(Обзор книг французских социологов: П. Бурдьё, Р. Кайуа, Ж. Бодрийяра)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2007
Бурдьё П. СОЦИАЛЬНОЕ ПРОСТРАНСТВО: ПОЛЯ И ПРАКТИКИ / Сост., общ. ред. пер. с фр. и послесл. Н.А. Шматко. — М.; СПб.: Алетейя, 2007. — 576 с. — 1000 экз.
Бурдьё П. СОЦИОЛОГИЯ СОЦИАЛЬНОГО ПРОСТРАНСТВА / Общ. ред. пер. с фр. Н.А. Шматко. — СПб.: Алетейя, 2007. — 288 с. — 1000 экз.
Кайуа Р. ИГРЫ И ЛЮДИ / Пер. с фр. С.Н. Зенкина. — М.: ОГИ, 2007. — 304 с. — 1000 экз. — (Нация и культура: Новые исследования).
Бодрийяр Ж. СИМВОЛИЧЕСКИЙ ОБМЕН И СМЕРТЬ / Пер. с фр. С.Н. Зенкина. 2-е изд. — М.: Университет; Добросвет, 2006. — 389 с. — 1000 экз.
Работы социологов-классиков выходят в России нерегулярно и не вполне равномерно. Одним из любимцев издателей можно считать Пьера Бурдьё: на сегодня на русском языке вышло около 15 публикаций этого автора (не считая переизданий), в основном — статьи и сборники статей. В 2007 г. издательство “Алетейя” переиздало два сборника под редакцией Натальи Шматко, впервые выпущенных в 2005 г.: подборку “Социальное пространство: поля и практики”, объединившую разные сферы исследований, и тематический сборник “Социология социального пространства”, сфокусированный на отношениях власти. Одновременно издательство “ОГИ” выпустило впервые переведенную на русский язык монографию французского антрополога Роже Кайуа “Игры и люди”, составившую наряду с несколькими эссе книгу “Игры и люди: Статьи и эссе по социологии культуры”.
Публиковать по-русски Кайуа начали только три года назад, при этом “Игры и люди” — уже третья его монография, изданная в России. Неплохое начало. Чтобы попытаться угадать некий тренд, лежащий в основе издательского выбора и объясняющий хотя бы отчасти роль названных теоретиков в современной российской науке, добавим в этот ряд еще одно свежее переиздание — “Символический обмен и смерть” Жана Бодрийяра (впервые была издана на русском в 2000 г.). Бодрийяра издатели жалуют никак не меньше, чем Бурдьё и Кайуа. В этом же, 2006-м был выпущен, впервые на русском языке, известный труд Бодрийяра “Общество потребления. Его мифы и структуры” (издательство “Культурная революция”) и сборник эссе под не менее характерным для автора названием “Прозрачность зла” (“КДУ” совместно с “Добросветом”).
Три этих автора на данный момент заполнили основное пространство книжных новинок по социологии в широком смысле в России. Закономерен вопрос, что общего между ними, кроме того, что все трое жили во Франции XX в. и писали на французском языке (хотя не на нем одном)? Бурдьё и Бодрийяр принадлежат к одному поколению, однако их научные траектории мало пересекались. В полном смысле в одном “поле” (используя терминологию Бурдьё) они оказались только в 1980—1990-е, и то “играя за разные команды”. Кайуа и Бодрийяра с натяжкой можно отнести к одной научной традиции, но Бурдьё не имеет с ней ничего общего. У всех троих очевиден общий исток — французская “антропологическая” социология, идущая от Эмиля Дюркгейма и Марселя Мосса, — этим их близость и ограничивается. Разгадку сегодняшнего успеха в России именно этих ученых нужно искать не в самих их научных концептах и не в социальном контексте времени, когда последние создавались. Дело, разумеется, в восприятии, которое, как известно, никогда не бывает абсолютно предсказуемым и “объективным”: оно зависит не только от свойств объекта, но и от свойств субъекта.
ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНЫЙ ВЕКТОР
Косвенно, но довольно точно современную социологическую “моду” в России позволяет оценить такой забавный индикатор, как популярность ученых у пользователей “Живого журнала”, который, по сложившемуся в широких кругах мнению, моделирует (пусть с некоторым искажением) российское интеллектуальное пространство. Согласно спискам интересов пользователей, пишущих кириллицей (если судить только по кириллическим вариантам написания имен), такие столпы мировой социологии, как, например, Толкотт Парсонс и Роберт Мертон, не актуальны совсем, они в “интересах” не упоминаются ни разу. Альфред Шюц и Норберт Элиас фигурируют у 3 пользователей, Ирвинг Гофман — у 5. Основоположники современной социологии Эмиль Дюркгейм и Макс Вебер — у 26 и 23 пользователей соответственно. Современник Бурдьё Юрген Хабермас — у 30. Пьер Бурдьё всех их существенно опережает с 55 “очками”. Жана Бодрийяра внесли в список 84 пользователя. Жака Деррида, философа и социолога, принадлежащего к одной школе с Бодрийяром, — 91. Бесспорный лидер — Мишель Фуко (которого, наряду с философией, числят и по ведомству социологии тоже). Он интересен 241 пользователю. Таким образом, мы получаем единую шкалу, в рамках которой соотносятся между собой несравнимые, казалось бы, по весу ученые. Направление этой шкалы — главное, что нас интересует, оно диктует критерии моды. В данном случае это сильный крен в сторону “изящной”, “скандальной” социологии, затрагивающей темы, табуированные отчасти по сей день, “завернутые” в красивую словесную обертку, которую часто демонстрируют в отрыве от ее содержимого.
Характерно, что в 2000 г. крен в сторону, условно говоря, всяческого “дискурса” наблюдался во вполне академических публикациях по социальным наукам. Об этом пишет социолог Геннадий Батыгин в статье “Тематический репертуар социальных наук”. “Неизвестный ранее дескриптор “дискурс” имеет сегодня заметный удельный вес в совокупном тексте заглавий. А что это такое — неизвестно”, — констатирует он1. С тех пор научный бомонд (или какая-то его часть) немного сдвинулся, зато к дискурсу подтянулась более широкая публика. С точки зрения такой моды Кайуа и Бодрийяр крайне актуальны. Но как в эту компанию попал Бурдьё? Здесь мы сталкиваемся с классической апперцепцией, выборочным восприятием, обусловленным предыдущим опытом.
BOURDIEU КАК ТАКОВОЙ
Вновь изданные сборники Пьера Бурдьё — абсолютная классика в западной социальной теории. Они дают более или менее полное представление о принципах, с помощью которых Бурдьё предлагает анализировать социальную реальность (социальное пространство), о его методологии, понятийном аппарате. Вступительные статьи редактора Н. Шматко крайне лаконичны. Они образцово выполняют функцию знакомства с автором в эволюции его прочтения советско-российской традицией социологии. Теории Бурдьё, представленные в сборниках, уже хорошо знакомы читателям “НЛО” по предыдущим публикациям2.
Главным достоинством макротеории Пьера Бурдьё принято считать разрешение дихотомии субъекта и объекта, в которую упиралось большинство предшествующих попыток объяснить “общество”. Вместо систем, структур, детерминирующих поведение объектов (традиция Дюркгейма, американской школы структурно-функциональной социологии), а также субъектов, действующих в социальном контексте согласно своим субъективным смыслам (традиция Вебера, феноменологии, символического интеракционизма), Бурдьё разделил социальную реальность на поля, в которых субъекты действуют согласно правилам, устанавливаемым отношениями власти. Правила могут быть автономны от субъектов только отчасти, ведь поля и власть в них не могут возникнуть на ровном месте, без участия “игроков”.
Статьи из книги “Социальное пространство: поля и практики” позволяют проследить, как разные сферы человеческой активности превращаются у Бурдьё в “поля”, что происходит при этой трансформации. Задача каждого читателя — оценить, что добавляет в понимание социальных процессов такой взгляд, какие закономерности позволяет увидеть. (Полезная процедура для любого социального исследователя, независимо от его методологических предпочтений.)
БУРДЬЁ “РОССИЙСКИЙ”
В России массовые попытки использовать теории Бурдьё в социологических работах начались в конце 1990-х. Это общая судьба классиков мировой социологии второй половины XX в.: скажем, Ирвина Гофмана (Гоффмана, в России используются оба варианта написания), Норберта Элиаса, Юргена Хабермаса. Особенность же российского освоения Бурдьё в том, что его концепции в начале 2000-х гг. стали здесь необычайно популярны у “новой волны” исследователей. Отчасти это объясняется эффектом компенсации: передовая российской социологии спешила восполнить отставание от общемировых научных достижений. С помощью “нераспробованного”, недооцененного ранее макротеоретика Бурдьё она противопоставляла себя старой школе, более ремесленной традиции, не склонной к пересмотру базовых теоретических принципов. Искомый плюрализм, так или иначе, был достигнут: понятия “символический капитал”, “практик”, “габитус” (хотя этот термин до Бурдьё использовал, к примеру, Питирим Сорокин, но в несколько другом значении) вошли в широкий обиход в России.
