(Рец. на кн. Ent-Grenzen / За пределами: Интеллектуальная эмиграция в русской культуре XX века. Frankfurt am Main, 2006)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 4, 2007
ENT-GRENZEN / ЗА ПРЕДЕЛАМИ: Интеллектуальная эмиграция в русской культуре ХХ века: Сб. трудов / Под ред. Л. Бугаевой и Е. Хаусбахер. — Frankfurt am Main a.o.: Peter Lang, 2006. — 220 s.
“За пределом” (жизни, разума, закона, обычая) по-русски означает локус трансценденции, подразумевая не столько умозрительное, сколько некое “фактическое” пребывание “по ту сторону”, собственно инобытие. Множественное число в русскоязычной части названия сборника, посвященного новому осмыслению феномена эмиграции, указывает, во-первых, на то, что (в сегодняшней культуре) не существует единственной и “последней” границы, отделяющей что-то важное от чего-то сверхважного. Напротив, таких границ множество, как и случаев их пересечения. “Пределы” в книге фигурируют, таким образом, как в метафизическом, так и в географическом понимании с учетом всех посредующих (геополитического, социального, психологического, эстетического, повседневного) профилей этой проблемы. Во-вторых, множественное число в названии книги свидетельствует о стремлении исследователей помыслить культурный опыт вне “пределов”, однако не в смысле обретения универсальной метапозиции по отношению к различным идентичностям и даже не в смысле концептуализации1 самого понятия “предела” и опыта “трансгрессии”, хорошо известной по работам Батая, Бланшо, Фуко и др., но в смысле исследования многообразия современных практик существования “in between”, между культурами, “мобильности “живущего на границе”” (с. 17). Кажется, немецкая версия названия сборника (“Ent-Grenzen”), помимо значения “Ent-” как “удаления, расстояния” (Entfernung), “отчуждения” (Entfremdung), в отличие от русского “За пределами”, кроме субстантивного, передает еще глагольное значение и отчасти содержит в себе семантику действия — стирания, устранения границ, постановки их под вопрос, одновременно подтверждающей значимость “опыта-предела” (Бланшо) и деабсолютизирующей всякую “предельность” и “пограничность”, что как раз корреспондирует с практиками сегодняшней подвижности относительно “пределов”.
* * *
Сборник включает материалы конференции “Интеллектуальная эмиграция в русской культуре ХХ века”, состоявшейся в 2005 году в Зальцбурге. Книга двуязычна: часть статей написана по-немецки, часть — по-русски. Тематика весьма разнообразна: в книге обсуждаются как традиционные для исследований по эмиграции сюжеты (творчество Набокова, история трех волн русской эмиграции, русско-еврейская литература), так и новые проблемы (“внутренняя эмиграция” и эмиграция внешняя как конкурентные культурные поля; эмиграция в соотношении с такими понятиями, как экспатриация и диаспора, отчуждение и остранение, маргинальность, изгнание и “вписывание” в новую культуру). Почти все авторы стремятся к построению своего рода “теории” интеллектуальной эмиграции, зачастую опираясь на разработки так называемых постколониальных исследований.
Наиболее теоретичны в этом смысле, пожалуй, тексты редакторов сборника — Л. Бугаевой, перу которой принадлежат две опубликованные в книге статьи, и Е. Хаусбахер. В статье “Мифология эмиграции: геополитика и поэтика” Любовь Бугаева встраивает фигуру эмигранта в систему понятий, актуальных сегодня для исследований мировой мобильности. Их список сводится, с ее точки зрения, к четырем, если так можно выразиться, “гештальтам”: собственно эмигранта, экспатрианта, номада и туриста. Для первых двух пересечение границ является особенно травматичным и сопровождается “меланхолическим чувством” (по Фрейду), они претерпевают своего рода лиминальные испытания, переход к новой идентичности. По мнению исследовательницы, для современных писателей диаспоры (таких как М. Шишкин, М. Рыбакова, А. Лебедев, Н. Малаховская), в отличие от многих эмигрантов середины века, характерна не столько маргинальная безместность, сколько стратегия “вписывания” в новое культурное поле.
