(К публикации материалов из семейного архива Л.С. Выготского)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2007
(К публикации материалов
из семейного архива Л.С. Выготского*)
В 2006 году в семейном архиве Л.С. Выготского обнаружилось большое количество рукописных заметок, которые никогда не издавались и не были прочитаны. Эти заметки, найденные в процессе подготовки к изданию полного собрания сочинений Выготского, представляют собой огромную ценность не только для истории психологии. Как известно, далеко не все замыслы ученого оказались реализованными, многие сохранились только в черновиках и заметках для себя, поэтому публикация архивных материалов может отчасти прояснить контуры общепсихологической теории, к созданию которой стремился Выготский.
Записная книжка, помеченная октябрем 1932 года, стоит особняком в ряду архивных находок как одна из наиболее ясных и легко читаемых записей; она имеет точную датировку и выделяется на фоне других текстов, приближающихся по своему характеру к внутренней речи, которая едва поспевает за скоростью мысли1. Но — и это самое главное — в ней стягиваются в один узел те фундаментальные проблемы, которые будут подстегивать мысль Л.С. в последние годы его жизни. Их соседство на страницах записной книжки не является простым совпадением, и в задачу нашего комментария входит первоначальный анализ заметок Выготского в контексте его поздних работ.
Публикуемый текст состоит из трех частей — плана ненаписанной книги “К вопросу об исследовании сознания”, заметок по психофизической проблеме и тезисов по докладам И.М. Соловьева2 и А.Н. Леонтьева3, сделанным, вероятно, на внутренней конференции для ближайших сотрудников (такие конференции Выготский проводил довольно часто, на них обсуждались не только результаты проделанной работы, но и планы на будущее [16, c. 86]). В целом можно сказать, что в тексте отмечен поворот или прорыв к новой психологической теории (впервые обозначившийся в конце 1930 года, в докладе “О психологических системах”) — к теории сознания как динамической смысловой системы, и одновременно зафиксировано расхождение во взглядах между Выготским и Леонтьевым в самый момент его возникновения. Выготский еще с энтузиазмом относится к дальнейшему сотрудничеству с Леонтьевым и пытается увлечь его своими идеями, что подтверждают и другие записи от 1932 года. Он критикует и подбадривает своих коллег, которые с трудом выдерживают высокий темп движения вперед. Цель кажется ему настолько близкой, что он берется за самую трудную проблему, от решения которой зависит будущее всей психологии, как он напишет примерно в эти же годы в незаконченном “Учении об эмоциях”. Решение психофизической проблемы4 (и тем самым проблемы кризиса психологии) должно стать тем критерием, по которому можно будет судить об успехе. Выготский лихорадочно работает, он полон планов, жить ему остается менее двух лет. То, что он успевает сказать в “Мышлении и речи”, только часть нового видения, определившегося именно в 1932 году.
Итак, в записной книжке, датированной октябрем 1932 года, сошлись воедино проблема сознания, психофизическая проблема, полемика с Куртом Левином5 и А.Н. Леонтьевым. Проанализируем каждую тему более подробно.
План книги о проблеме сознания — один из четырех планов, обнаруженных в архиве на настоящий момент. Знаменитый труд Выготского “Мышление и речь” является, по сути, пролегоменами к этой книге, потому что в нем рассматривается только одна — пускай и самая важная с точки зрения ученого — межфункциональная связь в системе сознания. Выготский говорит в предисловии к этой своей опубликованной работе, что проблема мышления и речи освещается в ней как узловая проблема всей психологии человека и ведет к новой теории сознания. Сознанию посвящено лишь несколько заключительных абзацев “Мышления и речи” — “исследование обрывается у самого порога” [6, т. 2, с. 9].
Н.Н. Вересов в своей книге о Выготском показал, что эта цель прослеживается и в ранних работах 1924—1926 годов [31]. Но только теперь, в 1932-м, найдены ведущие принципы и подтверждающие их факты. Примечательно, что под заголовком самого раннего плана книги (или большой статьи) рукой Л.С. выведены инициалы Леонтьева и Лурия6, которых он тогда видел среди соавторов. Однако растущее непонимание коллег, повидимому, привело к решению писать книгу в одиночку. В публикуемой записи план еще достаточно схематичен, тогда как в более поздней появляется ряд подробностей, в частности связанных с исследованиями отношения между мышлением и речью, а также с ролью речи в генезисе сознания. Первой появляется идея системного строения сознания, в ней постепенно вызревает принцип смыслового строения, соответственно анализ межфункциональных связей к 1932 году уступает руководящую роль семическому анализу сознания7, и в более поздних планах мы уже видим смещение акцента на проблему смысла.
Отдельный пункт в каждом из планов относится к обсуждению фактов, подкрепляющих новую гипотезу Выготского. Все они связаны с идеей главенства смыслового плана в динамике сознания. Четыре основных факта упоминаются во всех вариантах — “Ася, Шерешевский, шизофрения, Хлебников” (в этом ряду также называется нормальный взрослый как образец для сравнения)8. Они представляют собой примеры психологических систем в процессе развития или распада. В примере “Ася”9 (нормальное развитие) имеются в виду первые детские вопросы, которые являются вопросами о смысле, а не о значении: “Ср. у Павлова: рефлекс что такое и первые вопросы Аси: что это. Это ориентировка смысловая, в сознании” (запись “Сознание без слова”, семейный архив). Здесь движение в смысловом поле первично, оно предваряет всякое действие с реальным предметом, в нем впечатления и догадки о смысле события или вещи связываются со словом (о том, что это схватывание сути мира мы находим и у “неразумных младенцев”, в наше время пишет, например, В.В. Бибихин [1, с. 143—150], интереснейшие эксперименты проводятся Е.А. Сергиенко [19]).
Шерешевский (“Ш.”) — знаменитый пациент А.Р. Лурия, обладавший феноменальной памятью, главный герой его “Маленькой книжки о большой памяти”. Этот пример (аномальное развитие) Выготский ценил очень высоко: “Шерешевского отшлифовать как алмаз, светлый — драгоценный, который пройдет через строй проблем, разрешая их, как алмаз режет стекло” (“Сознание без слова”). На нем можно было показать, каким образом устроена психологическая система, центрированная на памяти, какие трудности создает она для своего носителя. Шерешевский, “чтоб понимать — должен видеть (видит меня при разговоре по телефону)”, должен вспоминать; его мышление привязано к зрительным образам и не достигает той свободы движения в плане чистой абстракции, которая характерна для зрелого мышления взрослого человека. Его мир во многом похож на мир дошкольника, он представляет собой “сознание по памяти. Знает, но не знает, что знает. Ср. ребенок — решил задачу, но не понимает, как решил” (там же).
При шизофрении речь отщепляется от других психических функций, которые регрессируют на онтогенетически более ранние стадии развития. На месте зрелого сознания возникают более примитивные синтезы, аналоги которых можно обнаружить в онто- и филогенезе. Связность и осознанность, привнесенная речью в сознание, теряется; эмоции, отщепляясь от слова, уходят в “первобытное состояние”, возникают сначала инфантильные и примитивные аффекты, затем эмоциональная сфера подвергается полному разрушению (один из главных симптомов шизофрении — охлаждение по отношению к тому, что было когда-то делом и смыслом жизни, к близким родственникам и т.д.). Шизофреник, замечает Выготский в докладе “О психологических системах”, утрачивает способ речевого общения с самим собой. Рвется собственная ткань сознания — диалог с собой и интериоризированными собеседниками. Шизофрения оказывается, таким образом, ярким примером поражения смыслового центра сознания; не случайно она впоследствии становится “ведущим фактом” в экзистенциальной психологии и Dasein-анализе. Там шизофрения рассматривается как “самое нечеловеческое из человеческих заболеваний” [3], при котором разрушенным оказывается сердцевина человеческого существа — его способность свободно экзистировать (подробнее см. [9]).
Что касается примера с Хлебниковым (который появляется также в “Мышлении и речи”), то здесь речь идет не о “нормальном”, а о сверхнормальном или “гениальном” варианте развития, о том, как поэзия и словотворчество открывают новые возможности, новую свободу человека. Впрочем, об этом великолепно сказано у самого Выготского:
“Потому что мысль не совпадает с значениями, потому что путь от мысли к слову лежит через значения, а речь есть иносказание10, — именно поэтому: — 1) жалобы на несовершенство речи, невыразимость мысли — но сердца бедного кончается полет одной бессильною истомой11; 2) для преодоления этих жалоб — попытка плавить слова, создавая новые пути от мысли к слову, через новые значения слов (Хлебников сам сравнивал эту работу с прокладыванием пути из одной долины в другую12, говорил о прямом (более) пути из Москвы в Киев не через Нью-Йорк, называл самого себя путейцем языка — “есть язык — ткань из единиц ума, ткань понятий”); 3) для преодоления этих жалоб — игра на кривизне этих путей и выражение невыразимого Пастернак и др.” (“Тезисы по докладу А.Р. Лурии”, семейный архив)13.
