Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2007
Осознав, что нуждаюсь в напоминании о неумолимом ходе времени, я решил воспользоваться компьютером. Там для этой цели предлагается большой выбор бубнов, тимпанов и человеческих голосов. Я наугад выбрал какой-то голос и погрузился в работу. И вдруг вздрогнул: из компьютера заговорил Уфлянд. “It’s eleven thirty-y-y”, — сказал он, причем тем особым голосом, которым говорил, будучи слегка навеселе, — немножко медленнее, басовитее и насмешливее, чем в трезвом состоянии. Прошло почти шесть недель со дня смерти Уфлянда, и вдруг время в моем компьютере заговорило его голосом.
Это было удивительно еще и потому, что одно из моих ярких ранних воспоминаний об Уфлянде тоже связывает его с отсчетом времени. Мне уже случалось об этом рассказывать. Всей нашей компанией мы ночевали на чьей-то зимней даче. Наташе Лебзак, в которую были влюблены Леня Виноградов и Володя Уфлянд, надо было с первой электричкой вернуться в город, чтобы поспеть на репетицию в театральный институт. Будильника у нас не было, и вот Уфлянд c Мишей Ереминым, произведя на бумажке какие-то расчеты, положили булыжник в кастрюлю с водой, вынесли ее на мороз, а когда промерзло до дна, внесли в кухню и укрепили кверху дном над пустым тазом. Расчеты их оказались не совсем точными, и страшный грохот разбудил нас всех не в пять тридцать, а в три часа ночи, но какова смекалка!
Уфлянд вообще был на редкость сообразительным и умелым. Столяр, монтер, художник, поэт, слесарь, водопроводчик — во всех этих областях он был не дилетантом, а профессионалом. Люди этих профессий в России известны склонностью к выпивке, и в этом отношении Уфлянд от них не отличался. Мы воспринимаем слова “веселие Руси” как иронические, но пьянство Уфлянда действительно было веселым занятием и таким же веселым состоянием.
На заключительных страницах своего трактата “Двести лет вместе” Солженицын делает попытку взглянуть на Россию глазами интеллигентного еврея. К этому его подтолкнул известный в свое время самиздатский документ — донос группы литераторов властям по поводу творческого вечера в ленинградском Доме писатeлей, на котором выступали Бродский, Уфлянд, Довлатов и другие. Солженицын с презрением отзывается о доносчиках и симпатизирует участникам вечера — как ему кажется, “молодежи предпочтительно еврейской”. “А меня как ударила, — пишет он, — ведь и верность этих просквозивших на том вечере еврейских настроений. “Россия отражается в стекле пивного ларька”, — будто бы сказал там поэт Уфлянд. — И ведь верно! вот ужас. — Похоже, что выступавшие прямо — не прямо, может, в разрывах слов и фраз, но обвиняли русских, что они ползают под прилавками пивных и жены выволакивают их из грязи; что они пьют водку до потери сознания…”2
Вот как опасно цитировать, не зная контекста! В стихотворении Уфлянда “Прасковья” (1967) герой натыкается в лесу на пивную будку:
Не слышно возле воплей комариных.
Не видно ног из-под нее куриных.
Там в будке кто-то рукоять качает
и щедро пиво расточает.
Виденье в современном стиле
на древней и святой земле?
Нет!
Отражается Россия
как в зеркале, в ее стекле.
Ни отвращения, ни презрения Уфлянд к завсегдатаям пивного ларька не испытывает. Он — один из них. Его ирония искренне добродушна. Мы имеем дело не с сатирой, а с идиллией.
Смех, пенье, дружескиe шутки
всегда звучат у этой Будки.
Свои благословенья дивной Бочке
шлют Жены Русские и Дочки.
Она ввиду таинственных причин
влечет к Себе лишь Истинных Мужчин.
Более того, для Уфлянда веселие Руси — коммунальный обряд. Если угодно, даже соборное причащение.
Каждый Богу помогает,
соблюдая свой обряд.
Люди сена избегают.
Кони мяса не едят.
Гости пьют вино с закуской.
(Тот под лавку загудел.
Тот — еврей. Тот, вроде, — русский.
(Кто какой избрал удел)).
(“Внешне бодр…”, 1966)
И чуть дальше в том же стихотворении:
Там
сомненье появляется:
может статься, я — в раю?
