(авториз. пер. с итал. М. Велижева)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2007
МЕЖДУ МНОГОЯЗЫЧИЕМ
И МУЛЬТИКУЛЬТУРНОСТЬЮ:
В ПОИСКАХ ЕВРОПЕЙСКОГО КАНОНА1
Название, выбранное для настоящей работы, содержит в себе указание на три (из многих) сложноразрешимые проблемы, стоящие перед новой Европой: канон, многоязычие и мультикультурализм. С одной стороны, для новой Европы характерны центробежные тенденции к разукрупнению и дроблению, а с другой — центростремительные усилия, направленные на обнаружение общего пространства и единых начал. Дискуссии (или размышления) на эту тему сосредоточены вокруг нескольких нерешенных вопросов, которые, хотя и относятся прежде всего к политическому и экономическому устройству объединенной Европы, тем не менее содержат немаловажные импликации, относящиеся к оценке языков и культур Центральной и Восточной Европы.
Новая перспектива европейской интеграции и Европейского cоюза, расширяющегося на восток (и, во вторую очередь, на юг), влечет за собой многочисленные проблемы политического, юридического, экономического и социального характера. Параллельно в культурном сообществе разгорается оживленный спор вокруг вопроса о том, в чем состоит идентичность Европы, как формируется общее наследие.
В двойном фокусе анализа — рассмотрение Центральной и Восточной Европы и общего культурного пространства — я попытаюсь выявить вклад стран этого региона в формирование того, что считается общеевропейским достоянием. Относительная незначительность этого вклада представляется симптоматичной не столько по причине недостаточности их культурного наследия (это, помимо всего прочего, просто опровергается действительностью), сколько по вине бытующего в так называемой “старой” Европе представления об ограниченности культурного веса стран Восточной Европы, а также зачастую однонаправленного восприятия европейских культурных достижений, распространяющихся в большинстве случаев с Запада на Восток и гораздо реже — наоборот. Если жители Восточной Европы уже много веков сравнивали свою культуру с западноевропейской культурной продукцией — почти всегда в терминах принятия или враждебности и изоляционизма, — то западная традиция воспринимала веяния, время от времени приходящие с Востока, чередуя периоды равнодушного отношения со вспышками энтузиастической увлеченности. До недавнего времени открытия и положительные оценки восточноевропейских культурных достижений часто оказывались запоздалыми и оставались прерогативой образованной элиты, а в случае вовлечения в этот процесс более широких слоев публики завоевывали успех благодаря раздуванию “экзотического” и фольклорного элементов, разумеется, в ущерб более взвешенному и рефлексивному подходу.
Я ограничусь скорее лаконичным изложением некоторых, на мой взгляд, значимых фактов, стремясь раз за разом акцентировать нерешенные и, возможно, неразрешимые вопросы.
Мои рассуждения будут сосредоточены главным образом на следующих проблемах:
- “Новая” Европа.
- Европейский “канон”.
- Многоязычие и мультикультурализм.
1
Фиксация границ нового образования, названного Европейским союзом, определяет уникальную политическую карту, обоснованную в данный момент скорее политико-экономическими мотивами, нежели соображениями культурной принадлежности.
Если во многих случаях можно без сомнения говорить об объединении или, лучше, воссоединении частей, разрозненных помимо их самостоятельных устремлений, — воссоединении, которое к тому же происходит мирным путем, — то в других случаях критерии включения или недопущения некоторых стран в сообщество кажутся противоречивыми.
В этом контексте необходимо упомянуть конференцию с выразительным названием “Европейские границы. Предложения по общеевропейскому строительству”, прошедшую в Неаполе 31 мая — 1 июня 2002 года. В работе конференции приняли участие ряд авторитетных представителей Европейского союза, в числе прочих — Романо Проди, в то время — председатель Еврокомиссии2. В своем выступлении г-н Проди очертил контуры будущей Европы, которая, по его мнению, будет практически беспрепятственно распространяться на юг, в то время как ее восточные рубежи останутся четко зафиксированными. Если исходить из простого подсчета числа жителей, то исключенной из Европы — возможно, навсегда — окажется Россия.