Особый интерес представляет приписка в конце плана книги: “Судьба становится сознат[ельной] частью личности. Спинозовское могущество разума и свобода от рабства еще не высшее. Оно — amor fati: ср. опыты Dembo — Koffka14. “С меня довольно сего сознания””. Эта запись соединяет первую и вторую части текста и несколько проясняет отношение Выготского к идеям Спинозы. Примерно в те же годы в “Учении об эмоциях” Выготский разворачивает грандиозную панораму критического исследования современной ему психологии, снова возвращается к теме кризиса, корни которого видит в картезианском дуализме, явно или неявно присутствующем в каждом психологическом учении. Положительную часть исследования Л.С. планировал построить на идеях Спинозы, у которого он как будто бы находит столь необходимую для психологии монистическую точку зрения. Однако вторая часть “Учения об эмоциях” так и не была написана. Некоторый свет на замысел Выготского проливают отрывочные заметки о Спинозе и маргиналии к его текстам, найденные в архиве; однако данная запись свидетельствует о том, что для Л.С. спинозизм не был истиной в последней инстанции. По-видимому, он хотел оттолкнуться от мысли Спинозы, чтобы прийти к более “высокому”, “вершинному”, но не сугубо философскому, а все-таки психологическому пониманию проблемы аффекта и воли (записи по данной проблеме появляются уже в 1925 году). Для Спинозы, пишет Выготский, воля есть аффект, а свобода заключается в овладении своими страстями, возможное парадоксальным образом только как подчинение им (Выготский, комментируя Спинозу, неоднократно цитирует в заметках Ф. Бэкона — “nature parendo vincitur”15). Другое дело, что мы способны выбирать, чему подчиняться. Например, благородной страсти, amor dei intelleсtualis16. Однако каким образом разум оказывается в состоянии выбирать, нацеливаться, собирать личность под одну идею? Стоят ли за этой свободой какие-то психологические механизмы или она абсолютно непостижима? Откуда человек черпает свою свободу? Ответ Спинозы — от Бога — Выготский принять не мог хотя бы потому, что точка тут возникает слишком рано. Философ может себе позволить подобный прыжок над бездной, психолог — нет. Он должен был искать ответ в той промежуточной области, в которой философия всегда опасалась увязнуть17.
Приведем несколько важнейших тезисов из недавно опубликованного фрагмента о Спинозе (“NB! Молнии Спинозовской мысли” [12]):
“Свобода: аффект в понятии.
Грандиозная картина развития личности: путь к свободе. Оживить спинозизм в Маркс[истской] психол[огии]. <>
Центр[альная] проблема всей психологии — свобода”.
Из записи “NB! О воле” (семейный архив):
“Воля — это понятие, ставшее аффектом; волевой человек — это личность, определившая свои поступки и образ жизни из аффекта Я”.
Путь Выготского к “вершинному” объяснению аффекта и воли пролегал через марксизм, для развития которого он сделал много больше, чем иные патентованные диаматчики. Однако марксизм Выготского не был “заказным”. Он имел неосторожность работать с его положениями всерьез, исследовать то, что надо было принимать как должное. В статье “Лотман и марксизм” М. Гаспаров пишет о том, насколько неудобной фигурой для власти был Ю. Лотман: “Как материализм и как диалектика, точно так же исходным принципом для Лотмана был и историзм — и точно так же этот историзм метода сталкивался с антиисторизмом идеологии. Идеологическая схема эгоцентрична, она навязывает всем эпохам одну и ту же систему ценностей — нашу. Что не укладывается в систему, объявляется досадными противоречиями, следствием исторической незрелости. Для марксистского метода противоречия были двигателем истории, для марксистской идеологии они, наоборот, препятствия истории” [7]. Сказанное о Лотмане можно дословно повторить и о Выготском, у которого критики всегда находили слишком много противоречий для репутации “безукоризненного” марксиста.
Марксистская идея свободы как осознанной необходимости была созвучна идеям Спинозы о могуществе разума. Но Выготский не мог во всем согласиться со Спинозой. Нельзя сказать, что мы подчиняемся тому, что заложено в нас “по природе”. Выготский пишет, что мысль и слово, освещая аффект, вмешиваются в него, изменяют его. Темное природное чувство сначала вырывается из первичной слитности с другими чувствами, а затем вступает с ними при посредстве слова в новые отношения. Возникает новая система чувств, “невозможная в природе”. В “Мышлении и речи” Выготский дает два главных критерия зрелой психики — произвольность и осознанность, они характеризуют каждую составляющую сознания. Эмоции не являются исключением; прокаленные мыслью и словом, они освобождаются от своего природного субстрата (см. “Лекции по психологии” [6, т. 2]), их периферические компоненты “отмирают”, за счет чего высшие эмоции оказываются более подвижными и тонко дифференцированными. Динамика специфически человеческих эмоций уже определяется не состоянием тела, “снизу”, но из плана смыслов, “сверху”. Тенденция, которую находит Выготский в процессе развития эмоций, сходна с развитием мышления — мы оказываемся свободными от природных обстоятельств, уходим в область “ненаглядного”, в область смыслов. С его точки зрения, человек не просто подчиняется аффекту, пусть самому благородному, но сам выстраивает свои аффекты, личность, судьбу. Произвольная эмоция — вот вектор развития аффекта по Выготскому, и в свете этой идеи этика может быть понята как необходимый этап в развитии произвольных эмоций, как культурно-исторический способ воспитания высших эмоций.
Надо заметить, что данная точка зрения является в известной степени проблематичной. С одной стороны, ее марксистский базис очевиден, за ним ближайшим образом стоит картезианская идея опредмечивания субъектом cogito самого себя, выход на край собственных возможностей, вытягивание себя из болота онтологической несвободы за волосы — произвольным актом (об этой тенденции см. в поздних докладах и статьях Хайдеггера [23], о ее концентрации и воплощении в научной психологии см. [10]). С другой стороны, у Выготского мы находим нетипичную для марксиста идею о преображающей роли слова.
Связь между картезианским пониманием самости, ницшеанским проектом сверхчеловека и идеями Выготского несомненна. Вместе с тем у него мы видим скорее новоевропейский идеал сверхчеловека-творца, который преобразует природу, в том числе свою собственную, но не советский идеал “полого человека”, в котором эта природа оказывается уничтоженной ради нового “биополитического тела” (термин М. Фуко; о реконструкции образа “полого человека” в СССР см. [21]). Более того, в поздних работах Выготского за новоевропейскими характеристиками индивидуальности начинают проступать контуры иного представления о человеке, “специфическое отличие” которого в том, что он говорит и мыслит. Эти два простых определения, априори чуждых тоталитарному режиму, только на первый взгляд кажутся элементарными. Прежде чем упрекать концепцию Выготского за интеллектуализм, вспомним, что в античной философии именно ум (нус, логос) отличает человека: по Аристотелю, это единственная “психическая функция”, которая может быть отделена от тела (вспомним и о том, как настойчиво Выготский пишет об уходе от конкретного и наглядного, от физиологического субстрата в процессе развития каждой высшей психической функции). Прежде чем рассуждать о том, что Выготский выполнял идеологический заказ, когда писал о том, что индивидуальная психика по происхождению коллективна, вспомним о старом греческом определении человека как zoon politikon (где “политическое” имеет отношение к полису), вспомним, наконец, Платона и его идею рода-рождения (не генетического, а общечеловеческого, гнозисагенезиса), в которой человек только и может себя узнать [2, с. 269].
По Выготскому, одним из главных вопросов, на который должна ответить психология, является вопрос о специфических отличиях человека (“Смысл психологического кризиса”). Особого внимания заслуживает тот факт, что образ человека вообще оказывается центральной гносеологической проблемой в методологии новоевропейской науки. Утрата целостности, распад образа человека в эпоху Нового времени (М. Хайдеггер, Г. Зедльмайр и др.) приводят к построению мозаичной картины мира, а в психологии отражаются в виде кризиса и наличия множества непересекающихся подходов к изучению психики [10]. “Человек, — пишет В.В. Бибихин, — в своем существе не морфе, вообще не что, а открытость” [2, с. 235]. Преодоление себя, овладение собой, произвольность у Выготского — отблеск этой открытости, разомкнутости бытия человека (подобно тому, как пещерный огонь в притче Платона о пещере тоже обязан своим существованием солнцу [23, с. 356]). Гениальная догадка Выготского заключается в выделении двух “специфических отличий” человека, которые создают пространство для трансцендентных переходов — мысли и слова. Характерно, что мы не находим у Выготского структурно-антропологического представления о человеке с набором определяющих его черт. Поэтому парадоксальное, вдоль и поперек раскритикованное утверждение А.А. Пузырея, что Выготский изучал только развитие и никогда не занимался психикой как таковой [17], имеет свои основания.
За психологическими исследованиями Выготского всегда стоял истино философский вопрос о природе человека. Его работа в известной степени может рассматриваться как попытка преодоления метафизики, потому что он стремился осмыслить разрыв между телесным и духовным планами бытия человека. Вклад Выготского в психологию определяется даже не тем, что он создал “еще одну” психологическую концепцию, но прежде всего проблематизацией психологии, ее онтологического базиса, умением видеть в ней “архитектуру вопросов” (термин Э. Ионеско). Психологу довелось жить на стыке времен: его работа “Смысл психологического кризиса” написана в те же годы, что и “Бытие и время” Хайдеггера, но его мысль еще во многом определялась новоевропейской метафизикой. Однако общая направленность поздних работ Выготского, его интерес к творчеству В. Хлебникова и О. Мандельштама говорят о том, что идея человека-творца, поэта, “дающего вещам имена”, была ему близка.
Сергей Ушакин [21] пишет о главной отличительной черте образа человека времен советского тоталитаризма 1920—1930-х годов: “Призывы Горького “объявить природе бой” и создать вторую — рациональную — природу-культуру, попытки Лысенко “расшатать” наследственность живых организмов в условиях контролируемой среды и, наконец, педагогические опыты Макаренко по “проектированию” соответствующего социального окружения для новой личности — все это хорошо демонстрирует, как именно детально прописанный контекст существования становится синонимом самого существования. “Внешние условия” и субъектность оказываются слитыми, сплавленными, отождествленными. <> Бытие “вне себя” становится и основным условием, и отправным пунктом человеческого существования”.