В этом контексте, хотя и несколько нарушая композицию сборника2, следует отметить интересную статью Сибиллы Риглер “Unsettling Lolita: Экранизация Лайна и роман Набокова”, где автор, исследуя киноязык “Лолиты” Эдриана Лайна, интерпретирует набоковского героя именно как маргинала и аутсайдера, сексуальные “трансгрессии” которого являются следствием, а не причиной его асоциального бытия-на-границе. Road movie, снятый Лайном, хорошо передает непрерывное движение и “безместность” Гумберта, “интеллектуального эмигранта”, фигура которого выступает связующей между изгнанниками “высокой” эмиграции и современными людьми гибридных культур.
В статье Николая Богомолова “Взаимоотношения между волнами эмиграции как культурная проблема” представлен дифференцирующий и эволюционный взгляд на русскую эмигрантскую культуру ХХ в. Исследователь настаивает на социально-культурной множественности форм русской эмиграции и утверждает, что современный этап ее изучения взыскует перехода от генерализации к анализу “чрезвычайно неоднородного материала, пока что с немалым трудом поддающегося структурированию” (с. 38). Любопытны наблюдения ученого, анализирующего, в частности, рецепцию представителями первой волны трудов позднейших эмигрантов из Советской России: применяя к культурной продукции второй и третьей волн стандарты первой, в лучших своих образцах ориентированной на сохранение непрерывности традиций русской культуры, Н. Богомолов отмечает, что эмиграция как феномен претерпела серьезную трансформацию, ибо в пространстве “русского зарубежья” “все больше и больше культура как органическое целое переставала существовать” (с. 37). Это, в свою очередь, соответствует эволюции самой идеи культурного творчества в изгнании.
Тема переосмысления понятия “изгнания” в культурном процессе ХХ века глубоко анализируется Евой Хаусбахер в статье “Exil und Literatur. Zu V. Nabokovs “The Real Life of Sebastian Knight””. Исследовательница рассматривает двоякую оценку эмигрантского опыта в работах Теодора В. Адорно (“Minima Moralia”, 1951), писавшего о травматизме изгнания, но и подчеркивавшего значимость его как фактора и даже источника интеллектуальной свободы. Эту идею развивают теоретики постколониализма (Эдвард Саид, Хоми Баба, Гаятри Спивак), осмысляя опыт перемещения как продуктивную силу (с. 89). Опираясь на интерпретацию изгнания как (метафорическую и символическую) категорию текста, Э. Хаусбахер исследует то, как авторский опыт эмиграции преломляется в метафорической конструкции набоковского романа “Истинная жизнь Себастьяна Найта”, реализуя одну из версий “межкультурного бытия” (das “Zwischen-den-Kulturen-Sein”), находящегося в центре внимания все тех же постколониальных штудий.
Метафорические превращения опыта изгнания в текстах Эльзы Триоле и Виктора Шкловского исследует Аня Типпнер в примечательной статье ““Aller et retour, ou seulement, sans retour”: Exil als Metapher und Lebensform bei Elsa Triolet und Viktor Sˇklovskij”. По мнению исследовательницы, для обоих авторов характерна метафорическая сублимация боли изгнания и ностальгии в литературном тексте. И хотя их биографические обстоятельства разнятся (Шкловский перестает быть эмигрантом), олитературивание изгнания, симпатии к аутсайдерству и некоторые другие способы литературного конструирования эмигрантского опыта остаются общими.
Литература как способ пересоздания авторской идентичности в эмиграции анализируется в статье Кристины Парнель “Emigration und Heimkehr. Identitätserzählungen in der russisch-jüdischen Literatur der Diaspora (Juzefovskaja, Kanovicˇ, Rubina)”. Творчество ныне здравствующих русско-еврейских писателей Мариам Юзефовской, Григория Кановича и Дины Рубиной рассматривается в соответствии с тремя различными моделями построения “гибридной” эмигрантской идентичности — ностальгии, памяти и прибытия (Ankunft).
