Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2007
Сергей Круглов – православный священник, поэт, прозаик. Родился в 1966 г. Живет в городе Минусинске Красноярского края. Учился в Красноярском университете (отделение журналистики), работал в городской газете “Власть труду”. Публиковал стихи в “Митином журнале”, журнале “Знамя”, “Новой литературной газете”, альманахах “Риск” и “Вавилон”. В 1999 г. принял сан священника и прекратил публиковать новые стихи. В 2002 г. обширная подборка стихотворений С. Круглова в антологии “Нестоличная литература” (М.: НЛО, 2001) была включена в шорт-лист Премии Андрея Белого. В 2003 г. в издательстве “НЛО” вышла книга избранных стихотворений 1990-х годов. С 2006 года С. Круглов вновь стал публиковать стихи в литературных журналах, а в московском издательстве “АРГО-Риск” в 2007 году вышла его новая книга. Включенные в эту подборку стихотворения публикуются впервые.
Сергей Круглов
ИЗ СТИХОТВОРЕНИЙ 2006—2007 гг.
АНГЕЛ НЕДОСТОИНСТВА
Я гляжу, россияне,
Вы как бы особенно благочестивы:
Вы устроили алтарь Ангелу Недостоинства.
Не стоит ему поклоняться: он
Сам поклонится вам.
Ангел Недостоинства вечно опаздывает
На утренние разводы Небесных Чинов:
Он дворником служит
У бетонных панельных подъездов
Вашей жизни.
В старой армейской ушанке — подпалины, след от кокарды, —
В калошах на босу ногу,
Он ширкает метлой по заплеванному асфальту,
Древком с гвоздем на конце пронзает
Мусор, сует, сует
В мешок окурки, пластик,
Голосом не из звонких, с песочком,
Напевает ангельскую свою песню:
“Мы летим, ковыляя во мгле”, колет
Заледеневшую мочу на ступенях,
Зорко следит, внутрь не пропускает
Демонов воли, силы, бесов успеха,
Травит крыс удовлетворенности.
Как раб-педагог, в храм он ведет вас за ручку,
Мимо ушей пропускает ваши капризы, приколы,
В варежку ваши страхи сморкает, не позволяет
На морозе с крыш сламывать, в рот тянуть
Непокаянные ледяные угрызенья.
Там, в храме,
Когда Огонь обрушивается с неба
На вы и на предлежащия дары сия,
Он укрывает ваши серые лица
Крылом, временем траченным,
Чтобы вы не ослепли, а когда золотая
Чаша сочится небывалой жизнью,
Он складывает вам на груди трясущиеся руки,
Держит вашу сумку, шапку,
Оцепеневшие уста раздвигает,
Напоминает прохрипеть, вдруг и напрочь забывшееся, имя:
“Недостоин”. Вот еще, и еще, и еще один
Лукавый, развратный, непотребный раб Божий
Причащается, в суд и в оправдание.
Вечерами
Собирает он с пола обрывки
Механических, остывших ваших молитв, раскладывает в конверты,
Проводит языком по краю, пишет адрес.
Словно усталая мать семейства,
Сидит он с краю, подперев щеку, сам не ест, смотрит,
Как пережевываете вы скорби ушедшего дня.
Сворачивает он на ночь
Продрогшую вашу совесть в позу эмбриона,
Укрывает, как одеялом, милосердной пушистой ночью.
Ангел Недостоинства, из Ангелов единственный, знает,
Почему эта тварь спит так, словно она бессмертна.
14.12.2006
* * *
Нет! Архетипы — не молнии, нет,
И не маски со ртами провалов.
Нет, и не линии Наска, не пляска, не гул и не хтон.
Ближе они и далече,
Грань
Между душою и духом:
Кинематограф. Ночь. Стрекот. Сирены.
Дождь. В сиреневых ситцевых платьях —
Девочки Рая и Ада (которую выбрать?).
Велосипед. Смех.
Грань
Между душою и духом, между дермой и дермой.
Призрак. Полуответ.
Наутро — беспощадное утро. Пустыня.
Тетрадка стихов. Небеса.
Свист. Июнь. Голубятня. Солнце двоится.
Одиночество. Крылья. Первые слезы.
Один за другим,
Молча проходят, садятся — руки между колен —
На скамью оглашенных.
Воцеркови, воцеркови в своем сердце.