Но в том-то и заключалась вся опасность идей Выготского, что он всегда был нацелен на изучение “внутреннего”. В конце концов, в процессе интериоризации создается именно внутренний мир, а в поздних работах по возрастной психологии Выготский не отрицает и спонтанного развития, спонтанной активности ребенка, которая встречается с внешними воздействиями. В критические (сенситивные) периоды развития ребенка восприимчивость к средовым факторам растет, и они способны кардинальным образом повлиять на дальнейшее развитие. Спонтанная активность оформляется и направляется извне (здесь уместно вспомнить и о синергетике). Можно ли моделировать, направлять то, чего нет? Перенос внутрь интерсубъективных отношений тоже не механический процесс, и тем более не “отражение”, он связан с актом личного выбора (см. об образовании третичных связей в докладе “О психологических системах” [6, т. 1]). Знание о том, что человек свободен, является постоянным фоном мысли Выготского. Создается впечатление, что все достигнутое им было подготовительной работой, лесами для будущей теории сознания как динамической смысловой системы. Механизмы социальной медиации были важны ему не сами по себе, и не в них заключалось для него существо человека, они должны были послужить лестницей к новой “вершинной психологии”.
О том, какой смысл вкладывал Выготский в это понятие, можно судить по “апокрифическому” тексту “Доклада о сознании”, включенному в первый том собрания сочинений. Во-первых, вершинная психология противопоставляется там глубинной психологии, всему психоаналитическому направлению [6, т. 1, с. 166]. Вершинная психология, таким образом, означает некое видение человека с точки зрения полноты его бытия, с вершины его акме. Это то видение, которое позволяет гуманистической психологии называть Выготского “своим” [20, с. 49]18.
За словами о рождении нового человека в процессе его переплавки — излюбленная тема молодого Выготского — угадывались жажда полного бытия и понимание исторической важности того момента времени, в котором ему выпало жить. Появление научной психологии означало, что человек приступает к наиболее сложному и важному — к самому себе, что наступило время “решающего сражения” за будущее, которое во многом зависит от исхода глобальной трансформации существа человека. Приведем финальные строки работы о кризисе, в которых сложным образом переплетены марксизм и ницшеанские мотивы, вопросы свободы и необходимости и т.д.:
Этой психологии, о которой мы говорим, еще нет; ее предстоит создать — не одной школе. <> Наша наука не могла и не может развиваться в старом обществе. Напротив, в новом обществе наша наука станет в центре жизни. “Прыжок из царства необходимости в царство свободы” неизбежно поставит на очередь вопрос об овладении нашим собственным существом, о подчинении его себе. <> Новое общество создаст нового человека. Когда говорят о переплавке человека, как о несомненной черте нового человечества, и об искусственном создании нового биологического типа, то это будет единственный и первый вид в биологии, который создаст сам себя… <> эта психология будет так же мало похожа на нынешнюю, как — по словам Спинозы — созвездие Пса похоже на собаку, лающее животное [6, т. 1, с. 436].
Современные психологи часто ставили подобные высказывания в упрек Л.С. Выготскому, обвиняя его в идеологическом конструировании научных задач [8], [18]. Необходимо понять слова Выготского как голос своего времени, принципиально обращенный в будущее, не столько с точки зрения принадлежности их к марксизму, сколько с точки зрения принадлежности и самого раннего советского марксизма к конкретной исторической эпохе. И если ряд высказываний из ранних работ Выготского похож на революционные лозунги того же Л. Троцкого [24], то именно там, где и сам Троцкий говорит “не от себя”, а “из времени”. Нужно обратить внимание на то, что в 1930-х годах Выготский все меньше рассуждает о новом обществе и все больше о человеке, исчезают аналогии между психикой и техническим устройством, появляются тезисы об осмысленном слове как микрокосме человеческого сознания, его живой клетке [6, т. 2, с. 361].
У идей Выготского есть менее явный, чем марксизм и картезианство, но не менее интересный философский контекст. У него примечательна сама рамка обсуждения психологических вопросов, характерная не столько для психологии, сколько для собственно философии. Нерв его концепции, ее главную проблему (которая не исследуется непосредственно, а представляет собой некий философский фон, на котором разворачивается поиск) можно реконструировать так: каково отношение слова к “первой природе” человека? Слово всего лишь реорганизует природные процессы, не меняя в них ничего, кроме порядка и сочетания, или все-таки преобразует их каким-то более радикальным способом? Какова природа самого слова — если оно посредник между природой и культурой (или, в другом варианте, между телом и духом), то что оно такое — часть культуры, часть природы или ни то, ни другое?19
Слово вмешивается в восприятие и в аффект, пишет Выготский, — оно выстраивает судьбу. Этих связей, этих страстей не найти в человеке до того, как слово осветило их, — или все-таки они были, но мы не знали о них, но теперь знаем? У Выготского в разные периоды творчества можно найти высказывания в пользу обеих альтернатив — слово меняет только ordo et connexio идей (восприятий, аффектов), слово их полностью преобразует. Особость его мысли в том, что он не выбирает ни одно из этих решений “произвольно и осознанно”, но дает высказаться обоим полюсам мысли, приводит их в соприкосновение друг с другом, как это делал когда-то Сократ в диалоге “Кратил” (см. [1, с. 89]).
Удивительно, что Выготский, стремясь к монизму в объяснении психики, так и не свел ее к чему-то одному, к пресловутой “материи” (или “функции мозга”) или, наоборот, к чистому движению смыслов. Это его поздние комментаторы делали вывод о том, что он представлял себе психику как всецело искусственное, над- и даже внеприродное образование, тогда как сам Л.С. говорил, например, что “искусственные акты не следует представлять себе как сверхъестественные или надъестественные, строящиеся по каким-то новым, особым законам. Искусственные акты суть те же естественные, они могут быть без остатка, до самого конца разложены и сведены к этим последним… Искусственной является комбинация (конструкция) и направленность, замещение и использование этих естественных процессов” [6, т. 1, с. 104]. Однако на той же странице Выготский делает странное замечание: “Метод этот не отрицает ни одного естественнонаучного метода изучения поведения и нигде не пересекается с ним” [6, т. 1, с. 104—105]. Все-таки — особые законы, особый метод или простая комбинация природных функций, о которой до Выготского говорили еще рефлексологи и бихевиористы? Радикализм тезисов об “инструментальном методе”, где психика еще рассматривается по аналогии с машиной, техническим устройством, в поздних работах сменяется более осторожными высказываниями. “Подчинить себе можно только уже действующую функцию. Осознать можно только то, что имеешь” [6, т. 2, с. 258]. Когда центр исследовательской программы Выготского сместился со знака-орудия на знак-слово, вопрос о преобразованной природе и об особом методе возник с новой остротой. “Речь своим появлением принципиально изменяет сознание” [6, т. 1, с. 165].
Действительно, постулат о двух планах в развитии высших психических функций (далее — ВПФ) содержал в себе внутренний конфликт. Именно за этот постулат Выготский больше всего подвергался критике, ему часто приходилось давать разъяснения, даже признавать ошибочность своей идеи. В записной книжке “Symposium 4 декабря 1932 г.” (семейный архив Л.С. Выготского) он пишет: “Высшие и низшие функции не строятся в 2 этажа: их число и названия не совпадают. Но и не наше прежнее понимание: высшая функция есть овладение низшей (произвольное внимание есть подчинение себе непроизвольного внимания), ибо это и значит — в 2 этажа”. Выготский угадывает в этом разделении, которое когда-то считалось его основным открытием (подобная оценка до сих пор встречается в учебниках по общей психологии), старый картезианский дуализм.
Психофизическая проблема возникает тогда, когда, казалось бы, от нее уже избавились. Выготский в своем последнем докладе (1934 года) обращается к проблеме локализации ВПФ [6, т. 1, c. 168—174], он неоднократно критикует Павлова за то, что тот рассматривает мышление как функцию лобных долей головного мозга, обрушивается на тех, кто готов приписать психическим функциям жесткую мозговую локализацию. Он противопоставляет им принцип системности, в соответствии с которым каждая функция не имеет постоянного состава и собирается из других функций под конкретную задачу. Организация нервных процессов и межфункциональные связи изменяются с помощью экстрацеребральных механизмов; особый эффект реорганизации возникает в социальной среде, при общении людей и при посредстве знаковых систем. В заочной полемике с Гольдштейном20 и Хэдом21 он утверждает: “Мы: в мозгу и его функциях в натуралистическом плане нет и не может быть соответствующих речи структур, они возникают сверху — из психол[огических] структур (2 мозга, взаимодействующие через истор[ико]-культ[урную] среду). В слове — источник новых мозговых структур, а не все возможности операций со словом заложены в морфол[огической] структуре мозга” (запись “В афазии, шизофрении и других патологических изменениях…”, семейный архив).
С помощью идеи социокультурной медиации Выготский пытается уйти от удвоения реальности, от введения второй особой материи или особой психической причинности. Марксисты нового поколения вполне удовлетворены понятием “системный эффект” или “превращенная форма”, но Выготский сохраняет чутье к тому, что здесь скрыт один из самых болезненных для психологии вопросов.
Он меняет аспект рассмотрения психофизической проблемы: вместо старой дилеммы “тело—душа” он предлагает обратить внимание на другую: “Это страшно важно: речь / мышление как психо / физ[ическая] проблема” (“Symposium 4 декабря 1932 г.”). Вопрос снова упирается в проблему слова и его природы.