Я не знаю ни одного поэта со времен Данте, который бы видел Рай столь отчетливо, как Уфлянд. Вознесeние в горние сферы начинатся для него с дружеской попойки. Он пишет в “Песне о моем друге” (1968):
Я становлюсь готов к любому подвигу, желаю страстно жизнь отдать в боях, когда ко мне с женой своею под руку мой лучший друг шагает на бровях; то ногами рисует круги, то за пазуху руку засунет. Знать, гостинец несет на груди в запечатанном круглом сосуде.
Получка жжет карман ему и премия. А вкус закуски, как всегда, претит.
И Небеса услышат наше пение. И Бог на нас вниманье обратит. Он скажет нам:
— Спокойнее, родимые. Я вас и так, сирот моих, люблю. Берите все с
собой необходимое и отправляйтесь отдохнуть в Раю. Вскрикнут матери, жены и тетки. Их на время охватит тоска. Выдаст нам Господь путевки и оформит отпуска.
Тишь. Теплынь. Пахнет луком поджаренным. Это — Рай в представленье моем. Встретив Кеннеди с Гагариным, слезами обольем.
Я вспоминаю, как однажды мы сидели у Уфлянда в тесной, но изумительно им оборудованной квартире, он читал стихи, и я увидел, как у моего друга, пожилого художника Бориса Федоровича Семенова, при словах “Знать, гостинец несет на груди в запечатанном круглом сосуде” глаза наполнились слезами умиления. Эмоциональное воздействие этого перифраза, этого “приема остранения” на Б.Ф. было тем более удивительно, что смолоду он был дружен с Хармсом, его поэтический вкус воспитывался в обэриутском кругу, а Уфлянд — поэт принципиально другой, чем обэриуты.
Хотя сам он порой и возводил генеалогию своих стихов именно к их поэтике, все-таки между ними не было внутреннего сходства. “Звезда бессмыслицы”, радикальные семантические эксперименты, жесткий абсурдизм Хармса и Введенского были Уфлянду чужды. Что-то в его стихах напоминает Заболоцкого периода “Столбцов”, но есть принципиальное различие: гротеск Уфлянда никогда не становится сюрреалистическим, как у Заболоцкого. Уфлянд мог бы написать: “один — язык себе откусит, / другой кричит: я — иисусик, / молитесь мне — я на кресте, / под мышкой гвозди и везде…”, но не мог бы — предшествующих строк: “…по потолкам они качали / бедлам с цветами пополам”3. Как раз в тех случаях, когда он сознательно имитирует обэриутскую поэтику, его стих начинает разваливаться и юмор казаться несколько нарочитым. Пример тому — “Ингерманландское чудо” и еще несколько стихотворений начала 1990-х годов. Впрочем, нельзя назвать неудачами тексты, если в них вcтречаются такие прелестные уфляндизмы, как, например, строки, в которых он говорит, что НЛО удаляется,
…Для зренья становясь тарелкой.
Сперва глубокой. После мелкой.
Инопланетяне впервые появились в стихах Уфлянда в 1958 году:
В глухом
заброшенном селе
меж туч увидели сиянье.
Никто не думал на земле,
что прилетели марсиане.
Они спросили, сев на поле:
— А далеко ли до земли?
Крестьяне, окружив толпою,
в милицию их повели.
Худых и несколько обросших.
В рубахах радужной расцветки.
Ведь это, может быть, заброшены
агенты чьей-нибудь разведки.
В этом стихотворении, как и в других, Уфлянда увлекают не марсиане, а земляне — крестьяне, которые, допросив пришельцев “на трех наречиях: / мордовском, русском и на коми”, быстро приходят к выводу, что “прилетевшие [—] веселые / и неопасные ребята”. Видимо, сразу же за пределами стихотворения марсианам предложат присоединиться к веселию Руси.
Помня, что ирония Уфлянда не обязательно означает отрицание, взглянем на еще одно стихотворение о крестьянах:
Крестьянин крепок костями.
Он принципиален и прост.
Мне хочется стать крестьянином.
Вступив, если надо, в колхоз.
Судьба у крестьянина древняя.
Жать. В землю зерна бросать.
Да изредка время от времени
Россию ходить спасaть.
От немцев, варяг или греков.
Ему помогает Мороз.
Я тоже сделаюсь крепок,
принципален
и прост.
