(Рец. на кн.: Niewiara A. Moskwicin—moskal—rosjanin w dokumentach prywatnych. L– o´dz´, 2006)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2007
Niewiara Aleksandra. MOSKWICIN—MOSKAL— ROSJANIN W DOKUMENTACH PRYWATNYCH. — L/ ódz´: Ibidem, 2006. — 184 s. — 300 экз.
“Русские, то есть москали, не были тем, кем были для поляков представители других народов. Встречи с ними не походили на встречи с немцами, евреями, армянами или цыганами, которые жили в наших городах и весях и, будучи “другими”, влияли на нашу общую жизнь: немцы были ремесленниками, евреи и армяне торговали, цыгане пели и плясали. Не думали поляки о московитах — москалях — русских и как о людях, от которых могли бы перенять какие-либо черты или навыки, как, например, остроумие и элегантность от французов, умение легко приумножать богатства от голландцев или демократически править государством от англичан. Они не усматривали в России никакой привязанности к тем ценностям, которые сами они весьма почитали, — допустим, к свободе, как французы или американцы, или к католицизму, как испанцы. В накопленном опыте общения с москвитянами — москалями — русскими доминировал конфликт. Конфликт ценностей, конфликт в сфере политики, национальных интересов. Конфликт Великого княжества Московского, впоследствии Московского царства и, наконец, Российской империи с Речью Посполитой. Авторы дневников и мемуаристы, которые описывали встречи с московитами — москалями — русскими, ни на минуту не могли забыть о существовании этого конфликта <…>. Потому в их сочинениях прежде всего дает о себе знать точка зрения гражданина Речи Посполитой, который смотрит на своего оппонента как на врага, вступающего в военный конфликт с его государством. Будучи выходцами из дворянского сословия (stan szlachecki) и защитниками польского демократического общественного строя, они усматривали в москвитянине — москале — русском деспота и тирана. Будучи же, согласно их представлениям, представителями европейской культуры, они называли его варваром и азиатом. И наконец, последнее: при встрече с иноверцами поляки-католики снабжали их этикеткой с надписью “язычник”” (с. 55).
Приведенный фрагмент книги молодой польской этнолингвистки Александры Невяры, которая посвящена стереотипному портрету жителей Московии и России в частных документах и воспоминаниях поляков в XVI—XIX вв., звучит достаточно красноречиво. Сама же книга, при всей ее несомненной научной объективности (ее основой послужила успешно защищенная кандидатская диссертация), звучит в современном польском интеллектуальном дискурсе как остроактуальный текст. Об углубляющемся конфликте русских и польских интересов, русских и польских нравственных ценностей, русской и польской политики и еще много чего русского и польского ежедневно пишут газеты, вещают радио и телевидение. Но что любопытно: причины противоречий и взаимной неприязни в 90 случаях из 100 ищут в трагической истории одного лишь ХХ в., а из оставшихся десяти в девяти случаях обращают внимание на разделы Польши, на порабощение ее Россией (в меньшей степени — Германией и Австро-Венгрией) и на жестоко подавленные восстания 1794, 1830—1831 и 1863—1864 гг. И лишь в одном случае из ста вспоминают о таких вещах, как Ливонская война, осада Пскова, борьба за Смоленск, Полоцк и Левобережную Украину, а с другой стороны — о моде на польский язык при дворе правительницы Софьи, о массовых переводах польской классики в конце XVII в., о попытке Симеона Полоцкого построить силлабическую систему стихосложения по польскому образцу. Единственное исключение здесь — Лжедмитрий I и последовавшие вслед за его гибелью две польские интервенции: об этом вспоминают чаще и с известной долей самокритики. В связи с такой идеологической направленностью массовой исторической памяти книга А. Невяры имеет большое значение для Польши, поскольку напоминает соотечественникам старую истину, о которой говорил еще Пушкин: “…издревле меж собою / Враждуют наши племена: / То наша стонет сторона, / То гибнет ваша под грозою” (“Графу Олизару”, 1824; курсив мой. — В.Щ.). Все было бы слишком просто и ясно, если бы образ русского варвара (“калмыка”, “татарина”, “мужика”, “язычника” — вариаций на эту тему было, как вытекает из собранного автором материала, предостаточно) появился в польском интеллектуальном сознании после трагического 1795 г., когда перестала существовать Первая Речь Посполитая. Многое можно понять, оправдать, а несправедливое простить в болезненно возбужденном воображении народа, лишенного отечества силою оружия и политических интриг. То же самое касается и ХХ века. Но ведь москаль-азиат, москаль-невежда, москаль-захватчик, москаль-тиран, москаль-христопродавец появляется в дневниках и путевых записках поляков и в XVI, и в XVII в., когда ни о каких притеснениях поляков со стороны России не могло быть и речи. Добавлю от себя (в монографии А. Невяры этого нет), что и раньше, в XV в., а значит, еще до установления самодержавной формы правления, Ян Длугош, а за ним Мацей Меховский писали о московитах примерно так, как в XIX в. европейцы писали об австралийских аборигенах, — как о несчастных дикарях (с позиции представителей высшей цивилизации). О нет, карикатурный портрет “москаля” — это не только месть за поруганную Польшу, не одно лишь орудие патриотической пропаганды; это куда более старинный, более глубокий по своему психологическому значению плод коллективного воображения польской элиты. Изучить его структуру, составные элементы, многоплановую и не всегда однозначно одиозную семантику, логику постоянства и изменчивости (ведь несмотря на очевидные исторические модификации, определения типа “раб”, “империалист” или “наследник Чингисхана” звучат как в XVI, так и в XXI в.) — такова была задача автора книги. И задача эта в основном выполнена.