Тема эта настолько сложна, что Выготский неоднократно завершает свои записи одной и той же цитатой — “с меня довольно сего сознания”, то есть довольно и того, что проблема поставлена (см. также “Доклад о сознании” [6, т. 1, с. 166]).
В самом деле, психофизическая проблема, казалось бы, вполне умозрительная и где-то даже курьезная с точки зрения обыденного сознания, роковым образом отразилась на судьбе научной психологии. С момента своего возникновения она распалась на две ветви, каждая из которых соответствовала Декартовому разделению на протяженную и мыслящую материю. Первая ветвь, которую можно назвать объяснительной психологией (термин В. Дильтея), или номотетической психологией (термин В. Виндельбанда), или естественно-научной психологией, основывалась на принципе полного детерминизма и трактовала психику преимущественно как функцию нервного субстрата, во всяком случае, вопрос ставился именно так — найти связь между психическими явлениями и нервными процессами. Главная задача заключалась в поиске всеобщих закономерностей строения и развития психики, и основным инструментом поиска было экспериментальное исследование. Вторая ветвь, “описательная” или “идеографическая” психология (ее также называли культурно-исторической психологией), пошла по пути герменевтики, в центре ее поиска находились личность и ее свобода, уникальное и единичное22. Во времена Выготского эта оппозиция подавалась в психологической литературе как оппозиция между материалистическим и идеалистическим подходом к изучению психики, что было, конечно же, изрядным упрощением, так как апория “общего—единичного” возникла в философии задолго до того, как советские философы додумались поделить всю мировую мысль на эти два лагеря.
Характерно, что основатель психологии Вильгельм Вундт создал не одну, а сразу две психологии — “физиологическую” и “психологию народов” — в полном соответствии с картезианским разделением. Эти две психологии нигде не пересекались и представляли собой совершенно разные науки. В рамках “физиологической психологии” возникла теория сознания как структуры, составленной из элементарных ощущений и чувств, связанных между собой по способу ассоциации. С помощью метронома Вундт измерял объем сознания, потом появился тахистоскоп, прибор, который позволял изучать “чистое сознание”, не искаженное речью, чистое видение предметов, лишенных значения (достигалось это чудо путем кратковременного — у порога восприятия — показа объекта, который длился доли секунды). А “психология народов” была посвящена духовной жизнь человека. Вундт, по собственному признанию, не был удовлетворен подобным решением, но последующие поколения так или иначе его повторяли. История психологии свидетельствует, что революционные сдвиги в психологии всегда были связаны с появлением пары теорий, каждая из которых представляла одну сторону из оппозиции “объяснительный — описательный” подход. Так, в начале XX века почти одновременно возникли психоанализ и бихевиоризм, долго остававшиеся самыми мощными течениями в психологии, а затем в 1950—1960-е годы появилась пара “когнитивная психология — гуманистическая психология”, которые сразу же заявили об оппозиции друг к другу.
Выготский же всегда стремился к единой точке зрения на природу психики. Речь идет не о единственно верном учении, а о теории, в которой наконец-то были бы сведены и синтезированы две ветви психологии. Большая часть его знаменитой работы “Смысл психологического кризиса” (а также “Учения об эмоциях”) посвящена анализу современных ему теорий. Выготский шаг за шагом показывает — то, что казалось нам целостной теорией, является смесью двух несмешивающихся компонентов. Пока тело и душа рассматривались как два независимых потока, гипотеза параллелизма работала, хотя и не без проблем, но в психологии, где телесно-душевное единство является “эмпирической” реальностью, до сих пор не получившей теоретического обоснования, положение дел прямотаки скандальное. “Только европеец поздней культуры может так делить психическое и физическое, как мы это делаем. Человек танцует. Разве на одной стороне — сумма мускульных движений, на другой — радость, воодушевление?” [6, т. 1, с. 395].
В период открытого концептуального кризиса (1910—1930-е годы) дисциплины, который пришелся на творчество Выготского, интерес к обсуждению философских методологических вопросов психологии был очень высок. Многие уже понимали несостоятельность доктрины параллелизма, но альтернативы ей на тот момент не было. Психологи и философы предлагали различные варианты решения психофизической проблемы, но при ближайшем рассмотрении они оказывались всего лишь ревизией параллелизма. Чтобы объяснить “эмпирически очевидную” связь души и тела, главный теоретик гештальтпсихологии В. Келер23 провозгласил принцип изоморфизма, согласно которому телесные и душевные процессы подобны друг другу, хотя изоморфизм (“равенство формы”) между ними не означает никакого контакта [27]. В. Штерн24 предложил концепцию личности, в которой проблема взаимодействия ее разнородных составляющих, телесных и духовных, фиктивно решается с помощью провозглашения личности психофизически нейтральным единством [29], [30] (критику Выготским теории персонализма см., например, в: [6, т. 1, с. 396]). К. Штумпф25 обратился к аналогии с процессами катализа в поисках некоторого посредника, который мог бы связать тело и душу. Выготский познакомился с его точкой зрения на гипотезу параллелизма в альманахе “Новые идеи в философии”, где в 1913 году были опубликованы две статьи Штумпфа — “Явления и психические функции” и “Душа и тело”. Взаимосвязь духовных и физических явлений прослеживалась Штумпфом и Джемсом на примере волевого акта. Так, больной, находящийся на столе хирурга, испытывает сильнейшую боль, но лежит неподвижно и предоставляет врачу делать свое дело. Волевой акт становится возможным, когда к слабейшему душевному импульсу присоединяется духовная энергия, частичка энергии Бога-творца, и тело оказывается побежденным (из письма Джемса к Штумпфу, которое Выготский часто цитирует в своих работах ([6, т. 1, с. 157; т. 2, с. 459] и др.).
Популярной в те времена была также теория эмердженции26, которая, как писал Выготский, исходила “из допущения внезапных, якобы диалектических скачков в развитии, внезапного появления новых качеств, необъяснимого превращения одних качеств в другие” [6, т. 6, c. 215]; весьма туманные отношения постулировались и в концепции “психоида” Э. Блейлера [25]27. Если психические процессы объяснялись Блейлером с помощью понятия “душа” (psyche), то для объяснения вегетативных процессов использовалось понятие “психоида” — универсальной функции, некоторой жизненной основы, присущей и растениям, и одноклеточным, и животным, запечатленной в “мнеме” каждой клетки (родственное понятие — “энтелехия” Х. Дриша28). Во всех этих нововведениях Выготский видел завуалированный параллелизм, о чем и свидетельствует его записная книжка.
Выготский считал, что никакие компромиссные гипотезы о взаимодействии проблемы не решают — целостный процесс (“единый психофизиологический акт”) уже разорван на части, между которыми вторичным образом пытаются найти связь. С тем же успехом можно отделить голову от тела и удивляться тому, что испытуемый перестал отвечать на вопросы. К гипотезам взаимодействия у Выготского самое нетерпимое отношение, поскольку чистый параллелизм представляет собой хотя и глубоко ошибочное, но тем не менее честное и последовательное учение. Сторонники взаимодействия, как и адепты теории эмердженции, попросту закрывают глаза на проблему, которую ставит перед нами эпоха Нового времени. Выготский писал в “Учении об эмоциях”: “Нетрудно видеть, что предполагаемая Принцем29 эмердженция психического из физического и обратное превращение духовной энергии в телесную ежеминутно совершаются в том чудовищном агрегате, составленном из чистого духа и сложной машины, который сконструирован Декартом в его теории. Он только не называл этого ежеминутно происходящего чуда эмердженции и откровенно сознавал, что оно представляет собой самый темный, неясный и трудный пункт его учения” [6, т. 6, с. 217].
Декарт пошел на рискованное утверждение о взаимодействии между телом и душой, которое происходит в шишковидной железе. Если нельзя совсем обойтись без контакта между протяженной и мыслящей материей, то пусть он происходит на маленьком отрезке и только в одном месте. Спиноза скептически замечал, что это утверждение темнее всякого темного свойства. В “Этике” он выступал против идеи взаимодействия: душа и тело — одна и та же вещь, которая может рассматриваться либо в атрибуте мышления, либо в атрибуте протяжения; они не могут определять друг друга, потому что являются двумя модусами одного бытия и включены в один порядок природы. Выготский в своей критике гипотезы параллелизма и всех видов взаимодействия идет, в частности, и от Спинозы.
“Сам Декарт на вопрос принцессы Елизаветы, как объясняется соединение души и тела, сослался на непознаваемость этого соединения. Но разве не то же самое имеет в виду и эмерджентная эволюция? Декарт ссылается на непознаваемое чудо. Новая теория ссылается на необъяснимую эмердженцию. За 300 лет изменилось только слово, но не идея” [6, т. 6, с. 218].
Последний раздел публикуемых заметок Выготского — тезисы по докладам Соловьева и Леонтьева. Их соседство также не случайно. Здесь мы видим два пути к одной проблеме — соотношению динамики действия и динамики смысла. Соловьев по заданию Выготского модифицировал методику Карстен и провел собственное исследование, результаты которого обобщил в монографии “О психическом насыщении” (1931)30. Подобных примеров в практике Выготского было множество — методики Аха, Штерна, Пиаже, Элиасберга были взяты за основу совершенно новых экспериментов, целью которых было завоевание территории противника, выигрыш на его поле. Выготский был мастером критического эксперимента (схему которого он обозначил еще в “Смысле психологического кризиса”, см., например, тезисы об эксперименте Фролова, полемического по отношению к установкам Фрейда [6, т. 1, с. 337]) — умение, практически утерянное в современной психологии. В отличие от естественных наук, где критический эксперимент является правилом, в психологии различные направления и школы редко вступают между собой в открытые дискуссии. Появление понятия “постнеклассическая психология” и вовсе легализовало это положение дел, возводя каждый подход в статус отдельной науки со своей методологией. С точки зрения предметной онтологии подходы могут различаться настолько, что никакие “переговоры” между ними невозможны, ибо в них используются “непереводимые” языки описания и мостов между теориями нет.