Как всякий резкий всплеск, нарастающий интерес к Бурдьё привел к его излишней сакрализации и (как следствие) к отторжению от любых его теорий части исследовательских школ. Еще несколько лет назад показателем высокой эрудированности начинающего исследователя могло быть само упоминание имени Пьера Бурдьё в работе. Теперь же даже вполне обоснованное привлечение теории габитуса или множественных капиталов вызывает подозрение: не стал ли исследователь жертвой популярного помешательства? Действительно, легко поддаться соблазну изящества экзерсисов Бурдьё и слепо скопировать его исследовательскую технику, применяя ко всему подряд: “Габитус космонавтов”, “Телевидение как социальное поле”, “Правила конвертирования экономического капитала в политический на примере дела ЮКОСа” (подобных исследований в России в 2000-е гг. появилось масса). Что останется, если убрать этот “габитус”? Для чего, собственно, он используется, ведь это не более чем инструмент?
Еще одна опасность кроется в ценном качестве многих частных теорий Пьера Бурдьё — их широких междисциплинарных возможностях. Социология на грани литературоведения, культурологии, теории искусства — это прекрасно, но из множества подобных работ, изданных в последние годы, социологическое сообщество признает редкие единицы. Большинство же проходят по части “маргинальной игры словами”, “вдохновенной болтовни”, как обозначил это явление Батыгин.
Ученый, который все свои теории и обобщения строил на анализе огромных массивов статистических данных, для обработки которых он применял методы, по сей день считающиеся передовыми в социальных науках (к примеру, кластерный анализ), зачастую воспринимается в России как автор красивых концепций со звучными названиями. Бурдьё — позитивист, Бурдьё — дотошный статистик подменяется другим Бурдьё — интеллектуалом, свободно рассуждающим о самых сложных культурных и политических предметах. Этот Бурдьё тоже имеет право на жизнь, безусловно. Но клонировать его, оставаясь в рамках науки, не выйдет, да и не стоит.
БОДРИЙЯР И МИФ О БОДРИЙЯРЕ
Ровно ту же тенденцию восприятия мы можем проследить в отношении Жана Бодрийяра (Бодрийара, в написании этого имени в России также есть вариации). Его относят к так называемой “парижской школе” социальной философии и антропологии, известной в России по именам Деррида, Лакана, Делёза, Лиотара. Постструктурализм и постфрейдизм. Деконструктивизм и постмодернизм. Все эти слова мелькали в российской гуманитарной науке конца 1990-х — начала 2000-х гг. столь часто, что выплеснулись из сферы научного употребления в обыденный язык. Но внезапная любовь — прямой путь к остракизму в среде ученых, на работах которых принято строить исследования.
“Символический обмен и смерть” — очень сложная для прочтения книга, но при условии, что читатель внимателен и осторожен. Не стоит обольщаться подзаголовками вроде “Инцестуозная манипуляция”, “Влечение к смерти”, “Смертоносность пола”: перед нами не бульварное чтиво, а монументальный и даже занудный труд. Но чтобы за литературной яркостью текста разглядеть глубину анализа, необходимо доскональное знание множества специальных терминов, которые нельзя воспринимать как просто броские слова (скажем, “культурные коды”), ключевых выражений, отсылающих к определенной школе анализа (антропологии Марселя Мосса и его последователей, французского психоанализа, Франкфуртской критической школы социологии). В этом смысле к тексту Бодрийяра, как к “Илиаде”, можно составить схолии из ссылок и расшифровок. Легко впасть в эйфорию полного понимания текста, когда читатель начинает пересказывать свои размышления языком Бодрийяра и получает ощущение создания нового знания. Это не новое знание, это всего лишь новый для читателя язык. Такой, например:
“Вся наша культура — это одно сплошное усилие отъединить жизнь от смерти, обуздать амбивалентность смерти, заменив ее одним лишь воспроизводством жизни как ценности и времени как всеобщего эквивалента. Ни одна другая культура не знает подобной различительной оппозиции жизни и смерти, где жизнь выступала бы как положительный член: жизнь как накопление, смерть как расплата. Ни одна другая культура не знает такого тупика: стоит исчезнуть амбивалентности жизни и смерти, стоит исчезнуть символической обратимости смерти, и мы вступаем в процесс накопления жизни как ценности — но одновременно и в сферу производства, эквивалентного смерти.