Михаил Берг и Ульрике Ланге в своих исследованиях по-разному затрагивают проблему соотношения “внутренней” и “внешней” эмиграции. Позиция известного писателя и социолога литературы М. Берга, изложенная в статье “Неофициальная ленинградская литература и эмиграция”, далека от какой-либо героизации этих двух видов “отчуждения”: позднесоветский андеграунд и “русское зарубежье” автор рассматривает в аспекте символической экономики — как два конкурирующих культурных поля, в которых действуют социальные агенты, реализуя различные стратегии успеха. В этом смысле весьма интересны наблюдения Берга над тем, как в советской “второй культуре” формируются образы эмиграции, в известной мере дискредитирующие последнюю как социальную стратегию: это образы концлагеря, сумасшедшего дома, ада (рассказ В. Алексеева “Один день за границей”, роман В. Кривулина “Шмон”). В работе “Existenz in Zwischenräumen. Innere und äußere Emigration in Zinovij Ziniks “Peremesˇcˇennoe lico”” У. Ланге, напротив, анализирует то общее, что объединяет “внутреннюю” и “внешнюю” эмиграцию. Опираясь на концепцию “интеллектуальной эмиграции” Э. Саида, включающую как реальное изгнание, так и изгнание метафорическое, исследовательница акцентирует внимание на эмиграции как определенном умонастроении в романе З. Зиника “Перемещенное лицо”, вследствие чего переход от “внутренней” эмиграции к “внешней” понимается писателем как “объективизация собственной отчужденности”3.
В известной степени особняком от исследований, посвященных литературной эмиграции, стоит статья Александра Хёлльверта ““Emigration” aus dem sakralen russisch-eurasischen Imperium Aleksandr Gel’evicˇDugins”, â которой исследуется особый аспект эмиграции, понимаемой метафорически, а именно — темпоральный. Концепция утраченного сакрального прошлого (“Святой Руси”) Александра Дугина, отталкивающегося, с одной строны, от консервативных теорий Генона, Эволы и др., а с другой — от славянофильства и евразийства, рассматривается Хёлльвертом как реализация мифологемы “изгнания из Рая”, метафизической эмиграции. Но потерянная сакральная целостность предстает у Дугина не только в качестве утопии, но и — гетеротопии в смысле Фуко, в данном случае — “внутренней России” (“inneres Russland”), сохраняемой маргиналами (например, староверами) на периферии и в изгнании, по слову Дугина, “в просторах национального бессознательного”.
Два современных писателя-эмигранта, Андрей Лебедев (Франция) и Михаил Шишкин (Швейцария), представили в сборнике свои авторефлексивные тексты об эмиграции. Позиции их различны. А. Лебедев в эссе “Тот, кто в маслине: Писатель диаспоры, или Жизнь после смерти. Инвентаризация-2”, различая собственно эмигрантскую, иммигрантскую и диаспорную литературы, наиболее продуктивной считает последнюю, расположенную на границе двух культур и работающую “и на культуру метрополии, и на культуру аборигенов” (с. 74—75). Впрочем, свой переход на французский язык писатель интерпретирует как отказ от оказавшегося утопическим “опыта двукультурья”. Однако и этот переход он осмысляет как обогащающий и перспективный для себя. М. Шишкин в статье “Возвращение на родину” представляет свое эмигрантское литературное поприще менее драматично: он не считает себя оторванным от России и, в отличие от А. Лебедева, установление связи между западной литературой и “человечностью русского пера” (с. 214) полагает осуществимым. Исповедальные рефлексии двух писателей прекрасно дополняет анализ романа Шишкина “Венерин волос”, проделанный Л. Бугаевой в статье “”Воскрешение плоти”: Михаил Шишкин”. Исследовательница читает роман как философский палимпсест трактатов Августина: “”Венерин волос” — воплощение в словесной форме всех трех этапов человеческого пути в интерпретации Августина” (с. 205) — бытия, познания и любви.