(1958)
Уфлянд родился на свет с выдающимся запасом добродушия. Перед сеансами в советских кинотеатрах показывали официальную кинохронику. Все терпеливо скучали, а Уфлянд вглядывался в сановных стариков и умилялся. Вот какую пару портретов можно найти у него:
Люблю особенно те кадры кинохроники,
где снят товарищ Ворошилов.
Седой.
В дипломатическом костюме.
Усы.
В больших и черных мало проку.
Я думаю —
пусть он на время умер —
в Союзе станет очень плохо.
Кто стал вручать бы ордена?
Старушкам руки целовать при этом?
Насколько б хорошo решал дела
Президиум Верховного Совета?
Его большая нужность в этой роли
не сразу умещается в мозгу.
Мне, посмотрев такую кинохронику,
обычно хочется в Москву.
(“Исповедь любителя кино” (“Хотя в кино нередко плачут дети…”), 1957)
И о другом номинальном главе государства:
Ах! Лучше б умерла Елизавета, бельгийская старушка-королева.
Бабуся мне не сделала худого.
Но также и не сделала добра.
Мне с нею было б даже неудобно
под ручку выйти со двора.
Тем более на танцы, на каток.
Морщинистая, седенькая, хроменькая.
Ее бы сразу свел с ума поток
прохожих у кинотеатра “Хроника”.
А в королевской форменной скуфейке,
в фамильных старомодных украшениях
от пирожка за сорок три копейки
старушка б отказалась с отвращением.
(“Смерть любимой”, 1959)
Возможно, я перенасыщаю этот небольшой текст цитатами, но в том-то и дело, что, вспоминая стихи Уфлянда, трудно остановиться. Вот уж plaisir du texte так plaisir! Тридцать лет тому назад в Анн-Арборе мы сидели втроем у меня — я, Бродский и один наш тамошний знакомец, тоже недавний эмигрант, инженер на фордовском заводе. Я сказал, что собираюсь под эгидой “Ардиса” издать книжку Уфлянда. Иосиф тут же прочитал свое любимое:
Мир человеческий изменчив
по замыслу его когда-то сделавших.
Сто лет тoму назад любили женщин.
А в наше время больше любят девушек.
Сто лет назад ходили оборванцами,
неграмотными,
в шкурах покоробленных.
Сто лет тому назад любили Францию.
А в наши дни сильнее любят Родину.
Сто лет назад в особняке помещичьем
при сальных, оплывающих свечах
всю жизнь прожить чужим посмешищем
легко могли б вы.
Но сейчас,
сейчас не любят нравственных калек.
Веселых любят.
Полных смелости.
Таких, как я,
веселый человек,
типичный представитель современности.
И мы уже не могли остановиться, и по очереди читали и читали на память Уфлянда, испытывая артикуляционное наслаждение от его изумительно остроумных рифм. Инженер смотрел на нас недоуменно и даже с огорчением и наконец неуверенно сказал: “Но ведь это же… как в любой стенгазете…” И ведь правда, Уфлянд вовсю пользуется словарем советской газеты: “типичный представитель современности”, “готов к любому подвигу”, “выдаст путевки и оформит отпуска”, “заброшены / агенты вражеской разведки”. Так как в этой ситуации Бродский и я представляли собой писателей (хотя и разнокалиберных), а инженер — народ, мне стало обидно, что Уфлянд непонятен народу, и я попытался объяснить: “Это как Зощенко, только в стихах”.
Это была мимолетная и неправильная обида, потому что я знаю, что стихи, по определению, — всегда для немногих. Только в утопическом будущем возможно всеобщее воспитание чувств, в результате которого возможно сказать: “Вот стихи, а все понятно, / Все на русском языке!” Ан нет, либо только кажется, что понятно, либо не стихи, а неумело зарифмованные байки. Но при этом невозможно не назвать Уфлянда народным поэтом. Уфлянд легко, непринужденно озвучивает то, что смутно чувствует, но не может высказать “простой человек” — его современник. В смутное время концa 1980-х он сочинял намеренно незавершаемую драму “Народ”, составленную из монологов фольклорных персонажей и просто голосов улицы, как в поэме другого смутного времени, “Двенадцати” Блока4:
- — Эх, распустилась молодежь.
- Куда, Россия, ты идешь?