Если воспользоваться терминами Имре Лакатоса [14], то можно сказать, что Выготский не просто открывал новые факты, но ему удавалось обживать ту территорию, которая считалась непроблематичным базисом конкурирующей теории, он умел обращать главные аргументы, свидетельствующие в пользу гипотезы противника, в доказательства собственной гипотезы. Самым ярким примером такой полемики является спор с Ж. Пиаже31 по вопросу об эгоцентрической речи, закончившийся полной победой Выготского. Победу, однако, психология признала только задним числом. Пиаже впервые познакомился с комментариями Выготского к его работам в конце 1950-х годов и в своем ответном слове (с некоторыми оговорками) принял его аргументы [28]. Он писал в комментариях к нью-йоркскому изданию “Мышления и речи”: “Не без огорчения автор обнаруживает через 25 лет после опубликования работу коллеги, который уже умер, содержащую много непосредственно интересных для себя мыслей, которые могли бы быть обсуждены лично и детально. …По главным вопросам я сейчас более согласен с Л. Выготским, чем был в 1934 году, в то время как по другим вопросам у меня теперь есть лучшие аргументы для ответа ему, нежели раньше”. Дж. Брунер уже в 1984 году замечал в связи с этой полемикой 50-летней давности: “В настоящее время на западном горизонте восходит звезда Выготского и заходит звезда Пиаже” [26].
Критический эксперимент проводился и в отношении теории Курта Левина. Но Левин был одним из самых серьезных оппонентов, которому впервые удалось создать особый экспериментальный подход к изучению аффекта и воли. К тому же он, как и Выготский, стремился к монистической методологии, основанной на строгом принципе причинности. Новый тип эксперимента, предложенный Левином, не имел аналогов не только в психологии, но и в науке вообще, и представлял собой тип сценарного эксперимента, в котором по-новому понимались проблемы объективности исследования и взаимодействия между экспериментатором и испытуемым. Именно дискуссия с Левином стала одним из главных двигателей мысли Выготского в последние годы его жизни, о чем свидетельствует, в частности, статья “Проблема умственной отсталости”, опубликованная посмертно, в 1935 году.
Общение Выготского с К. Левином было не только заочным. В 1933 году Левин, будучи профессором Берлинского университета, получил приглашение прочесть курс лекций в Японии. Находясь там, он узнал о том, что в Германии нацисты пришли к власти. Не было никакого сомнения в том, какая участь ждет еврея Левина по возвращении на родину (в эти же годы Германию покинули и другие лидеры мировой психологии — Келер, Коффка, Вертхаймер, а смертельно больного З. Фрейда мировая общественность выкупила у нацистов, и в 1939 году он умер в Лондоне). Левин принимает решение об эмиграции в США, но по пути на запад ненадолго останавливается в Москве (телеграмма Левина с просьбой рассмотреть вопрос о его пребывании в Москве сохранилась в семейном архиве Л.С. Выготского). Драматическое стечение обстоятельств приводит к тому, что Левин и Выготский — два титана психологической науки — две недели проводят в непрерывном общении и дискуссиях [5, с. 299]. Узнав о трагической смерти Выготского в 1934 году, Левин напишет в письме к А.Р. Лурия: “Хотя я лично общался с Выготским лишь в течение двух недель, он оставил во мне неизгладимые следы. Я получил впечатление о нем, как о совершенно необыкновенном человеке, преисполненном внутренней мягкости и вместе с тем… как об ученом исключительного ранга. У меня такое чувство, что за четырнадцать дней мы сделались друзьями. …Совершенно бесспорно, что он являлся творцом большого и, как мне кажется, очень продуктивного психологического направления. Его смерть тяжело поразила нас всех” (цит. по: [5, с. 331]).
Надо заметить, что свободное общение с иностранцем, не стесняемое никакими идеологическими рамками, дискуссия сугубо научная, открытая, да еще по проблеме воли и эмоций, в СССР начала 1930-х годов была абсолютным нонсенсом. Один из комментаторов Выготского даже сказал, что ему “посчастливилось умереть раньше” — очевидно, до того, как в 1936 году вышло печально известное постановление ЦК ВКП(б) “О педологических извращениях в системе наркомпросов”, которое привело к закрытию целой отрасли психологии — педологии, науке о ребенке и его развитии. Педолог и педагог В.Е. Гмурман впоследствии вспоминал, что разгром педологии начался после того, как ученик 110-й московской школы Василий Сталин получил крайне низкие оценки своих умственных способностей на основании стандартных тестов интеллекта, применявшихся в школах (подробнее см.: [5, c. 141—145], [16, c. 62—64]). Это постановление роковым образом отразилось на судьбе произведений Выготского, его труды изымались из библиотек и уничтожались, а о новых публикациях не могло быть и речи. Только благодаря самоотверженности семьи архив Выготского дошел до наших дней, хотя вдове ученого, Розе Ноевне Выгодской, приходилось вывозить его во время войны в эвакуацию — разумеется, своими силами, а не с помощью государства (при том, что на руках у нее было двое детей). Надо заметить, что официальная наука так и не проявила интереса к архиву ученого, который до сих пор остается малоисследованным. После 1936 года многие психологи поспешили отмежеваться от Выготского в своих публичных заявлениях. В 1937 году десятитысячным тиражом была опубликована брошюра Е.И. Рудневой “Педологические извращения Выготского”, в которой говорилось, что учение Выготского имеет антимарксистскую направленность, его книги “принесли большой вред советской школе”, а “работы его и его учеников, проводившиеся на детях, являлись по сути издевательством над нашей советской детворой и сводились к глупым, абсурдным тестам и анкетам, связываемым с Пиаже, Клапаредом и др.”. Вывод, который делала Руднева, очевидно, не был только ее личным вердиктом: “…вредная система Выготского… должна быть разоблачена и отброшена, а не исправлена”.
Что мог иметь в виду Пиаже, когда писал о том, что многие вопросы можно было бы обсудить лично? Это могли быть слова сожаления о несостоявшейся личной встрече двух исследователей, чьи имена во многом определили будущую психологию. Но, скорее всего, швейцарский психолог не знал тех условий, в которых развивалась наука в СССР. Конечно, эта полноценная встреча и не могла состояться. Уже в начале 1930-х годов Пиаже не входит в число авторов, на которых можно было ссылаться, а Выготский становится для советской идеологии крайне неудобной персоной. В 1930 году выходит книга Выготского и Лурия “Этюды по истории поведения”, на которую сразу же обрушивается шквал идеологической критики. Авторов книги обвиняли в игнорировании задач классового воспитания и социалистического строительства и в самом страшном — в извращении марксизма. “Культурно-историческая теория… уже успела много навредить психологическому участку теоретического фронта, ловко прикрывая свои псевдонаучные и чуждые марксизму стороны цитатами из работ основоположников марксизма. …Вместо того, чтобы вскрыть процессы изживания форм эгоцентрического мышления у ребенка в условиях диктатуры пролетариата и строительства социализма, Выготский и Лурия в своих “Этюдах” выводят этот эгоцентризм, исходя не из классового окружения ребенка, а из биологической его природы… Безусловно, Выготский и Лурия объективно являются проводниками буржуазного влияния на пролетариат. Не зная марксизма, не владея методом диалектического материализма, они постоянно были в плену то у одних, то у других “модных” буржуазных психологических течений, искажая и извращая положения марксизма” (Размыслов П.И., цит. по: [5, с. 107]). Но Выготского это не остановило, и он принял решение проводить дальнейшие исследования в поселках и стоянках кочевников Узбекистана и Киргизии (в “Этюдах” одним из объектов исследования были колхозники из глухих таджикских деревень). Экспедиция в Среднюю Азию (1931 и 1932 годы), которую по поручению Выготского возглавлял А.Р. Лурия, открыла массу неприятных фактов, в частности наличие значительного числа неграмотных крестьян в советской республике, хотя по сути работа говорила о другом — о зависимости развития психики (сознания, мышления, восприятия) от исторического и социального развития общества. Выготский в письме к Лурия называл эту работу “исследованием живого филогенеза” и высоко оценивал ее результаты (“Я получил отчет № 3, протоколы опытов. Светлее и радостнее дня я не запомню в последнее время. Это буквально как ключом отпертые замки ряда психологических проблем” (11 июля 1931 года)). Сам формат изучения других культур с точки зрения их национального своеобразия был в лучшем случае “глубоко ошибочным” в стране, где практиковалась тотальная унификация образа советского гражданина. Результаты этих исследований были опубликованы только через сорок лет и оказались востребованы прежде всего в зарубежной психологии [13, с. 195—197].