* * *
Странничество, скитальчество как обширная культурная практика является одним из следствий иссякания истории, когда, как пишет И.П. Смирнов, культура “более не в состоянии найти в том, что ей предшествовало, ни позитивного, ни негативного начала, когда она попадает в нулевую точку на диахронической оси”4. К эпохе “постистории” (пусть это звучит парадоксально) принадлежат и исследуемые в рецензируемом сборнике явления. В эту эпоху (что, впрочем, встречалось и раньше) homo viator “достигает своего максимума, превосходя мигрантов и эмигрантов, туристов и паломников”5. В этом смысле “интеллектуальная эмиграция”, анализируемая в книге, перерастает каждую из своих форм — реальную или метафорическую. Для странничества характерна стратегия трансцендирования и ускользания от всякой идентичности, стремление “попасть из преходящего и ложного в бытийную длительность — в темпоральность как таковую”6, самоуглубление и авторефлексия. “Интеллектуальный эмигрант”, “домом” которого нередко становится само литературное письмо (с. 16), вероятно, является модификацией странника, предстающего, например, в облике бродячего философа (скитальчество Григория Сковороды, ассоциировавшего бродяжничество с сократовским предписанием “Познай самого себя!”; странничество ницшевского Заратустры; максима Хайдеггера “Der Mensch ist das Weg”, которого, однако, Э. Левинас упрекал в излишней “оседлости” мышления…). “Безместность” Гумберта-писателя, проанализированная в сборнике, и подчеркнутая “бездомность” самого Набокова на склоне лет — яркая иллюстрация этой взаимосвязи. Интересно также, как отмеченная И.П. Смирновым “двутелесность” странствующего субъекта согласуется, например, с исследуемыми Евой Хаусбахер мотивами удвоения времени, места и “я” у того же Набокова или с соображением Андрея Лебедева о “двух жизнях”, проживаемых писателем, переходящим на другой язык. Девиз Дугина “Все в тобi! — В тобi, Русь, в тобi, жизнь, в тобi, Бог, в тобi, власть…”, обращенный к эмигрантам-во-времени, хранящим в себе “Священную Родину”, воплощает “архаизирующую тенденцию”7 сегодняшнего странничества. “Воскрешение плоти”, “перевод людей-историй на язык бессмертия” (с. 211) в романе Шишкина, вероятно, не случайно столь созвучно стремлению древнерусских “калик” “сопережить Фаворское чудо, спиритуализацию тленной плоти”8.
В современном скитальческом мире культ номадов, распространенный в предреволюционной России и предвосхитивший, по некоторым оценкам, то же евразийство9, после подавления страннической культуры Советским государством “встречается” во второй половине ХХ века не только с “бродяжим духом” хиппи и теорией “номадизма” Делёза—Гваттари, но и с внетеоретическим (но не внекультурным) опытом бесчисленных мигрантов. Кажется, современным странником движет не столько постисторическая “детерриториализация”, сколько преисторическая “первосубъектность”, воля к возрождению “абсолютного почина”10 мира и истории.
Понятие “эмиграция”, кажется, не вполне устраивает авторов сборника. С одной стороны, этот термин получает очень широкое значение (большинство исследователей солидаризуется с понятием “интеллектуальной эмиграции” Саида, далеко ушедшего от обыденного смысла слова “эмиграция”). С другой стороны, содержание понятия мулитиплицируется и встраивается в ряд близких явлений, связанных с культурой современной мобильности (диаспора, экспатриация, иммиграция, номадизм, туризм). В возможности непроблематично подвести под одну рубрику различные по генезису и по роли в культуре явления сомневается Н. Богомолов. Серьезно меняет оптику подход М. Берга: эмиграция (как внутренняя, так и внешняя) берется им не столько как утрата и изгнание, сколько как одна из сфер стяжания символического капитала.
Л. Бугаева, сопоставляя мотивации эмигранта/экспатрианта с фигурой туриста, фиксирует некую дефицитарность, “нехватку”, становящуюся движущей силой того и другого. Разница в том, что эмигрант, изгнанник теряет Родину, что чревато меланхолией, вызванной утратой “любимого объекта”, то есть его “нехватка” относится к прошлому; турист же ищет в посещаемых местах “наиболее достоверного, аутентичного” (с. 54), то есть его “лишение” связано с будущим. Показательно, что предполагаемая компенсация этой “нехватки” располагается не во времени, а в пространстве: “С эмигрантом туриста-путешественника сближает вера в существование где-то в географическом пространстве некоего подобия Ultima Thule — идеального острова, которого он лишен “здесь и сейчас”” (с. 55). Однако “взгляд туриста” в эпоху “глобального туризма”, стремящегося “непосредственно присутствовать где-либо”, лицезреть подлинное “живое” событие11, может оборачиваться ожиданием “найти в местах своего пребывания все то, о чем он уже заранее знал <…>, т.е. свое собственное воображаемое, переведенное в материал”12. Разочарование и “омраченность”, настигающая туриста в момент или сразу после созерцания вожделенного места, объекта или события и побуждающая к дальнейшим путешествиям, — не что иное, как изнанка той же “нехватки”, связанной, согласно А. Кожеву, интерпретировавшему гегелевский концепт “желания”, с действием отрицания, негации, характеризующим самосознание. ““Омраченность” <…> есть реакция на упразднение фантазма и скрытое отрицание реальности места, которое питало сам фантазм…”13 Фантазм “не-места”, образ пространства, к которому хочется приобщиться, определяющий движение путешественника, “защищает” его сознание от реальности этого пространства, “сохраняет форму события, не давая ему свершиться”14. В этом смысле “нехватка”, ведущая по миру эмигранта и туриста, есть общеантропологическая установка человека ХХ столетия, возникшая на излете эпохи модерна. Это “второе пришествие” апофатики, на сей раз по большей части секуляризованной, “негативная антропология”, приведшая в тоталитарных культурах к упразднению субъекта. Здесь не место об этом распространяться, но надо сказать, что данная парадигма сыграла существенную роль для образа эмиграции, сложившегося в ХХ веке.
