Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2007
В России стихописание всегда было делом популярным — поэтов была тьма, и стихи в подавляющем числе случаев были тьмой.
Но существовала крестьянская ритуальная и смеховая поэзия, и она была совершенной по чувству русского языка.
Своего крестьянина русский помещик не понимал, презирал и в ответ получал нечто подобное.
Не понимающие народного языка господа сочиняли дилетантские стихи — ответственности было никакой и ни перед кем — это было творчество от скуки.
Потом разночинцы подхватили эту традицию сексуальных или политических ламентаций — и она прошкандыбала через любовь тупых Михайловского и Ленина в подлый большевистский двадцатый век.
Впрочем, были все же исключения — Тютчев, открытый Пушкиным, но почитаемый всеми за дипломата, и Анненский, никем не открытый семьдесят лет.
Городская мещанская поэзия повлияла на многих, в том числе и на акмеистов (о хилости которых писал еще Блок).
Акмеизм в итоге потеснил всех и в обромантизированном виде явился отцом соцреализма (реализма советские вельможи боялись, а футуристов видели бесполезными своему подлому делу).
Футуристы (по определению того же Блока — сильные, живые и земные) ушли в глубину камня и глины и превратились в тайные невидимые озера.
Были еще несколько гениальных людей, называвших себя обэриутами, они возникли, как метеоры, быстро сгорели в советском убийственном воздухе и, как феникс, возродились к новой жизни через много лет.
После почти тридцати лет глухоты и немоты сталинского времени открылась на московской земле новая плеяда: Холин, Сапгир, Некрасов — от Евгения Кропивницкого; Чертков, Хромов, Красовицкий — от футуристов; Айги — от чувашского шаманизма; гениальный одиночка — предшественник Пригова (и не только) — Сатуновский; и позже на десять лет — иностранный рабочий из Харькова Лимонов — от обэриутов.
В ином месте и в иной теме назовем еще несколько имен, но не обещаем, что они войдут во всеобщий гуманитарный консенсус.
В семидесятые годы количество стихосложителей удесятерилось, а русская поэзия тихо отдала несуществующему Богу свою омраченную душу.
И вот тогда явился народу Дмитрий Пригов (а если по-ихнему — Дмитрий Александрович Пригофф).
Дмитрий Пригов — это Штольц русской поэзии.
Полон энергии и ответственности, он теребит ленивую русскую душу, он хочет пробудить ее, наполнить новым содержанием, новой энергией и новыми темами.
Для Пригова нет низменного и нет высокого.
Пригов — человек счета.
Пригов — “новый русский” в литературе.
Пригов — олигарх русской словесности (20 000 стихотворений).
Пригов — энциклопедия своего времени.
В двадцатилетнем перерыве между поколениями Пригов единственный Атлантом держал над Землей поэтическое небо России. Помощников не было, а если и могли потенциально быть — ушли в художества.
Так когда-то в девятнадцатом веке ушли русские художники в литературу, или, как потом с презрением говорили, “в литературщину”.
Маздеисты верили, что собака Сура охраняет мост, соединяющий Землю с потусторонним миром.
Маздеисты считали собаку одним из самых чистых (полезных) животных.
В сегодняшней поэтической России, где так мало чистых зверей, а попросту говоря, катастрофически мало хороших стихов, где псевдомодернистская гниль потоком мелкого сознания затопляет слабые мозги, где еще не высохли на щеках советские душещипательные сопли, в этой России несколько человек, в основном девочек, еще как-то держат небо на плечах.
За нехваткой, что ли, мужиков стали неграмотно называть поэтесс в мужском роде (Сафо — поэт), как будто женский род недостаточен для великих деяний.
И много ли есть таких, которые понимают, что вслед за Приговым надо охранять мост между нашей несчастной жизнью и нашей несчастной поэзией.
Михаил Гробман 13 сентября 2007 г. Тель-Авив