И если собрание сочинений Л.С. Выготского, полное купюр, неточностей и даже подмен [4], все-таки вышло в начале 1980-х годов, то эмоции в это время все еще оставались полутабуированной темой для советской психологии и психиатрии32. Неудивительно, что после смерти Выготского не нашлось желающих реконструировать и развивать ту теорию эмоций, которая в самых общих чертах содержится в его работах; удивительно, что никто не пытался сделать это и в более спокойные времена. Даже в современной психологии учение об эмоциях остается самой “запущенной” и слабо разработанной областью психологического знания, а между тем еще в начале 1930-х годов Выготский подчеркивал, что эмоции — это ядро личности и что глава об эмоциях должна стать важнейшей главой в психологии человека. Тем не менее в большинстве его работ эмоциям доставалась “почетная” роль ведомого процесса (развитие эмоций понимается как интеллектуализация природного аффекта, овладение им), и только в поздних трудах появляется набросок интегральной единицы (“переживание”), где аффект и интеллект не противопоставляются друг другу, а образуют сложный динамический синтез. Культурно-историческая теория эмоций, которая могла бы возникнуть из публикуемых ниже набросков, не создана до сих пор.
Чтобы проверить и переосмыслить экспериментальные данные школы Левина, И.М. Соловьев по заданию Л.С. Выготского и модифицировал методику Карстен33. Соловьев не до конца справился с поставленной задачей, хотя и добился определенного успеха — установил связь между динамикой насыщения в норме и у умственно отсталых испытуемых. Именно это и требовалось Выготскому, который начал активный поиск доказательств системной точки зрения на природу психики — в свете принципа единства процессов развития и распада. Оказалось, что взрослые, поставленные перед бессмысленной задачей, регрессируют на уровень 7-летнего ребенка и попадают в полную зависимость от поля. У умственно отсталых детей, свидетельствовали дальнейшие эксперименты, недоразвитие смысловых процессов отражается в жесткой, ригидной динамике действия, в застревании на конкретных деталях, зависимости от полевых условий, материала и пр. Однако в эксперименте Карстен (как и в опытах Дембо) затрагивалась не только проблема мотивации, но и проблема воли, поскольку требовалось объяснить, почему отнюдь не все испытуемые регрессируют, оказавшись в бессмысленной ситуации. Левин писал, что умение встать над полем, выйти из поля путем создания перспективы дальнейших действий, пускай и невозможных в данную минуту, — признак зрелой личности (он называл это умение волевым поведением). Выготский искал собственное объяснение волевого поведения, он упрекал Левина в том, что, увлекшись проблемой аффекта-воли, тот позабыл об интеллекте и его роли в освобождении зрелой личности от давления фактической ситуации. Выготский утверждал, что динамика насыщения не может получить исчерпывающего объяснения до тех пор, пока мы напрямую не займемся областью смысла, не обратимся к семическому анализу сознания. Испытуемый способен продолжить надоевшее ему задание главным образом потому, что он может переосмыслить ситуацию эксперимента, а не потому, что произошла “подкачка” энергии из других областей внутреннего поля личности. Аффект может быть понят только в связи с интеллектом, динамика действия — только из динамики смысла. Важно выйти на максимально высокий уровень анализа, на уровень целого, которое определяет законы своих частей. Кому, как не К. Левину, создателю теории поля, вышедшей из гештальтпсихологии, это должно быть хорошо известно.
По Выготскому, в основе зрелой личности находятся третичные связи между психическими функциями (первичные — неопосредованные природные, вторичные — опосредованные межфункциональные связи, третичные — преобразованные вторичные, выстроенные личностью осознанно под определенную жизненную цель), и следовательно, личность определяет прежде всего понятийное мышление, благодаря которому мы способны разобраться в себе, накинуть понятийную сеть на свой еще неясный внутренний мир. Именно осмысленное слово, присоединяясь к первичному аффекту, связывает его с другими состояниями и с миром, освещает его, делает ясным и видимым, а потому управляемым и осознанным (в этой трактовке просматривается все та же картезианская идея овладения своим поведением). Сам Выготский осознавал, что его концепция имеет крен в сторону интеллектуализма, и с интересом следил за исследованиями своего главного оппонента К. Левина — они представляли собой как бы оборотную сторону его собственных изысканий. Этот крен он сумел выровнять только в поздних работах по возрастной психологии и отчасти в “Мышлении и речи”. Именно главенство понятийного мышления в концепции Выготского, по-видимому, помешало ему приступить к созданию теории эмоций, а за ней и общепсихологической теории сознания. Однако вполне конкретные идеи на будущее уже были: “Значение относится не к мышлению, а ко всему сознанию” [6, т. 1, с. 167]. “Речь и сознание: сначала мы думали: речь и мышление, далее: через интеллектуализацию — речь к памяти, вниман[ие], восприятие. Т.е. мы распространяли речь на все сознание. Важнее: выводить ее из той перемены, которую она производит в сознании. Первое слово есть изменение сознания задолго до изменения мышления: prise de conscience34, ср. проблему первых вопросов” (запись “В афазии, шизофрении и других патологических изменениях…”).
Аналогичные возражения — снижение уровня теоретического обобщения, недоучет высших процессов — Выготский предъявляет Леонтьеву, и они носят весьма резкий характер. В записи проскальзывает недоумение, которое приходит на смену былому энтузиазму. Леонтьев занимается изучением переходов между познающим и практическим интеллектом. Однако, с точки зрения Выготского, эти переходы являются частью более важной и более широкой проблемы сознания. Динамику действия (подобно феномену насыщения) можно исследовать только в русле “вершинной психологии”, в контексте динамики сознания. Поймем динамику смыслов, поймем и все остальное как следствие из причины. В записной книжке “К проблеме речи” (семейный архив) сказано четко: “Изменение сознания первично, изменение функций вторично”35.
Выготский критикует Леонтьева за потерю центра исследования и стихийность. Шаг в сторону, который совершает Леонтьев, для него не только отход от общей цели — теории сознания, но и шаг назад, к пофункциональному анализу, который доминировал в школе Выготского в 1928— 1931 годах36. Каждая составляющая сознания тогда исследовалась отдельно, вне принципа системности, А.Н. Леонтьев занимался памятью, Л.С. Сахаров, Ю.В. Котелова, Е.И. Пашковская — мышлением и т.д. Возможно, Выготский видит в исследовании Леонтьева всего лишь попытку изучить динамику действия как еще одной психической функции. Однако настало время свести все результаты воедино, синтезировать и переосмыслить их.
Новый синтез возникает, в частности, и в полемике с К. Левином. В заметках от 1934 года, когда пути Выготского и Леонтьева уже разошлись, Выготский напишет:
“…существуют 2 единства динам[ической] деятельности: мышл[ение] и реальн[ая] деятельность. То и другое имеет свой динам[ический] аспект, т.е. есть динам[ическая] система sui gen[eris]37, определенного типа и сорта. Вне деятельности не существует in abstracto 2-х видов динамики. Это главное и основное…
Роль мышл[ения] в деятельности и заключается в внесении новых динамич[еских] возможностей в деятельность. Сказать, что расстроено мышление, значит сказать, что расстроены тонкие и сложные динамич[еские] процессы в деятельности” (запись “Sehr wichtig. Единство аффекта и интеллекта”, семейный архив).
Аргументы contra Леонтьев не выходят за рамки научной дискуссии. Нигде — даже в заметках для себя — мы не находим личных выпадов против Леонтьева, хотя Выготский определенно уже начинает терять терпение38. “Каждый сделал свой шаг самостоятельно, отправляясь от общих исходных позиций. Но куда он поставил ногу?”
Трудно не заметить, что они говорят на разных языках. Выготский как будто не видит, что помимо научных аргументов за решением Леонтьева отмежеваться от исследования сознания стоят, по-видимому, идеологические причины. Занявшись более выдержанной в идеологическом отношении теорией деятельности, А.Н. Леонтьев уцелел в сложной обстановке “репрессированной науки” (термин М.Г. Ярошевского), а впоследствии стал не только родоначальником крупного направления, но также основателем факультета психологии МГУ. Отметим, однако, одно обстоятельство — если не считать разрозненных изданий избранных трудов Выготского в период оттепели (1950—1960-е годы), психология была лишена его работ до 1980-х годов, в то время как Леонтьев занимал руководящие посты в советской науке.
Рецепция идей Выготского оказалась “отложенной рецепцией” по разным причинам. На Западе о нем мало знали, в СССР о нем мало говорили по существу. И тем не менее его идеи, пишет Дж. Верч, оказались “столь плодотворны для людей, отделенных от него во времени, пространстве, политической системе. Рассматривать ли это как парадокс? Наверное, это скорее вдохновляющий пример того, как человеческий гений может преодолевать исторические, социальные и культурные барьеры” ([3], цит. по: [16, с. 120]).
Как бы там ни было, в современной психологии существует теория деятельности и нет общепсихологической теории сознания. Это касается не только отечественной науки, но и психологии в целом. До сих пор не создано также “работающей” теории эмоций. Другое дело, что за семьдесят с лишним лет со дня смерти Выготского многое изменилось, и его идеи могут и должны получить новое звучание, новый смысл, в том числе и философский — после того, что было сказано Хайдеггером или Витгенштейном. Подобно тому, как Выготский стремился проблематизировать современную ему психологию, найти ее болевые точки и зоны роста, мы должны найти их и в его собственном учении. В этом смысле полемика с ученым может быть не менее ценной, чем буквальное следование его текстам. Мы надеемся, что выход в свет полного собрания сочинений и публикация архивных материалов помогут воссоздать тот замысел общей психологии, который Выготский не успел реализовать.
Автор статьи выражает благодарность семье Л.С. Выготского за предоставленную возможность вести исследования в семейном архиве и согласие на публикацию архивных материалов. Отдельная благодарность — Гите Львовне Выгодской за ценные консультации.
ЛИТЕРАТУРА
- Бибихин В.В. Слово и событие. М., 2001.
- Бибихин В.В. Язык философии. М., 2002.
- Босс М . Влияние Мартина Хайдеггера на возникновение альтернативной психиатрии // Логос. 1994. № 5.