Постколониализм, ставший методологической основой большинства работ обсуждаемого сборника, если его представить в качестве некой идеологии, предполагает изживание как упомянутой “нехватки”, негативно постулирующей — повсюду и нигде — трансцендентный “центр” (“не-место”), так и постмодернистского “номадизма”, утверждающего тотальную маргинальность и периферийность15. Это значит, что трансформация объекта исследования диктует способ трансформации самого метода. Не случайно, к примеру, Л. Бугаева полагает, что эмиграция как таковая ассоциируется скорее с литературным модернизмом (добавлю: и с уходящим модерном вообще), диаспора же находится, по ее мнению, на пересечении теорий постструктурализма и postcolonial studies. То есть метод имманентен объекту и выступает как симптом культуры конца ХХ — начала ХХI столетия, ориентированной на различные формы глобальной мобильности. Это делает органичным соседство текстов писателей и их исследователей под одной обложкой и то, что писатели сами — и весьма успешно — заняты исследованиями (М. Берг, А. Лебедев).
Хочется заметить, что означенная органичность объекта и метода нашла и чисто лингвистическое выражение в книге. Обилие макаронических компонентов речи выводит дискутируемую проблематику на новый уровень: сборник не просто двуязычен (что могло означать его ориентацию на немецкоязычную славистическую аудиторию), он подразумевает достаточно неопределенную языковую идентичность читателя, которому приходится читать тексты и цитаты по-русски, по-немецки, по-французски и по-английски без перевода, потому что ни один из языков и, соответственно, культурных ареалов не взят в качестве точки отсчета, а один язык проникает в другой, как, например, англоязычные определение и сказуемое в такой типичной для сборника фразе: “Гумберт Гумберт не только сам ведет unsettled жизнь, но и unsettles Лолиту”. Что это, как не лингвистическое воплощение “гибридности” des “Zwischen-den-Kulturen-Seins”?
________________________________
1) Концептуализация пересечения границы (линии фронта, “границы между двумя возрастами мира”) как опыта и как размышления об опыте фиксируется М. Хайдеггером в его эссе “О “линии””, явившемся ответом на статью Э. Юнгера “Через линию”: “Über die Linie” он понимает и как “через линию”, и как “о линии”. См. русский перевод этих работ в кн.: Судьба нигилизма: Эрнст Юнгер, Мартин Хайдеггер, Дитмар Кампер, Гюнтер Фигаль. СПб., 2006.
2) Сборник состоит из четырех разделов, имеющих немецкоязычные заглавия и посвященных: русской эмиграции, “отчуждению” как литературному феномену, корреляции понятий эмиграции и маргинальности, творчеству современного романиста Михаила Шишкина, живущего в Швейцарии.
3) Зиник З. Эмиграция как прием // Синтаксис. 1983. № 11. С. 197. (Цитирую по статье У. Ланге.)
4) Смирнов И.П. Генезис: Философские очерки по социокультурной начинательности. СПб., 2006. С. 237.
5) Там же.
6) Там же. С. 238.
7) Смирнов И.П. Указ. соч. С. 245.
8) Там же. С. 238.
9) См.: Frank S. Dostoevskij, Jadrincev und Cˇechov als “Geokulturologen” Sibiriens // Gedächtnis und Phantasma. München, 2001.
10) Смирнов И.П. Указ. соч. С. 245.
11) См.: Urry J. The Tourist Gaze. London, 1990; Idem. Consuming Places. London, 1995; Урри Дж. Взгляд туриста и глобализация // Массовая культура: современные западные исследования. М., 2005.
12) Подорога В. Культура и реальность: Заметки на полях // Массовая культура: современные западные исследования. С. 325.
13) Подорога В. Указ. соч. С. 327.
14) Там же.
15) См. также: Смирнов И.П. О метапозиции. Провинция // Звезда. 2003. № 11.