(Кингс-колледж, Кембридж, 18 апреля 2007 г.)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2007
18 апреля состоялся первый совместный симпозиум Кембриджского университета и журнала “Новое литературное обозрение”, посвященный проблеме культурной памяти в России. В симпозиуме участвовали ученые из Англии, России и Голландии, а также аспиранты междисциплинарной программы русских исследований Кембриджского университета. Докладчики анализировали многообразные отражения темы культурной памяти как в исторических, так и в современных русских дискурсах.
Александр Эткинд (Кембридж) открыл симпозиум вступительным словом. Отмечая точки пересечения политических и культурных механизмов памяти в России начиная с “Истории…” Карамзина, Эткинд выделил две категории культурной памяти. К первой категории — “мягкой памяти” — относятся книги, дискурсы, тексты. Вторая — “твердая память” — включает памятники, музеи и т.д. По мысли Эткинда, культурные процессы памяти рождаются из взаимодействия этих “твердых” и “мягких” компонентов. В сегодняшней России, однако, наблюдается асимметрия в структурах культурной памяти. Недостаток “твердой памяти” контрастирует с формами памяти о человеческих трагедиях ХХ века в западноевропейских странах. Память в России связана, главным образом, с текстами; государство не поддерживает проекты мемориализации. В отсутствие единого канонического взгляда на историю люди свободно выбирают полезные символы и понятия из множества возможных альтернативных форм истории. Этим объясняется преобладание в постсоветской литературе “магического историзма”, тенденции переизобретать человеческую и русскую историю, неизменно производя, однако, идентичности и проблемы героев из их исторических генеалогий. Этот своеобразный метод Эткинд продемонстрировал на примере творчества Сорокина, Пелевина, Шарова и других авторов.
Следующая докладчица, Ирина Прохорова (“НЛО”), рассказала о практиках “мягкой памяти” в журналах “Неприкосновенный запас” и “Теория моды”, а также в последнем номере “НЛО”, посвященном 1990 году. В докладе был поднят вопрос о том, как вспоминать прошлое, если даже сегодняшние новости постоянно подвергаются ревизиям, а ход времени релятивизирует все средства памяти, в том числе и наши слова? Начиная коллективное повествование с разрушения Берлинской стены, одного из самых твердых следов коммунизма, хроника “НЛО” сочетает архивные материалы со статьями выдающихся журналистов и ученых. И. Прохорова представила также свежий номер журнала “Неприкосновенный запас”, сосредоточенный на текущих дискурсах современной мировой истории, и монографию Дины Хапаевой “Готическое общество: морфология кошмара”, в которой исследовательница утверждает, что темные, страшные следы забываемого прошлого живут, как тени, в сегодняшнем русском обществе.
Борис Колоницкий (Европейский университет в Санкт-Петербурге) анализировал конструирование памяти о революции 1917 года — времени, еще менее понятном, чем 1990 год. В своем докладе “Адмирал Колчак и советская политическая традиция” он рассуждал о стратегическом переписывании нежелательного прошлого как о “политике забвения”. Участники революций, по мысли Колоницкого, всегда убеждены, что можно построить новый, невинный мир ex nihilo. Попытки создать такое нулевое время, которого в реальности нет и не может быть, часто принимают форму переинтерпретации названий (например, броненосец “Потемкин”). Каждой новой власти нужно как разрушение символов старого режима, так и конструкция свежих символов в виде новых праздников, торжественных похорон, пропагандистского кино или культов личности. Уже задолго до февральской революции, например, такая левая группа, как эсеры, составила ее генеалогию, заранее оправдывая, таким образом, революционные действия. Сам адмирал Колчак стимулировал возвеличение как героя лейтенанта Шмидта, казненного за участие в восстании моряков в 1905 году, чтобы посредством его укрепить свое собственное влияние и популярность. Однако колчаковская “пиар-акция” превратилась в пиррову победу: коллективная память сохраняет символы, но преображает их значения.
В докладе “Воспоминания о детстве и семейной жизни у Бабеля и Пруста” Катрин Кримп (Кембридж) сравнила автобиографические произведения Исаака Бабеля и его французского современника Марселя Пруста. Несмотря на культурные и лингвистические различия между двумя писателями, Кримп определила значительное совпадение тем. Во-первых, и Пруст и Бабель подчеркивают разрыв между мировоззрениями детей и взрослых; во-вторых, решающий мотив в творчестве обоих — изображение семейных отношений; наконец, детские герои их рассказов представлены как образы будущего писателя. Рассматривая, как оба писателя определяют личность структурами языка и памяти, Кримп обнаружила, что и Пруст, и Бабель в своем творчестве основываются на автобиографических переживаниях детства. Однако оба писателя утверждают право переописать и преобразить собственное детство как предпосылку творческой свободы.
