовой, старинными аутентичными музыкальными инструментами и электроникой, ко мне подошел мой коллега, композитор Виктор Екимовский и стал расспрашивать, как я работала с Д.А. “Какой Пригов молодец! Он даже в тональность попадает!” Я пересказала этот забавный отзыв Дмитрию Александровичу, и он развеселился: “Это не я в нее попадаю, это она в меня попадает!” Удивительно точно! Стоило ему оказаться в центре чего-то, как тут же это “что-то” начинало самоорганизовываться, приобретать осмысленность и законченность. В работе с ним задачу можно было формулировать самым элементарным образом — механизм самоорганизации вокруг центра “Дмитрий Александрович Пригов” запускался, действовал, и результат всегда превосходил все самые смелые ожидания. Значит ли это, что его участие гарантировало успех проекту, независимо от качества самого проекта? Да, в очень большой степени. Он очень много и охотно снимался, зачастую в силу разных причин так и не увидев результата своего участия. Примеры не совсем удачных результатов мне доводилось видеть, но каждый раз ловила себя на том, что смотрю с интересом, хотя то, что делает и говорит там Д.А., знакомо мне до малейших подробностей, видено и слышано по многу раз, а контекст настолько невыразителен и заштампован, что сам по себе интереса вызвать не может. Видно было, что снялся он, скажем так, не у Германа (у которого, кстати, действительно снимался — “Хрусталев, машину!” и не законченная на сегодня картина “Что сказал Табачник с Табачной улицы”), но магнетизм его преодолевает вялость контекста — не спасая, правда, целое, но и не давая загубить единственную жизнеспособную часть этого целого. Мы с Сашей расспрашивали его о том, как он находил общий язык с великим Германом, славящимся безжалостным отношением к снимающимся у него актерам. Дмитрий Александрович говорил, что было легко в силу отсутствия у него актерских амбиций. “Я ведь как бы по другому ведомству проходил. Актеру он говорит: сделай так, а тот начинает: а может, так или вот так? Герман сразу взрывается. А мне говорят: беги! — я говорю: хорошо, обозначьте точку. И бегу, как могу”. Мог же он, повторюсь, так, что все вокруг в точности в него попадало.
Но вернемся к музыкальным “художественным промыслам”. Из всего их многообразия Дмитрий Александрович питал нежность (сын пианистки-концертмейстера) к сольной фортепианной несовременной музыке и опере. Мог, например, специально пойти на концерт послушать фортепианные сонаты Бетховена в исполнении неизвестного ему пианиста. Оперы слушал в записях, смотрел на видео и посещал спектакли “Ковент-Гарден” (когда находился в Лондоне, который называл “моя дача”) в огромном количестве и все невероятным образом хранил в памяти. Иной раз даже стыдно становилось, когда не могла вспомнить какую-нибудь оперную подробность, на которой он настаивал. До того как начать ездить повсюду с ноутбуком, ездил повсюду с плеером, много слушал — что-то из любви, что-то из интереса. Интересовался всем — любопытство его не знало предела, большое значение придавал не только музыкальному опусу, но и среде его существования и феномену человеческого восприятия музыки — любил, например, спрашивать: “Вот как вы думаете, в чем секрет успеха композитора У.?” И тут мы с ним снова возвращались к теме пользы долголетия, если живешь в России. Был очень чуток к реальной тенденции композитора стать “одиннадцатым физиком” и быстро распознавал, когда эта тенденция находилась только в вербальных пределах и не отражалась на музыкальном результате, который оставался продуктом “художественного промысла”, — в этом случае он быстро терял интерес, ощущая некоторую натужность попыток “соположить” несополагаемое. Он называл это “культурной невменяемостью”: “Если вы лучше всех в своей номинации раскрашиваете матрешек, это не есть повод к тому, чтобы вам лететь бомбить Америку”. В этом я была с ним солидарна. Помню, как в Питере после нашего совместного выступления на Пушкинской, 10, к нему подходили питерские композиторы как раз именно этого “ярковербального” типа и оживленно с ним беседовали. Потом хитрый Дмитрий Александрович спрашивал меня, как бы невзначай: “Эти ваши приятели, они какую музыку пишут?” Мое угрюмое молчание его только раззадоривало, и он продолжал меня дразнить. Наконец однажды я не выдержала — мы направлялись от метро ко мне в гости, и я пообещала: “Сейчас пообедаем, а на десерт я вам что-нибудь поставлю из их музыки. Вместе насладимся”. Тут он просто взмолился: “Нет, не надо, диск свой они мне подарили, но слушать это я не могу”. Оказывается, уже разобрался и с вербальностью, и с музыкой.