Идея исключения столь обширного пространства вписывает рассуждения Проди в традицию, имеющую глубокие корни. О ее недавних проявлениях напомнил некоторое время назад Петер Тирген, почетный профессор Университета Отто Фридриха в Бамберге3, в преамбуле к короткому сообщению, проясняющему суть дела. Так, социолог и политолог Ральф Дарендорф, член Европарламента и Комиссии Европейского сообщества в конце 1960-х — начале 1970-х годов, выступая на Съезде немецких историков (Deutscher Historikertag) в 1992 году, высказал тезис, согласно которому Россия и прочие находящиеся под влиянием православной церкви страны не являются частью латинско-римского “Civil Society”, а как следствие — и частью Европы. Аналогичные высказывания прозвучали из уст бывшего канцлера ФРГ Гельмута Шмидта и премьер-министра Баварии Эдмунда Штойбера4 в выступлениях на коллоквиуме 2001 года, опубликованных позже в еженедельнике “Die Zeit”. Оба они придерживаются единой точки зрения: поскольку Россия, Беларусь и Украина не были затронуты влиянием Великой французской революции и Просвещения и так как понятие “Европа” не является растяжимым, то славянским странам бывшего Советского Союза, так же как и Турции, не суждено войти в Европейский союз5.
Для того чтобы прояснить политические перспективы и культурные границы диалога, приведу один отрывок:
Э. Штойбер: <…> Европа — это понятие, которое нельзя растягивать сколько душе угодно. Существуют географические, культурные и политические границы. В конце концов [получается, что] в Европу попадает даже Россия. В таком случае я четко говорю: нет.
“Zeit”: В отличие от господина Шмидта, до сих пор вы, по крайней мере,
были расположены к Украине.
Э. Штойбер: Вне всякого сомнения, я согласен с Гельмутом Шмидтом, но не исключаю при этом тесного взаимодействия с этими странами. Но Беларусь, Россия и Украина обладают, как и Турция, абсолютно разным (т.е. другим, чем Западная Европа. — М.Б.) историческим background’ом. В двух словах, их вообще не затронула Французская революция…
Г. Шмидт: …и в принципе, они оказались выключены из духовного и политического Просвещения. Что касается Украины и Беларуси, то в течение многих столетий, по крайней мере начиная с Ивана Грозного, они составляли часть Российской, а затем советской империи. Конечно же, и в России существовали просвещенные люди, так называемые западники. Только их сначала притеснял царь, потом Ленин, Сталин и их наследники.
Тиргену как слависту оставалось в этой ситуации только выразить свое несогласие. В финале своей статьи он напоминает, что великий византинист Карл Крумбахер, вопреки современным ему тенденциям и опережая свою эпоху, уже в начале XX века утверждал:
Тот, кто сегодня знаком с германскими и романскими языками и свойственной им культурой, но остается глухим в отношении славянского мира, показывает недостаточность собственного духовного образования, он не в состоянии как видеть вещи в их совокупности, так и судить об исторических связях, политических, религиозных и социальных течениях, литературном и художественном движении нашего времени6.
Новому политическому устройству, стремящемуся стать основой настоящей интеграции, необходимо обратить особое внимание на культурные проблемы.
Напомним, что Амстердамский договор 1997 года, в разделе XII, посвященном культуре (статья 151, пункты 1—4), определяет:
1. Сообщество способствует максимальному развитию культур Странучастниц с учетом их национальных и региональных особенностей, одновременно акцентируя внимание на общем культурном наследии.