Рэйчел Сальцман (Кембридж) в докладе “Мемуары 1840-х годов: образы Петербурга, царя и властей” рассмотрела представления о власти во время золотого десятилетия русской интеллигенции. Опираясь на воспоминания и документы 1840-х годов, в своем кратком обзоре докладчица проследила взаимодействие двух видов авторитета — интеллектуального и государственного — в тогдашнем Санкт-Петербурге. Это взаимодействие было, оказывается, неожиданно крепким. Сам Тургенев, признававший в мемуарах положительные аспекты самодержавия, подтвердил обширность взаимного влияния двух областей власти. Администрация царя подвергалась серьезной критике не только внутренней (со стороны чиновников), но и внешней (со стороны интеллигенции). Интеллигенция, в свою очередь, подчинялась тем же иерархическим структурам дисциплины, против которых так резко выступала в политическом контексте. Утверждая, что подобные противоречия характерны для карьеры и Белинского, и Герцена, Сальцман пришла к заключению, что представление самодержавия и либеральной интеллигенции как абсолютных противоположностей не только искажает культурную память, но и отрицает фактическое схождение их ценностей и целей.
Мирен Магвайр (Кембридж) в докладе “Что Россия предпочла не помнить: забытая жизнь Веры Кржижановской” обратила внимание на обратную сторону культурной памяти: феномен “культурной амнезии”. В ее докладе жизнь и творчество Веры Кржижановской, русской писательницы Серебряного века, сравнивались с “порнографическими” романами Рашильд, французской писательницы того же периода. Обе писательницы сегодня практически забыты. Их связывала склонность к спиритуализму. Обе были медиумами. Кроме того, обе издавались исключительно под необычными псевдонимами — именами покойников, в которых они признавали своих “духовных наставников”. Таким образом, обе писательницы сознательно и добровольно “забыли” свои идентичности, уступая привидениям собственные авторские права. Видимое самозабвение писательниц, как считает Магвайр, отражало ироническое осознание ими несправедливости своего положения как авторов-женщин. Однако ирония была двойной: их коммерческий успех вызывал снисходительность со стороны критиков. По мысли Магвайр, приговор критического забвения преследует многих авторов, несмотря на их оригинальность или талант.
Послеобеденную сессию открыл Итан Александр-Дэви (Кембридж) сообщением “День народного единства: новый политический миф о Смутном времени”. Докладчика интересовал новейший русский праздник, который отсылает к изгнанию польской армии из Москвы во время Смуты. Основываясь на цитатах из Путина, патриарха Алексия II и недавних документальных фильмов, Александр-Дэви проанализировал политико-стратегические соображения, влиявшие на введение праздника. По его мысли, государство и религиозные лидеры используют 4 ноября 1612 года как учредительный миф для мультинационального (и многорелигиозного) общества постсоветской России. Однако, как указал Александр-Дэви, националистские группы успешно перетолковывают этот миф, сравнивая роль путинского правительства с позицией “коллаборационистских” правителей Смуты. Таким образом, новый политический миф неожиданно оборачивается против своих создателей.
От политики к танцам вели слушателей Надин Майснер и Луис Сундквист, рассматривавшие русский балет конца ХIХ—ХХ века. Надин Майснер (Кембридж) сосредоточилась на судьбе стенографической системы для записи телесных движений Владимира Степанова. В 1924 году режиссер Мариинского балета Николай Сергеев вывез эти записи из России. Майснер назвала их исчезновение из России “символической потерей”, поскольку в России балет все равно скоро впал в немилость, а те, кто мог пользоваться записями на Западе, часто отступали от них. Ставя под сомнение идею потери, Майснер закончила свой доклад рядом провокационных вопросов. Чьи желания нужно учитывать в балете? Хореографа? Или компании, которая заказала работу? Или же балет принадлежит миру и органически меняется с течением времени? Тема потери снова была поднята в докладе Луиса Сундквиста (Кембридж). Он представил публике обширные фрагменты двух версий “Спящей красавицы” Мариинского балета: советскую, выполненную под руководством Константина Сергеева, и недавнюю реконструкцию оригинала Петипа Сергеем Вихаревым. По его мнению, теперешняя “Красавица” утрачивает достоинства советского варианта.