- — Она идет вперед, папаша,
- Россия дорогая наша.
В “Народе” находили отражение как злободневные темы, так и лексические новинки перестроечных времен:
Вострозубая гёрла,
Не пей ночью кровь из моего горла.
Во-первых, получишь СПИД,
А во-вторых, надо же иметь и девичий стыд.
Фольклорными персонажами в этой поэме выступали не только Змей Горыныч и песенные девицы, но и Горбачев с Ельциным, и Толстой с Достоевским (вроде анекдотических “Пушкина и Лермонтова”):
Ехал Федор Достоевский
По дороге столбовой.
А потом свернул на Невский.
Вдруг навстречу Лев Толстой.
— А куда спешишь ты, Федя,
Мимо ресторан-Медведя,
Быстро едя, быстро едя,
Горяча коня кнутом?
— Я спешу в игорный дом.
— Ну а я конец недели
Провести хочу в борделе.
И так далее. Четверостишие, данное как пролог к “Народу”, является изумительно емким определением понятия “народ”:
Народ есть некий интеграл
отдельных личностей,
которых Бог не зря собрал
в таком количестве.
Вот чего не понимают народолюбцы, говорящие от имени народа, встающие на его защиту и требующие от искусства служения народу: не сумма отдельных личностей, а интеграл. Ни защищать интеграл, ни служить ему нельзя. Впрочем, поэт может его персонифицировать, и в последней ремарке неоконченной драмы читаем: “Народ ложится в тракторную колею и засыпает. Россия, пригорюнившись, садится на свернутый трактором электрический столб и ждет, когда народ проснется”.
Я все не могу остановиться цитировать Уфлянда и в то же время все сильнее чувствую, что мне не удается сказать, каким он был. Словно можно словами вернуть человека к жизни. Но, может быть, я беспокоюсь зря. Может быть, живой Уфлянд как раз и закодирован в его стихах, а мне остается только припоминать о нем милые пустяки. Как, гостя у нас, он уходил после завтрака смотреть детские мультики по телевизору и до нас доносился из телевизионной комнаты его счастливый хохот. Как навеселе он любил изображать контрабас. Не музыканта, а самый инструмент — чуть наклонялся, чуть покачивался и издавал густые назальные звуки: дынн-дынн-дынн… Как дома у него кошки дожидались, пока он ляжет, чтобы запрыгнуть ему на грудь…
* * *
Ты умер, а мы ишачим,
но, впрочем, дело за малым.
Ты спал под живым кошачьим
мурлыкающим покрывалом.
Всё, что намурлыкано за ночь,
ты днем заносил на бумагу.
А низколобая сволочь
уже покидала общагу.
Ты легко раздаривал милость
растениям, детям, собакам.
А сволочь уже притаилась
в подъезде за мусорным баком.
Не слишкoм поэту живется
в краю кистеней и заточек.
А кошкам не спится, неймется,
всё ждут, когда же вернется
живого тепла источник.
_______________________________________
- Воспоминания об этом круге авторов и аналитические заметки о его истории см.: Уфлянд В. Могучая питерская хворь // Звезда. 1990. № 1; Он же. Один из витков истории питерской культуры: Некоторые особенности независимой питерской поэзии 50—60-х годов в соотнесении с собственным опытом // Петрополь. 1991. № 3. С. 108—115; Лосев Л. Тулупы мы // НЛО. 1996. № 14. С. 209—215 (первая публикация в изд.: Антология новейшей русской поэзии у Голубой Лагуны / Сост. К. Кузьминского и Г. Ковалева. Т. 1. Newtonville, 1980); Никольская Т. “Филологическая школа” // Литературное обозрение. 2001. № 2; Еремин М., Уфлянд В., [беседовал] И. Кукулин. Могучая питерская хворь // НЛО. 2005. № 71. С. 370—377.
2) Солженицын А.И. Двести лет вместе. В 2 т. М.: Русский путь, 2002. Т. 2. С. 464.
3) Цит. по изд.: Заболоцкий Н. Столбцы. Л.: Издательство писателей в Ленинграде, 1929 [репринтное издание: Ann Arbor: Ardis, 1980].
4) Фрагменты публиковались в: Митин журнал. 1987. № 16; Континент. 1988. № 55. С. 7—12; Континент. 1989. № 60. С. 73—88, и др. — Примеч. ред.