- Брушлинский А.В. Первые уточнения текстов Л.С. Выготского. Психологический журнал. 1996. № 3.
- Выгодская Г.Л., Лифанова Т.М. Лев Семенович Выготский. Жизнь. Деятельность. Штрихи к портрету. М., 1996.
- Выготский Л.С. Собр. соч.: В 6 т. М., 1982—1984.
- Гаспаров М.Л. Лотман и марксизм // НЛО. № 19. 1996.
- Гордеева О.В. Проблема бессознательного в трудах Л.С. Выготского // Мир психологии. 1996. № 4.
- Завершнева Е.Ю. Нарушение экзистенции при шизофрении // Московский психотерапевтический журнал. 2005. № 2.
- Завершнева Е.Ю. Проблема кризиса в современной психологии: историко-методологическое исследование. Канд. дисс. М.: МГУ, 2004.
- Зейгарник Б.В. Патопсихология. М., 1999.
- Два фрагмента из записных книжек Л.С. Выготского // Вестник РГГУ. Серия “Психология”. 2006. № 1.
- Коул М. Культурно-историческая психология: наука будущего. М., 1997.
- Лакатос И. Методология исследовательских программ. М., 2003.
- Левин К. Динамическая психология. М., 2001.
- Леонтьев А.А. Л.С. Выготский. М., 1990.
- Пузырей А.А. Культурно-историческая теория Л.С. Выготского и современная психология. М., 1986.
- Розин В.М. Психология и культурное развитие человека. М., 1994.
- Сергиенко Е.А. Ментальная репрезентация; динамика и структура. М., 1998.
- Тихомиров О.К. Понятия и принципы общей психологии. М., 1992.
- Ушакин С. Поле боя на лоне природы: от какого наследства мы отказались // НЛО. 2005. № 71.
- Франкл В. Человек в поисках смысла. М., 1990.
- Хайдеггер М. Время и бытие. М., 1993.
- Эткинд А.М. Еще о Л.С. Выготском: забытые тексты и ненайденные контексты // Вопросы психологии. 1993. № 4.
- Bleuler E. Psychoide als Prinzip der organischen Entwicklung. Berlin, 1925.
- Bruner J. Vygostky’s Zone of Proximal Development: the hidden agenda // Children’s learning in Zone of Proximal Development. San Francisco, 1984.
- Kohler W. Die physische Gestalten in Ruhe und stazioneren Zustand. Brunswick, 1920.
- Piaget J. Comments on Vygotsky’s critical remarks concerning The Language and Thought of the Child, and Judgment and Reasoning in the Child by Jean Piaget. Cambridge (Mass.), 1962.
- Stern W. Psychologie und der Personalismus. Leipzig, 1917.
- Stern W. Person und Sache. I Band. Leipzig, 1905.
- Veresov N. Undiscovered Vygotsky: Etudes on the pre-history of cultural-historical psychology. (European Studies in the History of Science and Ideas. Vol. 8). Peter Lang Publishing, 1999.
- Wertch J.V. Vygotsky and the Social formation of mind. Cambridge (Mass.), 1985.
ПРИМЕЧАНИЯ
* Статья подготовлена при поддержке Российского гуманитарного научного фонда, проект № 05-06-06369.
1) См., например, публикацию новых фрагментов записей из архива Выготского в “Вестнике РГГУ” [12].
2) И.М. Соловьев (1902—1986), сотрудник Л.С. Выготского, психолог, дефектолог, занимался исследованиями процесса развития психики у детей с нарушениями развития, а также психофизиологическими проблемами взаимодействия анализаторов при сенсорном поражении зрения и слуха.
3) А.Н. Леонтьев (1903—1979), сотрудник Л.С. Выготского, под руководством которого проводил, в частности, исследования памяти. Создатель теории деятельности, специалист в области общей и экспериментальной психологии, методологии и философии психологии, создатель и руководитель факультета психологии МГУ.
4) Психофизическая проблема в широком смысле — вопрос о месте психического в природе, в узком — о соотношении психических и мозговых (нервных) процессов. В последнем случае точное название — психофизиологическая проблема. Выготский использует, в основном, первое название, даже когда речь идет о проблеме локализации психических функций и их связи с мозговыми структурами. Происходит это потому, что ему важно решить проблему на самом высшем теоретическом уровне, применительно к психике в целом, а проблема локализации рассматривается им как частный случай этого широкого понимания. При анализе тезисов Выготского мы придерживаемся его собственного употребления этого термина.
5) К. Левин (1890—1947) — немецкий психолог, методолог, теоретик и экспериментатор, автор динамической теории поля и концепции групповой динамики. В последние годы жизни работал в США в сфере социальной психологии.
6) А.Р. Лурия (1902—1977) — ближайший сотрудник Л.С. Выготского и соавтор ряда его работ. Специалист в области теории и методологии психологии, дефектологии, нейропсихологии и нейролингвистики. Основатель отечественной нейропсихологии.
7) Этот термин Л.С. Выготского в настоящее время передается термином “семантический” или “психосемантический анализ”.
8) Одной из глобальных аномалий (термин И. Лакатоса), вызвавших теоретический сдвиг научной программы Выготского, были результаты исследования развития значений слов по методике Выготского—Сахарова (см. “Мышление и речь”, гл. 5). В публикуемом плане они не упоминаются, но присутствуют в других записях.
9) Наблюдения за дочерью, Асей Выгодской.
10) Этот тезис буквально совпадает с формулировкой А.А. Потебни.
11) Цитата из стихотворения А. Фета “Как трудно повторять живую красоту…”:
В усердных поисках всё кажется: вот-вот
Приемлет тайна лик знакомый, —
Но сердца бедного кончается полет
Одной бессильною истомой.
12) Сходные идеи есть также у его современника Андрея Платонова.
13) Запись примечательна тем, что аналогичный фрагмент из последней главы “Мышления и речи” повторяет ее с большой степенью точности, но в нем отсутствуют цитаты и не упоминается Б. Пастернак [6, т. 2, с. 356].
14) Имеются в виду эксперименты ученицы Левина Тамары Дембо, связанные с исследованием динамики гнева. Дембо предлагала испытуемым задачу, которая имела два более-менее очевидных решения. Когда испытуемый находил их, она требовала найти еще и третье. Однако третьего решения данная задача, по определению, не имела. В эксперименте фиксировалась эмоциональная реакция испытуемых на безвыходную ситуацию. Квазипотребность, образовавшаяся в процессе решения задачи, не получала разрядки и трансформировалась в агрессивные импульсы — испытуемые вымещали гнев на предметах, находящихся в поле. Среди испытуемых были величайшие психологи того времени (например, основатель гештальтпсихологии Макс Вертхаймер), которые вполне понимали суть эксперимента, и все же, встретив Тамару Дембо на следующий день в городе, они переходили на другую сторону улицы. Однако часть испытуемых не регрессировала до прямой разрядки энергии на предметах физического поля, а пыталась найти решение в поле воображения, пускай оно было фантастическим и невозможным в реальных условиях. Другая часть испытуемых демонстрировала “выход из поля”, освобождение от поля, для них задача теряла мотивирующую силу, а неудача не вызывала реакции гнева. Это могло происходить и пассивным образом, как угасание мотива решить задачу, но могло также быть сознательным процессом — испытуемые пытались изменить само поле, а не свои реакции, например, они вступали в игру с экспериментатором по принципу “у кого больше терпения” и пытались перехватить у него инициативу в организации эксперимента. Результаты исследования были опубликованы в статье “Der Arger als dynamisches Problem” (1931). См. в переводе на русский язык в [15] (“Гнев как динамическая проблема”).
Для Выготского эти эксперименты были интересны тем, что показывали, вопервых, родство воли и аффекта, а во-вторых, способность человека к волевому поведению, к сознательному изменению даже бессмысленной и безвыходной ситуации. Упоминание имени другого лидера гештальтпсихологии — К. Коффки (1886—1941) в связи с опытами Дембо проясняется в свете “Лекций по психологии”: “…об опытах Т. Дембо над бессмысленными действиями… мне недавно пришлось слышать во время пребывание Коффки в Москве. Испытуемому дается ряд бессмысленных поручений и изучается, как он реагирует на это. Интересна обнаруживающаяся… тенденция к осмысливанию во что бы то ни стало путем создания новой ситуации изменения в психологическом поле, в котором желанным было бы осмысленное, но никак не бессмысленное действие” [6, т. 2, с. 463]. Коффка выступил с докладом в Москве (Психологический институт, май 1932 г.), Выготский переводил его выступление [5, с. 300— 301]. Следует также учесть, что Коффка проводил экспериментальные исследования воли, в которых показал, что воля имеет сложную природу — то, что на первый взгляд кажется волевым действием, вполне может оказаться реактивным поведением, а собственно волевые действия далеко не всегда опираются на ясное интеллектуальное понимание ситуации.
15) Природу можно победить, только подчинившись ей (лат.).
16) Интеллектуальная любовь к Богу (лат.), термин Б. Спинозы. Дословный перевод не вполне адекватен, так как имеется в виду сплав разума и чувства, подобный тому, что Аристотель когда-то называл “умным чувством” (“Никомахова этика”).
17) Дело здесь, конечно же, не в воинствующем атеизме — достаточно посмотреть, насколько деликатно Выготский, будучи убежденным марксистом, говорит об идеях Спинозы в сложной идеологической обстановке 1930 года: “У Спинозы есть теория (я ее несколько видоизменю): душа может достигнуть того, чтобы все проявления, все состояния относились к одной цели; здесь может возникнуть такая система с единым центром, максимальная собранность человеческого поведения. Для Спинозы единая идея является идеей бога или природы. Психологически это вовсе не обязательно. Но человек может… создать единый центр для всей системы. Спиноза показал эту систему в плане философском… Перед психологией стоит задача показать такого рода возникновение единой системы как научную истину” [6, т. 1, с. 131].