13.02.2007
* * *
А.И.
Вот раздвигаю ложесна конверта —
И белый мягкий хрусткий твой полуквадрат
Ложится в руку, туго вынут.
Пульсирует, покрыт венозной сетью
Письма —
И вот альтернатива паутине!
(Всего прочней бумага,
Носитель вечный, чрево, стратостат) —
Батут над безднами:
Хореография и вязь прыжка,
Провалы, петли, горки шариковой ручки,
Вдруг пропадая,
Выныривают к жизни,
Карабкаются в гуттаперчевую высь,
К карнизам смысла,
К вершинам сердца. Кровь, поя, летит.
Продавлен вязью лист,
И плоскость будней гипсовую, слепок
С лица новорожденного,
Гель Гелиоса заполняет всклень!
Нажим: та сторона листа:
Вот выпуклостей впуклость
Вбирают пальцы, и два дня твои
Опознаю как настоящее в минувшем.
Всего теплей бумага!
Девятимесячно вспревает целлюлоза
Живым теплом в утробе, слизью, соком:
Прожеванное древо, нежный трэш
Второю жизнь восходит, новым смыслом,
Езекиилевым восстаньем восстает —
И не умрет отныне.
Бумага, ручка, рук рукопожатье:
Лишен мой век тепла и кожи писем —
Се, щупалец дуэль
В несовпадающих, различнонаклоненных
Срезах,
В пространстве одиноком симулякра,
Однополый рой слепой
В провале гулкого презерватива:
Всегда вперед, о никогда навстречу!
Сон: блоггер зависает и не чает:
Он — пользователь, он — писюк бескровный
(Нужда и польза: пользовать и нудить) —
Он — зомби, он — иван, не помнящий
Тактильного родства живой бумаги.
Все это душевное, слишком душевное,
Почти, на грани,
На полстопы — в плотском. Рекомендуют:
“Батюшка должен быть духовен!
Душевное — рассадник
Тактильных бесовских инфекций!”
Все так. Но мир людей обезлюдел.
Простые движения плоти развоплотились,
Сочтены редкостью, ересью, извращеньем.
Растворяется все, что товарном
(Остались в минувшем
Сплошные времена похорон: Бога, смысла,
Человека, потом — и самой смерти,
Проводили и девять дней, и сорок, и полгода).
Сосуд треснул, вину не в чем держаться.
Нажуй бумаги, попробуем
Целлюлозой и слюной трещину заделать.
Подними, обними! Дай руку,
Утешай, утешай народ Божий,
“Утешитель” — так Дух Святый назван,
Пиши письмо, дыши на клеевой край конверта,
Коснись руки, брате, побредем вместе.
* * *
На кого мы свои грехи возложим,
Братья и сестры,
Кого вытолкаем в пустыню к азазелю?
Уборщицу, бабушку в черном.
Пусть она там паперть полирует,
В бритвенном взмахе
Цокающих магдалин шваброй режет под сухожилья:
“Ишь, выспались, приперлись,
Страха Божия нет у вас, срамницы,
Телеса оголили, ходют и ходют!” Ходят и ходят
Ходики памяти: жизнь уборщицы в черном
Длилась столько, сколько она вспоминает —
С небольшим минуту:
Любовь, комсомол, весна, Ободзинский,
Дешевое вино, патруль у храма на Пасху,
Эй вы, мракобесы, айда на танцы!..
Швабры на плечо, бабушки в черном,
Марш, терракотовые армии воздаянья,
Прикладом бей, магазинной коробкой бей: азазели
Подавятся вашими швабрами, сдохнут,
Бабушки в черном, жертва за грехи, столп и
Утвержденье прихода!
25.02.2007
ИКОНКИ ПРОИЗВОДСТВА СОФРИНО
Мы тиражированы сотнями тысяч.
Мы — в глянце и позолоте.
Мы — софринские плоские люди.
На спине у нас — календарик
Или пустое место
Написать к празднику пожеланье.
Мы — плоски, в нас нет объема.
Не вложи поэтому, Господи, в нас много.
Вот только это — месяцы, цифры,
Пара слов: “С праздником”, или “Спаси Господи”,
“Простите, благословите”. Картон, штамповка.
Господи! Глядишь на нас, медлишь:
Да, на святыню не тянут,
Но никак рука не поднимается уничтожить.