Смерть ежечасно становится предметом извращенного желания. Да и само разделение жизни и смерти инвестируется желанием” (с. 264—265).
О чем говорится в этом абзаце? Бодрийяр доказывает: объективной реальности не существует. Реальностей много, и все они символические, то есть созданные определенной социальной группой для воспроизводства мифов, не позволяющих группе распасться. Истины не существует, только мифы, главный из них — что существует негативное явление “смерть”, которое, впрочем, можно компенсировать правильной “жизнью”: трудом, производством ценностей материальных и нематериальных, таких, как истина. Не существует однозначной экономической эффективности, существует иллюзия эффективности, производительности, заставляющая нас работать так, как диктует социум. Да и мы сами не вполне существуем: “я” — продукт общества, наше подсознательное запрограммировано коллективными мифами, архетипы которых прошли вековую закалку. Что из этого следует? Что надо быть критичнее, ставить под вопрос то, что мы склонны принять в качестве самой очевидной истины. Но это в житейском смысле. В научном смысле следует, конечно, гораздо больше. Но сейчас “Символический обмен и смерть” читают в основном как культовую книгу постмодернизма, пытаясь через нее проникнуть в ряды культурного авангарда. Так сформировался негативный имидж книги, и теперь ссылка на нее в научной работе требует куда более тщательного обоснования, чем использование относительно нейтральных теорий3.
КАЙУА И “КАЙЛЛОЙС”
Труд Роже Кайуа “Игры и люди” (вошедший в книгу “Игры и люди: Статьи и эссе по социологии культуры”) в классификациях некоторых западных университетов парадоксально попал в раздел “социология спорта”. Парадокс заключается в том, что Кайуа как социолог не известен в России вовсе. Читатели изданий “Журнального зала” могут знать его как культурного эссеиста, прозаика, литературного критика. И то количество ссылок, которое выдает на его имя русскоязычный интернет-поисковик “Google”, столь невелико, что в наш век властвования электронных СМИ это выглядит большим упущением для русскоязычной аудитории. Показательно, что совсем недавно, в 2006 г., в “передовом” журнале “Логос” переводчик Артем Смирнов разглядел в статье Кристофера Лэша “Вырождение спорта”4 некого “Роджера Кайллойса” — просто по вполне понятному незнанию, что Roger Caillois — французский антрополог, а не американец и не англичанин. Редакция пропустила. Составитель же и переводчик новоизданной книги Кайуа Сергей Зенкин обнаружил еще более замечательную оплошность: в 2003 г. философ Тамара Апинян в труде об играх присвоила авторство “Игр и людей” “Риммерту ван дер Коэйу, секретарю международного совета по детским играм и игрушкам”5.
Роже Кайуа наряду с Жоржем Батаем и Мишелем Лейрисом основал парижский Коллеж социологии, который просуществовал всего два года — с 1937-го по 1939-й; однако стал одним из ключевых источников научной традиции для европейской философии и культурологии XX в. Определенная социология в современном понимании в штудиях этого кружка мыслителей и правда присутствовала: “темное”, “разрушительное” психоаналитическое сакральное трактовалось ими как продукт общества, а значит, вполне зависящий от жизненных практик конкретной культуры объект анализа. “Стремление превратить культуру из аморфной массы фикций в четкую систему идей, ценностей и действенных мифов” (с. 26) — так определяет научную миссию Роже Кайуа Сергей Зенкин в редкой по высокому качеству вступительной статье к книге.
Метод Кайуа — не только изучение явлений культуры (в том числе игр), но и практическая реализация идей, полученных в результате такого анализа, для здорового обновления культуры собственной. Создать посыл кругу интеллектуалов, правила поведения, обеспечивающие максимально созидательную циркуляцию “сакрального” в обществе, — на это направлены эмоциональные эссе раннего периода творчества, входящие в книгу вместе с монографией “Игры и люди”. Идеологический проект не удался, о чем опять же повествует эссе “Сумеречники” (1945). Остановившись на более скромной задаче, научно-исследовательской, Кайуа в итоге в 1972 г. стал членом Французской академии.
РАЗГОВОР О РАЗГОВОРЕ
Устоялось мнение, что Кайуа как ученый занимался “культурной антропологией”. На материале, почерпнутом в сотне источников (включая и труды антропологов, психологов, и собственные наблюдения), он строил теории на базе тонких нюансов, оставленных коллегами без внимания. Что чувствует ребенок, играя, например, “в сокровища”: пряча от взрослых предметы, ценность которых понятна только ему? Это зависит от культуры, в которой ребенок существует. Значит, субъективные переживания ребенка могут дать толчок к пониманию явлений, характерных для этой культуры. И более того, по мысли Кайуа, предсказать ее развитие, обнажить уязвимые места и обозначить происхождение уникальных черт.