18) Интересно, что тезисы Выготского о вершинной психологии возникли в работах В. Франкла, который на момент их написания не был знаком с концепцией Выготского. В качестве иллюстрации к тезису о различии между вершинной и глубинной психологией приведем любимый пример Франкла, к которому он часто обращался на лекциях: “Зигмунд Фрейд однажды сказал: “Давайте попробуем поставить некоторое количество самых различных людей в одинаковые условия голода. С возрастанием голода все индивидуальные различия сотрутся, и вместо них появится однообразное выражение неукротимого побуждения”. В концентрационных лагерях, однако, истинным было противоположное. Люди стали более различными. Маски были сорваны с животных — и со святых. В счет шли не калории. В конечном итоге человек не подвластен условиям… скорее эти условия подвластны его решению. Сознательно или бессознательно он решает, будет ли он противостоять или сдастся, позволит ли он себе быть определяемым условиями” [22, с. 78]. К сказанному остается добавить, что Франкл вошел в психологию с работой “Общий экзистенциальный анализ”, первый вариант которой был им написан во время пребывания в нацистских концлагерях в 1942—1945 годах.
19) См. упоминание о процессах катализа в записной книжке Выготского. В свете этой аналогии слово может рассматриваться как катализатор процесса развития, который вступает в промежуточное соединение с веществами, неспособными взаимодействовать друг с другом, способствует их синтезу и снова отщепляется от них (эта аналогия весьма неоднозначна и может быть прочитана разными способами; не случайно Выготский отмечает, что она снова приводит к доктрине параллелизма).
20) К. Гольдштейн (1878—1965) — немецкий психолог, психиатр и невролог, специалист по проблемам мозговой локализации психических функций, патопсихологии речи и мышления.
21) Г. Хэд (1861—1940) — английский невролог и нейропсихолог, исследовал механизмы чувствительности, специалист по афазиям.
22) Неудивительно, что сторонники “описательной” психологии негативно относятся к методу эксперимента. Однако этот метод был значительно видоизменен Левином и Выготским и уже весьма далек от того насилия над личностью, о котором когда-то писали защитники “гуманитарной парадигмы” в психологии.
23) В. Келер (1987—1967) — немецкий психолог, один из основателей гештальтпсихологии. Разрабатывал проблемы восприятия, научения, исследовал мышление человекообразных обезьян. В своих теоретических работах сформулировал принципы соотношения психики с физическим миром и с мозговыми процессами. После эмиграции в 1935 году в США изучал электрофизиологические основы процесса образования гештальтов.
24) В. Штерн (1871—1938) — немецкий психолог, основатель персоналистической психологии. Специалист в области генетической психологии, а также общей и судебной психологии. Проводил экспериментальные исследования детского развития, изучал развитие восприятия, речи, умственных процессов. Ввел понятие “коэффициент интеллекта” (IQ).
25) К. Штумпф (1848—1936), немецкий психолог, философ, музыковед. Представитель феноменологии и функционализма, ученик Ф. Брентано. Предвосхитил основные идеи гештальтпсихологии, внес большой вклад в исследования психологической акустики. В теоретических работах проводил разделение между явлениями (то есть чувственным содержанием образов, сохраняющихся в памяти) и функциями (актами, состояниями, переживаниями), которое оказало большое влияние на Э. Гуссерля.
26) От лат. emergere или англ. emerge — появляться, возникать, выносить на поверхность. Теория эмердженции, развивавшаяся К. Ллойд-Морганом (“Эмерджентная эволюция” (1927)) и С. Александером (“Пространство, время и божество” (1927)), постулировала возникновение вещей из мировой основы, состоящей из пространственно-временных точек и благодаря “выносящему на поверхность развитию” (эмерджентная эволюция) поднимающейся все выше; причем они во все возрастающем количестве наделяются категориями и качествами.
27) Э. Блейлер (1857—1939) — швейцарский психиатр и психолог. В психологических исследованиях, вслед за З. Фрейдом, разрабатывал глубинную психологию. Впервые исследовал и описал шизофрению, автор терминов “шизофрения”, “аутизм”, “аутистическое мышление”, “аффективный комплекс” (последние совместно с К.Г. Юнгом).
28) Х. Дриш (1867—1941) — немецкий биолог, основатель неовитализма. Автор исследований в области эмбриогенеза. Привлек для объяснения феномена жизни аристотелевское понятие “энтелехия”, которое рассматривал как силу, отвечающую за существование и развитие организма.
29) М. Принц (Прайнс) (1854—1929) — американский психиатр, специалист по патопсихологии и дифференциальной психологии.
30) Анита Карстен, ученица К. Левина, исследовала процесс психического пресыщения с помощью следующей методики. Испытуемому предлагалось монотонное занятие, например он должен был рисовать на бумаге в ряд одинаковые маленькие кружочки, с неопределенной инструкцией выполнять его столько, сколько захочется испытуемому. Когда же испытуемый, которому это быстро надоедало, спрашивал, долго ли еще нужно рисовать, Карстен отвечала: “Сколько сможете. На самом деле я хотела проверить вашу выдержку”. В результате испытуемый, который уже демонстрировал признаки пресыщения (потребность выполнять задание была практически разряжена), брался за работу с новой энергией. Это означало, с точки зрения К. Левина, что системы потребностей коммуницируют и обмениваются энергией — когда появилась новая квазипотребность (теперь это не просто скучное задание, а проверка на выдержку), энергия была заимствована из другой системы. Характерно, что некоторые испытуемые и здесь вступали в игру с экспериментатором и пытались взять его измором, продолжая рисовать кружочки, чтобы таким образом испытать его выдержку, а самим выступить в роли экспериментатора. Результаты исследования были опубликованы в статье “Psychische Sattigung” (1928). См. на русском языке в [15] (“Психическое пресыщение”). Для Выготского “энергетического” объяснения было недостаточно: “Насыщение меняет свою функцию в деятельности без цели и с целью: там оно замедляет работу, здесь ускоряет (отделаться поскорее). Значит, структуры насыщения = подчиненные моменты в структуре высших процессов”.
31) Ж. Пиаже (1896—1980) — швейцарский психолог, специалист в области теории познания (генетической эпистемологии), психологии развития, психологии образования, экспериментальной и теоретической психологии. Известен прежде всего своими исследованиями развития мышления как системы логических операций.
32) Например, ученица Левина Б.В. Зейгарник, профессор Московского университета и автор учебника по патопсихологии [11], не отважилась в своей книге анализировать эмоциональные нарушения при душевных расстройствах, тогда как для многих из них, в частности для шизофрении, они являются ключом ко всему заболеванию. Об отсутствии отечественных учебников, в которых были бы представлены теории эмоций, нечего и говорить.
33) На основании видоизмененной методики Карстен было проведено три серии экспериментов, обсуждение которых можно найти в статье Выготского “Проблема умственной отсталости” [6, т. 5, с. 253—254]. Приведем выдержки из описания одного эксперимента. “В первой серии экспериментов мы изучали так же, как и Левин, процессы насыщения в деятельности слабоумного и нормального ребенка. Но переменной величиной мы сделали смысл самой ситуации. Мы предоставили ребенку насытиться какой-либо деятельностью… Когда ребенок бросал работу… мы пытались заставить его продолжать деятельность. У умственно отсталого ребенка необходимо было изменить саму ситуацию, сделать ее более привлекательной, чтобы ее негативный характер сменить на позитивный. Нужно было последовательно заменять черный карандаш красно-синим, этот последний — набором цветных карандашей, набор — красками и кисточкой… Нормальному ребенку достаточно было изменить смысл ситуации, ничего не меняя в ней… Так, достаточно ребенка, бросившего работу и жалующегося на… полную невозможность рисовать далее рожицы или черточки, попросить поработать еще немного для того, чтобы показать другому ребенку, как нужно это делать. Ребенок становился в положение экспериментатора… Тогда можно было у ребенка… последовательно отбирать доску, синий мел, заменяя его белым, затем, заменяя его красками, отбирать краски, заменяя их цветными карандашами… Этой возможности влиять на аффект сверху, изменяя смысл ситуации, мы никогда не могли получить у слабоумного ребенка соответствующего возраста”.
34) Осознание, понимание, рост сознательности (франц.).
35) В публикуемом тексте — “первичность сознательных структур”. Данный тезис не следует воспринимать как опровержение марксистского положения о вторичности сознания и первичности бытия (здесь первичность только по отношению к составляющим сознания, к психическим функциям), ибо, по Выготскому, сознательные структуры возникают как интериоризированные внешние структуры, формируются в общении. Еще точнее — даже не структуры, а способы; Выготский в “Мышлении и речи” специально оговаривает единство структуры и функции. Эти соображения были позднее преобразованы Леонтьевым в принцип единства внутренней и внешней деятельности.
36) В другой заметке “NB! А.Н.” Выготский пишет о Леонтьеве (пункт отмечен знаком “!!!!!!”), что он “смотрит назад, не делает шага решительного вперед к новой ступени работы — к семическому анализу. — Что значит значение действия?”.
37) Как таковая (лат.).
38) В другой записной книжке он в сердцах восклицает: “Как оплодотворить тов. Леонтьева — светом проблемы сознания!” Эта запись вклинивается в очередной план книги по проблеме сознания отдельным пунктом.