25.02.2007
1937
Ссученные у параши не спят.
Жгучая совесть дает им сорок ударов без одного,
Вгоняет гвозди в ступни:
“Вы напишите сами! я все, все подпишу”.
Где палачом их работает совесть — там
И Ты с ними, Христе, заодно.
Там и Отец, и Дух.
Бог есть любовь, а любовь
Есть заодно.
Потом, потом их правнуки будут
Украшать гробницы пророков,
Желтыми чернилами протокольного гноя
Писать жития новомучеников
(Замолить/замылить? — нет:
Там, где мы задыхаемся, дышит Дух).
Не могут же в этой огромной стране
Всех посадить! кто-то
В этот миг на свободе. Пусть только это
Буду не я.
6—7.06.2007.
ВЕСНА СВЕТА
Девочке Римме — девять.
Тяжело ей дались все эти девять
(В простонародье подмечено: девочкам,
При крещенье мужскими именами нареченным,
Жизнь достается не из простых, нечто вроде
Монашеского пострига. Правда,
Мы знаем, что вера в судьбу сродни суеверью,
Но все же) — у девочки Риммы опухоль мозга,
Голова видимо раздута,
Ласковые и пожилые Овечкины глаза Риммы.
От этого в разные стороны — словно
Широким углом зрения весь окоем глядят —
Глядят, но ничего не видят:
Римма практически слепая.
Здесь, в детской соматике, все — дети, медсестры,
Посетители — Риммы любят. Обычные суетные дети,
Обычнее и медсестры, матери, бабки —
Злые, скаредные, задерганные жизнью,
Суеверные, сентиментальные, друг другу чужие, —
Не то чтоб это они любят Римму: скорее любовь
Сама здесь поселилась, в восьмой палате.
Стрижена кое-как, клочками,
Ношеный подростковый Адидас на вырост,
В трещинах вишневые губы,
Руки — цыпки, темные запястья —
Оберегают невидимую птицу.
Такова же и семья Риммы: цыгане,
Неудачники из вымирающей деревни, изгои
Среди своих: ни золота на немытых пальцах,
Ни крашеной норки, ни пуховых шалей,
Ни инфантильной хитрости, ни живости ртутной,
Беднее бедного — не торгуют
Ни анашой, ни паленой водкой,
Гадать не научены, воровать стыдятся,
Излучают то, чего в цыганах увидишь редко —
Тихое смиренье
Не то чтобы с жизнью, а с тем, что им светит
Сквозь жизнь, поверх, по касательной к жизни.
Приходской священник, пришедший навестить Римму,
Слушает их, молча кивает, сглатывает
И не может сглотнуть: священник
Во всем Израиле не встречал такой веры.
Другую встречал, но именно такую — впервые.
За свою небольшую, лет с десяток,
Практику служенья —
А ему-то уже мнящуюся заматерелыми веками,
Неотменяемо ценным грузом
Абсолютных, им усокровиществованных, истин!..
Этакие-то сокровища сколько титаников вглубь утянули! —
Впервые. Весь этот опыт служенья,
Раздавшийся массив нажитых ответов на вечные вопросы,
Моментально сжимается в прах, в точку,
Летает пылинкой
В лунах света из окон, в голубой масляной краске, и хлорке
Восьмой палаты: переоценка ценностей, покаянье.
Вот, к примеру, один из вечных таких вопросов:
За что страдают невинные дети?
(В голове — фраза из умной книжки:
“Мы — знаем о Боге, дети — знают Бога”.
То, да не то, — ответ неверный.
Невернее — и гаже — разве что
Обывательская сентенция: чтобы
Поменьше грешили) — так за что?
Ни за что. Нет вообще, как видишь, такого вопроса.
Разве что очевидно: страдающие невинно дети —
Сорбент этого мира, они собирают
В себе всю его грязь, и в этом
Соработают-соиграют Христу.
Они у Него — свои. Их место
Игры — ведь, в сущности, дети только и думают, болея,
Плача, обвиняя, терпя, взывая, умирая, что играют —
На Голгофе. Вот их игрушки:
Две былинки, камешек, воронья
Косточка, капелька крови — это,
Пожалуй, все. Обрати вниманье:
Нет у них того, кто голит, в этих прятках,
Нет того, кто метит, но только те, кого выжигают, в этом выжигале —
Ведь Сам Ты, Христе, у нас попросил когда-то:
“Не запрещайте приходить ко Мне детям,
Чтоб они Мою смерть со Мной разделили”.