Несколько слов о замысле и композиции монографии. Начинается она достаточно скромно — со статистического описания и характеристики использованных источников. Назову некоторые из них: это военные дневники участника Ливонской войны ксендза Яна Пиотровского, описания приема московских послов в Кракове в дневниках Енджея Тарновского и Миколая Радзивилла (XVI в.); это воспоминания хорунжего Юзефа Будзиллы, двух придворных — Вацлава Диаментовского и Станислава Немоевского, полковника Самуэля Маскевича и двух дипломатов — Ежи и Збигнева Оссолиньских и, наконец, самогó великого коронного гетмана Станислава Жулкевского (Смутное время); это “Хроника московской войны 1633 года” (Яна Москоржовского?), воспоминания о сибирской ссылке Адама Каменьского-Длужика, записки Яна Хризостома Пасека, приставленного в качестве опекуна к московским послам в 1662 г., дневник сенатора Яна-Антония Храповицкого (вторая и третья треть XVII в.); это воспоминания врача Регины-Саломеи Пильштын о царском дворе (1739), это воспоминания участников Барской конфедерации; это дневники известного историка и публициста Юлиана-Урсына Немцевича времен Екатерины II и князя Адама Чарторыйского — русского министра иностранных дел (1801—1809); это дневники и воспоминания поляков — наполеоновских офицеров; это поэт Каетан Козьмян, это многочисленные повстанцы 1863 г., ставшие узниками и ссыльными; это профессор римского права Павел Попель (единственный мемуарист, отрицательно отнесшийся к тому же восстанию); это, наконец, дневники русского генерала Бронислава Грабчевского и ковенского ксендза Юзефа Бородзича, повествующие о временах правления Александра III и Николая II.
Монография А. Невяры была бы весьма полезна уже в том случае, если бы автор ограничился исторической презентацией собранного материала и его классифицирующей оценкой. Однако не только это было целью предпринятого исследования. Главная задача заключалась в том, чтобы произвести реконструкцию портрета русского человека как некоей модели, или, говоря словами Макса Вебера, идеального типа, обладавшего настолько стабильными чертами, что все последующие попытки по-новому воссоздать этот портрет представляли собою неизбежные проекции прежнего стереотипа. Исследование показало, что этот портрет в кульминационной фазе своего развития (конец XVIII — конец XIX в.) превращается в так называемый прототипический образ врага, то есть в шаблон, по которому строился образ любого неприятеля. До XVIII в. носителями прототипических черт врага были турки: знаменитая мифологема Польши как восточного бастиона христианства явилась ответом на турецкую экспансию XV—XVII вв., закончившуюся в 1683 г. победой над султаном Мустафой-пашой под Веной. Лишь в конце XVIII в., в период разделов страны, место главного неприятеля занимают русские: отныне любой польский патриот, претендовавший на звание совести нации, обязан был писать о России и ее жителях с учетом общепринятого образца. С одной стороны, эта во всех отношениях негативная оценочная модель оказалась столь прочной и однозначной, что в смягченном виде дожила до наших дней, но, с другой стороны, она оказалась полуоткрытой, допускавшей разного рода модификации и нюансы типа “хоть и москаль, но вполне порядочный человек”. В связи с этим монография разбита на две части. В первой дается описание основных структурных составляющих модели, иными словами, наиболее характерных и устойчивых черт портрета: враг (с конкретизацией — обманщик, предатель, клятвопреступник, грабитель), варвар (варвар-азиат и варвар-простак, мужик), тиран (а следовательно, раб, холуй, апологет царя-деспота), иноверец (то есть язычник, вариативно — сектант, мусульманин или даже буддист). Вторая часть озаглавлена “Светотени”. Внимание исследовательницы тут обращено на разного рода отступления от схемы-прототипа и на результаты исторической модификации портрета врага. Автор отмечает, что, хотя поколебать саму схему никому никогда так и не удалось, время от времени в нее все же вносились смягчающие коррективы. Так, например, обращает на себя внимание то обстоятельство, что польские авторы XVII в. высоко оценивают искусство московских ремесленников, в особенности плотников, лестно отзываются об архитектуре городов и крепостей, удивляются выдержке и выносливости солдат (этот мотив ни разу не появляется в XIX в.). Полякам, в принципе, нравится русская кухня, однако же, красота русских женщин их совершенно не трогает (“калмыкоподобные красотки”, пишет о них Юлиан-Урсын Немцевич в конце XVIII в., с. 122) — вплоть до ХХ в., когда вкусы в значительной степени меняются: в начале 1980-х гг. в Варшаве на стенах писали: “Rosjanki tak, Rosjanie nie”.
