Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2007
Мы познакомились в январе 1993 года, когда я начала работать переводчицей в известном в Нью-Йорке иммиграционном агентстве. В дальнем конце коридора, в закутке без окон и дверей помещался заваленный бумагами стол, из-за которого встал, улыбаясь и покашливая, худенький невысокий человек с лучистыми карими глазами. Я была представлена. Так началась моя дружба с Сашей, и с этой минуты все хорошее в моей жизни было так или иначе связано с человеком с нежной и немножко смешной фамилией, в которой отразилось самое красивое — и самое короткое — время суток. В этот закуток, а потом просто в квартирку на улице Св. Марка я приводила, гордясь и волнуясь, самых дорогих мне людей.
В “конторе” Саша, единственный из нас, занимался наиболее трудоемким переводом: письменным. Его английский — особая тема. Скажу только, что, по свидетельству наших американских друзей, мало кто из родившихся здесь говорит на таком — простом и в то же время бесконечно изысканном. В одном интервью Саша сказал о Бродском и Набокове, что их английский язык был великолепным, но немного старательным: они как бы пытались доказать себе, что могут высказать самое сложное на неродном. Прелесть Сашиного английского, несмотря на то что Саша не был двуязычным с детства, была в том, что вообще было его отличительной чертой: в абсолютном отсутствии всякого старания. В его языке проявлялись не только безукоризненный вкус и лингвистическое чутье, но и независимость, отказ доказывать кому бы то ни было что бы то ни было.
Вот так же Сумеркин, не работая в университете, не имея научной степени, называл себя просто литератором и не старался казаться большим исследователем — но то, что он сделал для русской культуры, неоценимо и огромно по объему. К моменту нашего знакомства позади была работа в издательстве “Руссика”, где он был, по сути, единственным сотрудником. Им было подготовлено, составлено и выпущено первое большое собрание произведений Цветаевой — знаменитый пятитомник. Он же подготовил и двухтомник цветаевской прозы, и трехтомник Высоцкого. “Курсив мой” и “Железная женщина” Н.Н. Берберовой тоже вышли при его участии, а к изданию книги стихов Берберовой, надо сказать, относившейся к своей поэзии с несвойственной ей неуверенностью, Саша автора подтолкнул, уговорил — и, конечно, осуществил его — тщательно, как осуществлял все.
Сумеркинская тщательность как издателя и переводчика легендарна: после него при работе с текстом просто нечего было делать ни редактору, ни корректору. Но стоит вспомнить и огромное количество статей и рецензий — по литературе, музыке, истории культуры. А предисловия с послесловиями? А интервью? А сборник “Портфель”, давно ставший библиографической редкостью? А переписка? Александр Генис замечательно сказал о жизни Саши: это был тихий филологический подвиг.
“Портфель” появился на свет потому, что попечители отстранили Сашу от редактирования “Нового журнала” за отказ выкидывать из номера не устраивавшие их тексты — в частности, Эдуарда Лимонова. Материалы этого, единственного собранного им номера накапливались и хранились в портфеле — сейчас я уже смутно помню, как выглядело это потрепанное чудовище, но тогда это был известный всем, к сему делу причастным, — не портфель: Портфель. Собранный номер упрямый Саша издал в “Ардисе” как литературный сборник.
Наиболее известна работа Сумеркина с Бродским. И.А., не доверявший перевода своих английских прозаических текстов почти никому, — доверял Сумеркину и, как и Н.Н. Берберова, да и все, с кем работал Саша, считал встречу с ним своей огромной удачей. Многотомное посмертное собрание Бродского, повторившее, с уточнениями и многими дополнениями, синие “ардисовские” книжки, было подготовлено Сумеркиным в сотрудничестве со Львом Лосевым в конце девяностых. Эта работа несколько лет была главным делом Сумеркина. Меньше известно о любви Саши к стихам Пастернака и глубоком знании их — в связи и вне всякой связи с работой над текстами Цветаевой, а ведь это был один из самых любимых и близких ему поэтов.
И при этом, при поразительной эрудиции, основанной, в его случае, прежде всего на лингвистике, на истории языков и понимании их родства, Саша вовсе не был книжником. Все в нем было живое, и диапазон этого живого огромен. Он, этот диапазон, проявлялся и в отношении с людьми: с одной стороны — знаменитая сумеркинская приватность, с другой — поразительное количество друживших с ним людей из разных сфер его интересов, музыкальных и литературных. Сашу не просто любили или даже обожали: в него были влюблены совсем разные, ни в чем не сходные между собою люди. К нему тянулись, теряя надутость — простодушно, как ромашки. Ему по-детски хотелось подражать, соответствовать, потому что абсолютно все осознавали его высочайший класс — человеческий и профессиональный; теплоту, нежность к другому, лишенную и тени слащавости, — и бескомпромиссность; бесконечное благородство, достоинство, которое обычно называют “аристократическим”, — и откровенную демократичность (в том числе и языковую), даже нелюбовь к любой нарочитой “аристократичности”; вдумчивость — и всегдашнюю радостную готовность к смешному и неожиданному; аскетизм — и взыскательное гурманство; товарищество, глубину и искренность человеческого участия — до подвига — и некую отдельность ото всего и от всех; горячность отношения, порою неожиданность вкусов и взглядов — и особую светлую тихость его, мудрость, покой. И с каждым были свои, отдельные, особенные, единственные отношения, и никому с ним не хотелось спорить и доказывать свое и себя, а только быть рядом и дорожить каждой минутой этого счастья.