Девочка Римма священнику рассказала,
Что к ней приходил Архангел
Гавриил (именно он, никто другой), и велела
(Откуда эта царственная повелительность!
О, как она драгоценна, как уместна!)
Принести ей с Гавриилом иконку.
Священник вынул из кармана и подал. Римма
Ощупала глянцевый софринский квадратик
И уверенно заулыбалась:
Да, да, это он, спасибо!
Первая мысль у священника: откуда
Она узнала? ведь она слепая?
Наверняка, где-то видела раньше?
Явился — надо же! — Архангел: а ну как прелесть? —
И вторая
Мысль, молнией
Испепелившая первую.
Весна света. Месяц ниссан по календарю.
Бог касается персти — перст о перст с Адамом.
Ветхое умерло, роды всего нового.
“Какое счастье!” — повторяет священник,
Достаточно, впрочем, нелепый
В освященной традицией русского народного сарказма
Перовской своей, селедочного цвета, епитрахили.
7.03.2007
* * *
Какой в этом году апрель ранний,
Нетерпеливый! продирая слипшиеся глаза, заспанная природа
Встряхивает свои биологические часы, недоуменно
Подносит к уху, не может поверить.
Вера апреля — парнишки-протестанта,
Буквально только что обратившегося в православье —
Наивна, однозначна, не знает компромиссов,
То есть — плоти. Плоть придет позже.
Сегодня апрель — впервые в храме. Впервые
Он хочет поставить свечку перед иконой
(Язычество, мракобесие!..) — впервые,
Как мальчик-мажор, сбежав из дома,
Головокружительно ныряет в запретное —
В первое свое путешествие автостопом:
Гитара, травка, весна, отчаянная свобода!
Вот двигается неуклюже, как верблюжонок,
Пересекая все мыслимые табу внутрихрамового пространства,
Проходит между солеёй и аналоем
(Его счастье еще, думает наблюдающий все это священник,
Что нет вокруг сейчас службы
И благочестивых прихожан святаго храма сего!..)
И поджигает свечу зажигалкой. Цвиркнув,
Механическая ночная ящерка, насельница асфальтовых джунглей,
Трещит, умирает,
Но успела передать огонь — из губ в губы —
Тонкой свече. И на медовой реснице
Повисает слеза.
Апрель садится перед иконой на пол,
Поджав под себя ноги —
Мосластая плоть, бесплотней души, ягнячьим молозивом светит
Сквозь джинсовые прорехи —
И, не мигая, во все глаза смотрит на огонечек,
Поплывший с подсвечника вдаль, в глубь
Стекла, в темное
Коричневое злато иконы.
Пять звездочек тусклых — две серьги в ухе,
Гвоздик в правой ноздре, два в нижней губе — пирсинг
В сумраке храма
Мерцает серебряным созвездьем. Но звездочет
Новую видит звезду и идет за нею.
Он влюблен в Христа, как могут
Быть влюблены только в девятнадцать весен.
Нагретый свечой воздух, плавясь, дрожа, подымает
И на весу держит
Медь купола, камень сводов, колонн, обызвествленье
Сращений догматов, иерархий, традиций,
Цемент и кирпич канонов,
Оплавленные, как вулканическое стекло,
Напластования смыслов.
Храм балансирует в пустоте, в восходящем потоке
Тепла. Если, о если погаснет
Эта небольшая, неуверенная влюбленность,
Не разгоревшаяся в любовь —
Все огромное здание рухнет.
“Как твое имя?” — “Апрель.
Так меня и крестили”. Недоуменно
Священник заглядывает под епитрахиль: “Апрель? Хм! странное имя!..
Ведь, кажется, нет такого святого?
Ну, что же…” — и произносит
Разрешительную молитву.
После исповеди священник
Аккуратно разрывает бумажку
С перечнем грехов, вкладывает обрывки в ковшик
Сложенных под благословенье ладоней:
Дома сожжешь. Только
Смотри не устрой пожара! с прошлым,
Как с огнем, баловаться опасно!
И тут же смущенно
Сам себе усмехнулся: какое
Там прошлое, этакой-то весной, в неполные девятнадцать!