Не менее интересно обрамление основной части монографии. Ей предшествует глава “Фон”, в которой говорится о том, в какой географический, исторический и геополитический контекст польские авторы помещают созданный ими образ московита — москаля — русского, какое место занимает Россия (а ранее — Московия) на так называемой ментальной карте польского интеллектуала. На этой карте Московия появляется сравнительно поздно, в XVII в., но вплоть до эпохи разделов Польши никому не приходило в голову сравнить Россию с западноевропейскими странами. Русские помещались в один ряд с такими народами, как татары, калмыки (отсюда “калмыкоподобные” красотки у Немцевича), турки и “казаки”, то есть та часть украинцев, которая бросила вызов Речи Посполитой, “предала” ее и воевала с ней. Важно подчеркнуть, что поляки проводили резкую разграничительную черту между жителями Московии (которых не считали славянами) и “русскими” (польск. Rusek, множ. число Ruscy), то есть протобелорусами и протоукраинцами, жившими в границах Речи Посполитой. Подобные представления активно функционировали до начала ХХ в., а затем неоднократно возрождались и актуализировались. Зато современное стереотипное представление о России как о восточной стране еще в начале XIX в. не существовало: с Востоком ассоциировалась прежде всего Турция, а Россию (вместе с татарами и калмыками) помещали на севере, подобно тому, как делали это французские просветители и немецкие, а затем и русские романтики. Весьма содержательна также глава “Композиция”, помещенная после описания основных черт портрета и вышеупомянутых “светотеней”: в ней как историческая преемственность некогда возникшей структуры, так и ее историческая изменчивость представлены в когнитивном освещении. Благодаря этому автору удается, к примеру, объяснить то обстоятельство, что до конца XVIII в. ни один из авторов не питал ненависти к русским: в интонации повествователей безраздельно господствовал снисходительный протекционизм, причиной которого, как считает А. Невяра, было убеждение в том, что рано или поздно москали поймут преимущества европейской, в данном случае польской, цивилизации, а Московия разделит завидную участь Литвы и станет еще одной частью Речи Посполитой. И лишь начало разделов страны открыло великодушным колонизаторам глаза на то, что их самих колонизируют северные варвары, так и не понявшие, какую пользу принесла бы им европеизация по польскому образцу и под польским руководством. Начиная с 1790-х гг. в русских видят только врагов, а врагов ненавидят. Однако инерция старого мышления настолько сильна, что надежда на полонизацию России окончательно исчезает лишь к середине XIX в. Символическим моментом ее “похорон” А. Невяра считает варшавскую речь Александра II (1856), в которой прозвучали слова о “конце мечтаний”. С этого времени москаль считается человеком, окончательно потерянным для Европы. Это подтверждают многочисленные “пустые места” в его портрете — семантические лакуны, обозначающие черты, носителем которых он быть не может. Так, например, русский не может быть свободным, вдохновенным, высоконравственным, одухотворенным, “не от мира сего”, патриотом, внешне красивым, элегантным, хорошо воспитанным, остроумным и даже влюбленным — разве что в польку (с. 156—159). Устойчивость описанной схемы привела в ХХ в. к тому, что наиболее авторитетные польские авторы, в отличие от большинства западных, подчеркивали историческую преемственность советского строя по отношению к самодержавию XVI—XIX вв.: в преступлениях большевиков видели не насилие над Россией и ее культурными ценностями, а еще одно проявление извечного московского варварства. К примеру, многотомная история России, написанная выдающимся польским историком Яном Кухаржевским, носит красноречивое заглавие — “От белого до красного царизма”. В то же время после Второй мировой войны впервые наблюдается существенная трансформация традиционного образа врага: при явно саркастическом отношении к СССР польское общественное мнение впервые начинает видеть различие между советским строем и русскими людьми. Последние всё чаще начинает вызывать сочувствие и симпатию. И это, как справедливо утверждает А. Невяра, скорее не результат официальной пропаганды польско-советской дружбы, а следствие того, что после войны резко изменилась социальная структура страны. Авторами и адресатами текстов о России стали интеллигенты родом из крестьянских, рабочих и мещанских семей, которые шляхетский этос чести и мести, предполагавший чувство превосходства и над “варварами”, и над “рабами”, и над “мужиками”, воспринимали как анахронизм. В то же время все без исключения авторы исследованных документов XVI — начала ХХ в. принадлежали к шляхетскому сословию, некоторые же представляли высшую аристократию — магнатерию.