2. Действия Сообщества направлены на поощрение сотрудничества между Странами-участницами и, в случае необходимости, на поддержку деятельности последних в следующих секторах:
- — улучшение уровня знания и распространения культуры и истории европейских народов;
- — сохранение и охрана европейски значимого культурного достояния;
- — некоммерческий культурный обмен;
- — художественное и литературное творчество, включая сектор аудиовизуальных искусств.
3. Сообщество и Страны-участницы оказывают содействие сотрудничеству с другими государствами и международными организациями, специализирующимися в области культуры, в частности с Европейским советом.
4. Действуя в соответствии с другими положениями настоящего договора, Сообщество принимает во внимание их культурные аспекты, в частности, с целью сохранения и поощрения многообразия культур Сообщества7.
Эти пункты можно дополнить утверждением, которое приписывается экономисту Жану Моне, в 1952—1955 годах — президенту высшего органа власти ЕОУС (Европейского сообщества угля и стали), первичного ядра будущего ЕЭС (Европейского экономического сообщества), преобразованного в дальнейшем в Европейский союз. Его, возможно, апокрифичное, но соответствующее идеям автора и отцов-основателей единой Европы высказывание гласит: “Если бы мне суждено было начать все заново, я начал бы не с общего рынка, а с культуры”. Таким образом, он приписывает культуре важнейшую объединительную функцию в нестабильном и многострадальном процессе интеграции.
Необходимость дать определение культуре, которая могла бы быть названа “европейской”, породило в последние годы множество разнообразных инициатив — публикаций и конференций, которые под разным углом зрения рассматривают проблему или, скорее, многочисленные проблемы, связанные с формированием культурного сообщества, и предлагают часто противоречивые и даже несовместимые друг с другом решения.
2
Существуют ли общие для всех эстетические и — шире — культурные ценности, которые могут быть объединены в своего рода “европейский” канон? Если это так, то каков этот “европейский” канон? Эти вопросы, вероятно, сигнализируют о попытках найти общий знаменатель, который способствовал бы центростремительному движению в противовес бесконечным центробежным импульсам, ставшим естественными следствиями разного исторического опыта, (еще) не сформировавшихся общих обычаев и убеждений и в особенности — чрезвычайно разнообразной языковой мозаики. В многосторонней и полицентричной Европе как никогда актуальна проблема поиска и утверждения единых ценностей.
Если, следуя вопросу о вкладе стран Восточной Европы в европейское и в некоторых случаях — общемировое культурное наследие, мы обратимся к наиболее значимым публикациям, то станет очевидной явная диспропорция в пользу греко-римской, романской и германской традиций, сочетающаяся с достаточно скромной оценкой традиции восточноевропейской. Беглый обзор наиболее существенных исследований в сфере культуры и литературы, как представляется, подтверждает тезис о слабой проницаемости восточных рубежей Западной Европы в отличие от открытых западных границ Восточной Европы. Подобное явление оправдывает только что изложенное идеологическое представление о Европе, априорно разделенной на романскую и германскую части, с одной стороны, и славянский мир — с другой.
Вопреки названию — отдающему дань универсалистскому подходу Гёте — ставший классическим и много раз издававшийся8 труд Элизабет Френцель “Сюжеты мировой литературы” (“Stoffe der Weltliteratur”) — это фундаментальный вклад в составление не “вообще мирового”, а именно европейского корпуса текстов. В этой книге кратко описаны почти триста сюжетов (Stoffe) и мотивов, подвергшихся литературной обработке. Только четыре из них, прежде чем стать европейским достоянием, были связаны со славянским регионом. Вклад Богемии — это сага о принцессе Либуше (Libussa), которой посвящены две страницы весьма информативного текста, где содержится также указание на сюжет о легендарной раннесредневековой польской принцессе Власте. Россия представлена двумя историческими персонажами: Лжедмитрий занимает более трех страниц (к статье о нем отсылают также имена Бориса Годунова и Федора Иоанновича). Петру Великому посвящены почти четыре (кроме того, к статье о нем отсылают имена его сына царевича Алексея и Екатерины Великой). Украина представлена Мазепой — анализ его образа занимает всего лишь страницу с небольшим.