Ольга Ултургашева (Кембридж) в своем захватывающем докладе “Призраки Гулага: проклятая топография одной деревни на северо-востоке Сибири” углубилась в прошлое эвенкийской деревни Тополиное, сочетая антропологические источники с эмпирическими наблюдениями и интервью. Деревня была построена в 1970-е годы вблизи колымской трассы, и это расположение сильно влияло на отношение жителей к местному пространству. Докладчица объяснила, что понимание пространства эвенками характеризуется четким отделением мира мертвых от мира живых и стремлением предотвращать любые следы мертвых в мире живых. То, что жертв Гулага не хоронили как следует — иногда они даже служили человеческим “наполнителем” трассы, — местное население переживало как максимальное нарушение границы между двумя мирами. В результате местных жителей настойчиво преследуют привидения бывших заключенных. По словам Ултургашевой, “ощущение Гулага насквозь пропитывает местный дискурс о пространстве деревни”.
Ужасы советской России также служили темой доклада Эллен Руттен (Гронинген — Кембридж) “Переваривая Джугашвили: Сталин в современной русской литературе”. Автор предположила, что Владимира Сорокина, как и других русских постмодернистов, стоит рассматривать не только как игрока с языковыми стилями. Ссылаясь на сталинско-хрущевскую сцену в “Голубом сале”, интервью с автором и анализы его творчества, она сообщила, что критики часто, хотя и вскользь, толкуют тексты Сорокина как терапию или “катарсис” по отношению к советскому прошлому. Сам автор провоцирует такой подход, называя свои романы лечением собственных травм и “общественных язв” и даже “иглоукалыванием” русского общества. По мнению Руттен, толкование Сорокина как радикального постмодерниста затемняет его образ как “терапевта” постсталинского общества.
Современная Россия служила фоном и для доклада Энтони Джонстон (Кембридж) “Памятник Гагарину в Москве (1980): подход к дискурсу памятников”. Сопоставляя рецепцию московского памятника Гагарину сразу после открытия в 1980 году и в постсоветский период, Джонстон показал, что монументы подвергаются радикальному переосмыслению в разных социальных контекстах. Так, в согласии с предпочтением политического символизма позднесоветской эпохи, при своем открытии статуя служила символом могущества человечества и коммунистической партии. В 1990—2000-х годах памятник утратил свое величие. На его восприятие повлияли постсоветская реакция на недавнее прошлое и фантастическая мода в архитектуре, выраженная ярче всего, пожалуй, в статуях Церетели. Обсуждалась возможность сноса памятника; критики высказывали ироническое отношение к нему или видели в нем фантастическое явление, типа монумента Робокопу, известному персонажу Шварценнегера. Согласно анализу Джонстон, подобные статусные изменения показывают “мультивалентность” памятников. В памятниках важно то, что мы говорим о них в разные моменты истории.
Джеймс Марсон (Кембридж) в докладе “Ленин и борьба за Герцена” утверждал, что за господствующую до сегодняшнего дня концепцию Александра Герцена отвечает Владимир Ленин. В 1921 году в статье “Памяти Герцена” Ленин представил мыслителя как духовного отца большевизма. Такого “искажения культурной памяти” от Ленина можно ожидать, утверждал докладчик, но удивляет то, что современные ученые, например Мартин Малиа, продолжают толковать Герцена в социалистических и утопических терминах. Вдохновившись Петром Струве и Исайей Берлином, Марсон защищал иную, “сложную и, может быть, неудобную интерпретацию Герцена как мыслителя, который предпочитал вопросы ответам”.
Обсуждая представленные доклады, Мэдлен Ривс (Манчестер) сказала, что их объединяет тема активного прошлого, перенасыщенного историями, не готового к кристаллизации в формах “твердой памяти”, сопротивляющегося попыткам кристаллизации, синтеза, “выпадению в осадок”. По словам Ривс, “не только мы осваиваем прошлое, но прошлое также осваивает нас”. Подытоживая работу симпозиума, Саймон Франклин (Кембридж) говорил о том, что, будучи относительно новой академической областью, изучение культурной памяти требует нового языка, новых инструментов и понятий, таких как выдвинутые сегодня “твердая и мягкая память”, “культурная амнезия” и “символическая потеря”.
Живые дискуссии, возглавляемые Сандер Браувер (Гронинген), Губертусом Яном (Кембридж), Полли Блэксли (Кембридж) и Мэдлен Ривс, показали, что понятие культурной памяти связывает представителей разных дисциплин — литературоведения, истории, антропологии, политической науки. И вообще, где лучше обсуждать совпадения и контрасты между двумя матрицами культурной памяти — мягкой и твердой, — как ни в Кембридже, месте памяти, чрезвычайно богатом культурными продуктами обоих типов?
Мирен Магвайр, Эллен Руттен