На самом деле, в последнее время я обнаружила, что странным образом он понимал меня гораздо лучше, чем мои более-менее близкие мне по ориентации коллеги даже моего поколения, и для меня это было невероятно важно. Меня восхищали его молодость и безвозрастность. Я очень хотела жить так, как он, — не состариться до смерти! Он умел быть актуальнее многих молодых, умел легко говорить об очень серьезных вещах. Когда он дарил мне свои тексты, имея в виду, что я буду с ними что-то делать, всегда предпосылал к ним собственные версии контекста их использования. Иногда идеи излагались даже без текстов, например, так: “Напишите струнный квартет, серьезный — в духе Шостаковича. А во время его исполнения в какой-то момент пусть включат фонограмму со смехом. Смех постепенно через паузы должен нарастать — от робких смешков до гомерического хохота”. В наше с Долгиным страстное увлечение медиаоперой он втянулся молниеносно и увлекся не менее страстно. После первых же опытов своего участия в наших проектах (“Аэлита, или Трагическая история революции на Марсе”, “Последняя тайна Термена” (это, кстати, первый отечественный фэйк, хронологически он вышел раньше фильма Алексея Федорченко “Первые на Луне”[1]), “Путешествие синьора Д. и синьора В.”) он буквально забросал нас идеями собственных перформансов, которые собирался перенести в пространство медиаоперы. И очень быстро наше сотрудничество пошло в двух направлениях (Д.А. в шутку называл это “бартером”) — в одних проектах он воплощал наши идеи (“Египет”, “Баллада”, “Эйнштейн и Маргарита”, “Скульптор Коненков ваяет портрет Эйнштейна”, “Эпизод из жизни поэта”), в других — мы воплощали его идеи (“Россия”, “Сизифъ”, “Донжуанский список Дон Жуана”, “Тело и разум”, “Триптих”, “Евангелист”, “Без названия”, “Тело и разум”, “Всадник без головы”). Сотрудничество было очень тесным, поэтому эти две линии пересекались довольно часто.
Рассказать обо всех наших проектах в рамках одной статьи вряд ли возможно, скорей всего, эти работы можно будет увидеть в начале 2008 года (в феврале или мае — пока не решено) в рамках одной большой многоцентровой ретроспективы аудиовизуального творчества Дмитрия Александровича. Поэтому остановлюсь только на одном проекте, которого там, скорее всего, не будет в силу специфичности формата, — это медиаопера “Эйнштейн и Маргарита, или Обретенное в переводе”, номинированная в прошедшем сезоне на национальную театральную премию “Золотая маска”. В ее основе — самая настоящая опера с “горячим” оперным сюжетом (реальной историей любви великого физика и жены знаменитого скульптора Сергея Коненкова, которая была советской разведчицей), полноценной партитурой для большого симфонического оркестра со всевозможными экстравагантными добавками в виде джаз-банда, электронных фонограмм и терменвокса, на котором шпионка Маргарита Коненкова играет сама и учит играть своего возлюбленного, хора и оперных солистов, предполагающих наличие у них уникальных голосов, и принципиальной многоязычностью, обусловленной “интернациональным” характером самой истории. Опера писалась в счастливом угаре полного творческого счастья от сотрудничества с моими постоянными любимейшими “оперными” соавторами — замечательным поэтом Верой Павловой, которая писала стихотворные тексты либретто (диалоги писала я), и тончайшим переводчиком Стивеном Сеймуром. Но по завершении работы до нас неумолимо “дошло”, что только что законченная партитура останется в нашем столе, будь она хоть самой гениальной оперой всех времен и народов. Для того чтобы хотя бы просто донести ее до режиссерского сознания, необходимо иметь запись музыки, на что требуется “чертова уйма денег”, которых нет. Скудного, мягко говоря, гранта “Открытой сцены” едва хватит только на запись музыки, хотя на это его не дадут. Нужно представить проект постановки. Какой она может быть? Только медиаверсией оперы, но медиаопер такого масштаба мы до сих пор еще не производили. Мучиться бы нам еще долго, если бы в моем воспаленном сознании не всплыл факт профессионального скульпторского прошлого Дмитрия Александровича. И стоило ему появиться в моих мечтах об оперной постановке — все моментально встало на свои места: Коненков и Эйнштейн были звездами своего времени, Пригов — звезда нашего времени, все сходится! А уж натурально слепить голову Эйнштейна в роли Коненкова, как это было на самом деле, ему вообще раз плюнуть. И съемка этого перформанса в реальном времени будет отправной точкой нашей медиаверсии оперы. Было найдено и другое мистическое совпадение: двойник Эйнштейна (внешне) — известный музыковед и по иронии судьбы крупнейший отечественный “оперовед”, к тому же играющий на скрипке, Павел Луцкер, согласился сняться в роли великого физика. А дальше: скульптор — творец — Творец: Дмитрий Александрович воссядет под экраном с фотофигурками основных героев (в том числе и себя-Коненкова) в руках и оживит всю историю волею Создателя. А в финале на лбу его загорится фонарик, который станет одной из звезд на экранном небе. Своей скульпторской мастерской у Д.А. не было, и выручил нас его однокашник по Строгановке скульптор Георгий Франгулян, предоставив для съемок свою мастерскую на Плющихе, куда мы втроем (с Д.А. и Сашей Долгиным) и отправились в один прекрасный (в полном смысле этого слова) день. Георгий Вартанович принял нас очень радушно, похоже, давно-о-о-о-о они не виделись. И тут же у нас на глазах превратились в веселых и беспечных студентов. Франгулян оказался не менее блестящим остроумцем, и предполагаемый перформанс-соло плавно перетек в искрометный дуэт-импровизацию, обаяние которого я просто не в силах передать.