27.04.2007
ПЕРЕПИСЧИК
До войны как еще до войны
(Какой? не задают:
Одна во всех лицах).
Эта страна.
Валовой национальный продукт.
Каменная проповедь церквей.
Фанатичный домашний уют.
Тяжелый аромат лип.
Медленная атака.
Мачеха сколько веков.
Пойдем в кино на Мурнау.
Из нации выпита кровь
В третьеразрядной пивной на углу
(Как смеют пускать всех!): беглый,
Затравленный взгляд.
Переписчик уже немолод.
Пора исполнять долг.
Ногти, чеснок.
Переписать набело, заново этот мир,
Небо и землю, но
Не сметь изменить оригинал! —
Труд обреченных.
Ритуал подготовки совершен
(Буква за буквой: изменив
Направление почерка, вавилоняне
В сторону смерти повернули бессмертный бет,
Открыли квадратные воротца в ад,
Выпустили демонов под и над и до!) —
Софер готов,
Мокрый, чист,
С головы до пят опыт
Мочой внучат Рема.
Одет в желтое национальное пятно.
Когтями в кровь разлинован лист.
Между выбитыми зубами букв
Интервал шириной в волос.
Тридцать знаков в строке.
С мясом вывернута из плеча
Костяная указка-рука.
Однако, выписывая Имя,
Не устоял,
Дважды обманув перо в кровь — и вот
Должен быть сожжен
Или закопан в землю,
Предан земле, ветру,
Дыму
(Дымный значок кверье),
Выпасть в осадок вулканического стекла,
Разорвать легкие сороковых,
Геница тесна: оригинал сжечь
(Дальше — по тексту
Рейхсуложений тридцатых еще,
Мягких эмиграционных препон
И резиновых торговых ков,
Карта упорядочиваемого мозга: паззл,
Из сорока двух гау один — сложи
Триптих, печь!) — успел
Выставить точки, крючки,
Черточки лет,
Тайнопись невыпаренных слез,
Знак препинания, касания, вздох,
Пар (дым?). Его уже
Нет. Но, таким образом, оказалась жива
Тивериадская система огласовки.
Плавающая буква: Софер
Вписал в текст общеупотребительное слово “смерть”,
Читающееся как “надежда”.
Благословлю, проклиная! чтобы жил,
Не был через мою боль умерщвлен
Этот мир (а ведь на волоске завис!..) — только бы
Остался кто-то, умеющий читать.
Евер башню в Вавилоне не строил, единственный из всех.
Золотое семя Адамовой речи он сохранил.
Эта живая речь
На пепелище победной весной взошла: новое
Древо познания добра и зла.
И уже Ты, Господи, давно отменил запрет,
И в пепел повержен змей,
Да вот беда — что-то нет никого
(“Ривка, сердце мое! закрой
Глаза детям! пусть
Не глядят!”) — никого,
Дерзающего подойти, сорвать плод.
25.05.2007
УЧИТЕЛЬНИЦА ВОСКРЕСНОЙ ШКОЛЫ В ГАЛЕРЕЕ СОВРЕМЕННОГО ИСКУССТВА
Максима: знать промысел Божий
(Познал Адам жену свою Еву,
Познал Ангел в схватке Иакова).
Вот: твоя жизнь
Не бессмысленна — бессмыслица
Искушений, несовпадений, непониманий,
Смертей, встреч, страстей, болезней,
Линейная бессмыслица всего-через-запятую
Есть начало нового смысла
Или середина старого, непознанного тобою.
Знать промысел Божий — обретенье
Смысла в бессмыслице. Абстрактное искусство
Есть, наверно, утрата смысла,
Но какая, какая тоска по смыслу!
Тоска есть письмо (автор — адресат), есть
Крик (вскричавший — очнувшийся), есть
Удар (стилет — уста раны, раскрывающейся навстречу
Всхлипом крови). Тоска, сказано, — естина, она есть
Утрата? Но не Миро! взгляни,
Взгляни в семь метаморфоз!
Взгляни, какие прибытки, какие
Антиутраты! Пилар, любовь,
Долорес, знак женщины или птицы,
Смерть во всю свою терракоту,
Смех,
Плоть моих сумерек, голубое,
Да что говорить: зло — лишь черная полоса и несколько пятен
В победном золоте лазури!