Не на все возникающие вопросы исследовательница сумела ответить. Например: почему московит впервые появляется в частных документах именно во второй половине XVI в.; а что же было раньше? А ведь ответ предельно прост: до 1569 г. (Люблинская уния) не было польско-московской границы — была граница литовско-московская. А значит, не могло быть и польско-московских войн, да и вообще каких бы то ни было польско-московских контактов — были войны и контакты (в том числе многочисленные династические браки) литовско-московские. Или другая не затронутая в книге проблема — портрет врага-немца. То, что он существовал, — вещь несомненная: ведь даже в речи президента Игнация Мосцицкого 1 сентября 1939 г. прозвучали слова: “Вечный враг напал на наше отечество”. Каким образом и в какой мере он коррелировал с образом врага-русского — к сожалению, неясно. Жаль также, что автор книги обходит молчанием проблему, на которую в свое время обратили внимание Ю.М. Лотман и Б.А. Успенский, — проблему договора и “вручения себя” как двух противоположных механизмов, регулирующих культурное поведение. Польское образованное общество XVI—XIX вв. было насквозь феодальным, а следовательно, отношения его членов и отношения с власть имущими регулировались главным образом при помощи договоров. В Московской Руси же феодализма не было — Т.Н. Грановский, К.Д. Кавелин и С.М. Соловьев были в данном случае абсолютно правы: там господствовало, по сути дела, религиозное “предание себя” разного рода представителям местной или государственной власти. Полякам, не привыкшим к тому, что одна из сторон не берет на себя никаких обязательств по отношению к другой, подобное “предание себя”, видимо, казалось варварством, хотя на самом деле это вполне цивилизованный механизм, неплохо зарекомендовавший себя в резко гетерогенных культурах, особенно в трудные, критические периоды истории.
Книга А. Невяры написана предельно беспристрастно. Автор последовательно избегает каких бы то ни было оценок, ни разу не позволяет себе стать на сторону ни одной из сторон старого “домашнего спора славян”. И совершенно правильно делает. Выводы и оценки — дело читателей. Позволю себе лишь заметить, что, конечно, многое в описанном портрете московита — москаля — русского является односторонним, предвзятым, а вследствие того несправедливым, по вполне понятным и часто оправданным причинам. Но в то же самое время нам самим полезно было бы задуматься над этими причинами и над тем, не отразилась ли в этом образе раба, варвара и “душителя всех пламенных идей” некая доля исторической правды. Чеслав Милош в замечательной книге “Родная Европа”, в главе о России, говорит о том, что поляки знают о русских то, что русские от самих себя предпочитают скрывать, — но и русские прекрасно знают, о каких собственных чертах предпочитают умалчивать поляки… В этом и заключается причина острого психологического конфликта так на самом деле похожих друг на друга народов. Одним из путей к разрешению проблемы могут, на мой взгляд, стать слова того же Милоша, который сожалел о том, что поляки никогда не вели себя так, как чехи, которые, зная ограниченность своих сил и возможностей, никогда не пытались строить из себя великую державу — ни мировую, ни региональную, а потому не пытались никому прививать цивилизованные навыки или спасать мир от варваров и супостатов. Великодушная державность поляков, считал Милош, всегда оборачивалась против них самих и являлась причиной национальных трагедий. И все же, прибавлял он тут же, поляк просто не в состоянии стать чехом и скромно, по совету Вольтера, возделывать свой сад. Виной тому историческая память. Серьезнейшая проблема Польши заключается в том, что она страна не маленькая (как Чехия), но и не большая (как Россия), а средняя, но еще сравнительно недавно она была могущественной империей, подчинившей себе почти весь восток и северо-восток Европы. Почти — за исключением московской “варварии”, которая еще в XVI в. мало кого волновала…