— Ираида, фотографию Эйнштейна принесла?
— Ой, забыла!!!
— А я ведь не помню, как он выглядел.
— Дима, не волнуйся, щас тебе расскажу: нос у него сливкой, смотри…
Эйнштейн слепился быстро и очень похоже.
— Что дальше по сценарию?
— Да хотела я, чтоб вы топором по нему рубанули в приступе ревности, но теперь мне жалко.
— Жора, топор у тебя есть?
— Найдем.
Ахнуть не успела — разрубил, да как художественно! Потом слепил назад.
— Оставляю тебе, Жора, свое творение, продашь потом за большие деньги.
Итак, грант был получен, музыка первоклассно записана в превосходном исполнении, экранная видеоинсталляция и фотофигурки изготовлены и опробованы. Теперь предстоял живой перформанс. Дмитрий Александрович пришел к нам домой смотреть-слушать, что получилось, и обсуждать подробности своего действа. На тот момент я уже успела продемонстрировать “Эйнштейна…” соавторам, почти всем исполнителям и некоторым болельщикам. Выяснились некоторые любопытные закономерности. При явно пародийном складе музыкального языка (я не написала там ни одной ноты всерьез) опера в определенные моменты срабатывала по-оперному, то есть выжимала из зрителей-слушателей слезы, причем переход от смеха к слезам был резким и неожиданным. Но срабатывало так только целое: к своему изумлению, я обнаружила, что слушать оперу во фрагментах вне общего контекста просто не имеет смысла. Дмитрий Александрович тоже был растроган в “правильных” местах, и я с облегчением вздохнула, увидев слезы у него на глазах в финале.
Когда провожала его до метро, он рассказывал, как сделает финал в своем перформансе с фотокуклами — он был им придуман только что. Я восхищенно его слушала, и вдруг он довольно смущенно высказал пожелание, что хотел бы, чтобы я написала что-нибудь подобное и обязательно с возвышенным хоровым финалом на его стихи. Подаренные им рукодельные (напечатанные на машинке) книжечки со стихами пронеслись в моей памяти, и мы с ним в унисон сказали: “Вагнеровское” (так называлось одно из подаренных стихотворений). Вокруг него сложился план новой медиаоперы “Путь поэта”. Она предполагалась еще более “медийной” и новаторской: целое должно было складываться из готовых частей в реальном времени, направляемое совместно поэтом-перформансистом, композитором-звукорежиссером-дирижером и художником-виджеем. Необходимые партитуры были написаны, и моим самым горячим желанием было, чтобы Д.А. как можно скорее услышал, как оно на самом деле звучит — наше хоровое “Вагнеровское”. Не буду описывать все свои мытарства и унижения, которые пришлось ради этого вынести. Скажу только: не услышал. Зависть малокомпетентных и бездарных функционеров творческих союзов и прочих “руководителей” культуры, заседающих в экспертных советах, оказалась сильнее нас. Успеха “Эйнштейна…” нам не простили. Вот на этой оптимистической ноте… А он тогда сказал: “Сделаем обязательно. Не получилось сейчас — получится позже. В следующий раз обязательно получится”.
Сентябрь 2007 г.
___________________________________________________
1) Здесь имеется в виду одно из многочисленных значений слова “фэйк” — нарочитая мистификация, представленная как эстетический объект. Художественный фильм режиссера А. Федорченко, вышедший на российские экраны в 2006 году, — стилизованное псевдодокументальное “историческое расследование”, в ходе которого доказывалось, что из СССР в 1938 году якобы была запущена на Луну ракета с космонавтами, а неизвестным этот факт остался потому, что был, по уверениям авторов фильма, засекречен на протяжении десятилетий. — Примеч. ред.