В научном смысле слова он вовсе не антрополог, а философ, использующий работу антропологов в качестве исходного материала, обходя принятые в науке правила. С. Зенкин в своей статье придает размышлениям Кайуа некую научную стройность по принципу: исследовательский вопрос, гипотеза — ответ. Статья Зенкина существенно поможет в работе тем исследователям, которые решатся использовать мыслительные достижения “Игр и людей” по социологическому назначению. Для более широкой аудитории, желающей понять ход мыслей Кайуа, статья Зенкина послужит и прекрасным полным резюме “Игр и людей”, и критическим отзывом. Он справедливо отмечает слабости Кайуа в обращении с терминами, характерными для структуралистской школы, отказ от изучения явлений в динамике (тем более при построении выводов о “прогрессе цивилизаций”), заигрывание с психоаналитическим аппаратом, со временем потерявшим актуальность, использование риторических приемов. Кроме того, несмотря на деление на части и главы, текст Кайуа ненаучно структурирован: изобилует повторами тезисов, сформулированных каждый раз по-разному, все тезисы “об одном”, но из них сложно построить цепочку. Такая вот специфическая “культурная антропология”.
Эссе — другое дело. Кроме книги с тиражом в 1000 экземпляров (который, с большой вероятностью, целиком разойдется в пределах Москвы), часть их можно найти в журнале “Дружба народов” (перевод того же Зенкина)6, включая электронную версию. Эссе лишены малейшей видимости научноисследовательских, и этим хороши. Они остроумны, наблюдательны, бескомпромиссно оценочны. Вот конек Кайуа с точки зрения современной общественной науки: стоять поодаль в качестве интеллектуала, размышляющего над актуальными вопросами человеческого бытия. Роль эта самим ученым хорошо понятна, поэтому в ней нет ничего ущербного, просто конечный продукт относится к своему особому жанру.
ПОБЕДИТ ФИЗИКА
В России нескоро накопится критическая масса изданий Кайуа, необходимых для его широкой известности хотя бы в пределах антропологических кругов. Имидж “болтуна” сдвигал его фигуру с передовой европейских социальных наук, поэтому он появился в России столь поздно. Пока еще в России теплится интерес широкой публики к условному “дискурсу”, Кайуа наверняка обретет свою “культурную” аудиторию. Но научная мода переменчива, постмодерн отступает. Освобождается пространство для переоценки ценностей, ведь поиск нового баланса неизбежен.
Ориентир — общемировой баланс — тоже постепенно меняется, но все же не так резко, как российский. А значит, поколебавшись, маятник оставит Пьеру Бурдьё вневременный постамент, несущий конструкцию социальной науки, выделит для Роже Кайуа новую нишу, пусть не центральную. Что будет с Бодрийяром? Возможно, скоро мы увидим в России Бодрийяра классического и старомодного, вынутого из мифологической паутины и спокойно занявшего свое место на книжных полках социологов, антропологов и всех, им сочувствующих.
______________________________________________
1) Батыгин Г. Тематический репертуар и язык социальных наук // Россия реформирующаяся / Под ред. Л.М. Дробижевой. М.: Academia, 2002. С. 92.
2) См.: Гронас М. “Чистый взгляд” и взгляд практика: Пьер Бурдьё о культуре // НЛО. 2000. № 45. С. 6—21; Дмитриев А. “В свете нашего опыта”: социоанализ Пьера Бурдьё и российское гуманитарное сознание // НЛО. 2003. № 60. С. 7—16; Бурдьё П. Поле литературы / Пер. с фр. М. Гронаса // НЛО. 2000. № 45. С. 22—87; Он же. Исторический генезис чистой эстетики / Пер. с фр. Ю.В. Марковой // НЛО. 2003. № 60. С. 17—29.
3) 7 марта 2007 г. Жана Бодрийяра не стало, теперь начнется процесс оценки и переоценки его наследия.
4) Лэш Кристофер. Вырождение спорта // Логос. 2006. № 3. С. 23.
5) Апинян Тамара. Игра в пространстве серьезного: Игра, миф, ритуал, сон, искусство и другие. СПб.: Изд-во СПбГУ, 2003. С. 104.
6) Кайуа Р. Жизнь среди восстановленных развалин // Дружба народов. 2005. № 4. С. 199—217.