Прикоснись, познай, приблизь дыханье,
Или дай я тебя познаю! —
Нет, не приблизится, познать не хочет,
Но и уйти не в силах. Шепчет молитву задержанья:
Ваде ретро, на отчитку тебя, ангел света! — впрочем,
Просим ей: она
Еще так молода. В промысле Божьем
Она знает промысел, но пока еще не знает Бога.
Учительница воскресной школы
Должна лекцию подготовить
О мере сотериологичности современного искусства.
И вот пришла — за послушанье,
За прислушанье к тихому Голосу: “Не отвергни,
Приди, выбери, спаси что можешь,
Освяти и передай Моим детям!” —
И стоит посреди галереи.
Стоит строга, суха, как канавка,
Что до небес высока, еяже не прейдут: все это —
Не призор ли очес? Галерея
Сносит учительницу потоком,
Смывает и алчет, как плотный ветер
Тонкую воцерковленную мэрипоппинс,
Галерея полна сыти, пульсов, смыслов,
Сочна, светла, протяженна
Вширь и вглубь (“Только не ввысь!” — шепчет,
Почти не смягчит взора.
Цвета, грани, мясо, судьбы
Врываются в слоистое, наспех и негусто сформированное мненье,
Как грифоны и венозные быки в узкую девичью спальню).
Живописец, отольнув от тьмы, вздыхает,
С робостью и изнуренной надеждой
Смотрит ей в спину:
Неужели покинет, неужели
И на этот раз
Ничего с собой не захватит,
Не унесет в свет? Господи,
Управь! Ты, Господи и Творче,
Всегда ведь за всеми управляешь!.. Тот, к Кому взывает
Исполненный напряженного ожиданья живописец,
Тоже вздыхает, полон
Неизбывного терпенья.
Стоит, подчеркнуто великопостна,
Тени (естественные) под глазами,
Старческих советов под мышкой томик,
Но вместо глухого платка — газовый шарфик,
Но губы сухие без помады всклень вишневы,
Юбка гризайль длинна, но изысканнейших сукон,
Но каблучки остры,
Сосульками звонки, весенни, и точена оленья лодыжка
(Как бы не обращает вниманья — такими
Их обычно запечатлевают
Православные папарацци
На Всенощных, с тонкими свечечками в пальцах). О куда вы
Двинете свои армии, капралы воскресных школ,
Скул, сведенных сухих схолий,
Типовых блочных медресе закона Слободского!
Галерея — перепутье,
Перекресток жестконаправленных ветров свободы.
Не жди, живописец!
Все — впереди, жизнь только
Началась. А тебе пора
Собирать этюдник, покидать галерею,
Уходить к истокам, туда, где
Все еще сладки, текут молоком и медом,
Новорожденным золотом и бирюзою,
Горькие, смертные воды Мерры.
25.02—10.03.2007
ДОМАШНИЕ ЖИВОТНЫЕ
На зеленом холме уснул я
И проснулся, плача во сне:
Мне привиделись двое добрых,
Двое светлых приснились мне.
Мне снилась моя далекая младость,
И с двоими я шел домой,
А один любил утраченный кров,
Хозяина крова — другой.
Я златые, сполна, им нарек имена,
От словесных вин опьянев,
И пускай тень пса — это волк,
Зато свет кота — это лев!
На зеленом холме уснул я,
А проснулся — на голой земле:
Нет ни пса, ни кота, только я, сирота!
Да дорога в осенней мгле.
Да и может ли мудрая тварь живая
В эту даль увязаться за мной?
Никого со мной рядом, и ноябрь мреет хладом,
И бреду я, и стыну, не домой — на чужбину.
14.04.2007
* * *
Уходит в успенья, в присосы смертей —
А тридцать два было, теснот тесней! —
Редчают люди в ряду людей,
Как зубы в молочной десне.
Взялся коркой — не прокусить — мир,
Сласть сгноила раззяву-рот,
Выпал во тьму, мягкий как сыр,
Но там — алмазным резцом взойдет.
В рюмку с пшеном оплывает свеча,
Муслякает свет.
Семнадцатую кафизму шепча
Голосом, севшим на нет,
В небную ночь заплачь со святой,
С детской, с дурацкой тоской:
“Мышка, мышка, возьми этот дух репяной,
Дай мне взамен коренной!”
28.12.2006