Если мы взглянем на другие страны Восточной Европы, включив в нее Центрально-Европейский регион и Балканы, то к списку стран, внесших свой вклад в европейский канон, добавятся Венгрия с героической историей графа Миклоша Зриньи (ок. 1508—1566), которому уделено менее одной страницы, и Албания с эпопеей о Георгии Кастриоти (1405—1468), известном под именем Искандер-бея или Скандербега — ему посвящено три страницы. Если представить возможный облик будущей Европы, в которой исторический опыт, несомненно, будет способствовать формированию самосознания, то на это самосознание может повлиять то, что обе эти исторические фигуры, Зриньи и Скандербег, воевали против Османской империи9.
Стремясь оценить место, которое занимают страны Центрально-Восточной Европы в общем культурном пространстве, напомню, что наиболее рельефные словарные статьи, посвященные таким историческим деятелям и литературным героям, как Гамлет, Агасфер, Дон Жуан, Елизавета Английская, Ифигения, Жанна Д’Арк, Наполеон, Моисей, Филипп II Испанский, Тристан и Изольда, достигают шести страниц, тексты о Нибелунгах и Одиссее — семи, Фаусте, Карле Великом и завоевании конкистадорами Мексики — восьми. Отсюда вытекает, что разветвленное древо европейской культуры, величественно растущее в течение четырех веков, в период, охватывающий позднее Средневековье и начало Нового времени, укоренено в почве современных Испании, Франции и Германии и, кроме того, черпает энергию в питательной среде Англии, Италии и особенно Древней Греции.
В “Словаре литературных мифов” (“Dictionnaire des Mythes Littéraires”) — увесистом томе, созданном под руководством Пьера Брюнеля в сотрудничестве с научной группой по изучению литературных мифов Исследовательского центра сравнительной истории литератур Университета Париж-4 — Сорбонна10, — взгляд по-прежнему остается сфокусированным на Западной Европе, хотя в книге учтены как скандинавские, так и африканские, индийские, китайские и японские мифы. Судя по количеству страниц, им посвященных, фундаментальными (и базовыми) предлагается считать кельтские мифы, а также сюжеты, связанные с такими темами, как андрогины, Апокалипсис, Парки, Голем и ведьмы: размер статей о каждом из этих мифов или мотивов колеблется в интервале от 20 до 24 страниц. Еще больше места отведено мифологическому бестиарию (33 страницы). Статья, посвященная Дионису, подразделяется на три части: “Античный Дионис: неуловимое”, “Дионис: эволюция литературного мифа” и “Ницше — ученик Диониса” — и в сумме насчитывает 30 с половиной страниц, Гермесу посвящено 28 страниц, мифологеме лабиринта — 36, Одиссею — 31 страница. Кульминацией является анализ мифологемы двойника, занимающий 40 страниц. При этом в трактовке Голема лишь на двух страницах рассматриваются польская и пражская версии мифа, а, например, в главе, посвященной образу ундины, цитируются Ф.Г.К. де ла Мотт Фуке, Э.Т.А. Гофман и композитор Г.А. Лорцинг, а затем речь заходит об авторах ХХ века — Жане Жироду и Ингеборг Бахман, — но не упомянута русалка, аналогичный персонаж из славянского культурного ареала, а также литературные, художественные и музыкальные разработки этого образа. В исследовании столь широкого охвата поражает отсутствие специальных статей, касающихся мифов и легендарных персонажей из Восточной Европы и славянских стран, в то время как обстоятельного рассмотрения удостаиваются различные мифологические герои Центральной Африки и Центральной Америки.
Возможно, наиболее амбициозная попытка очертить параметры европейского канона была предпринята Харольдом Блумом в его знаменитом “Западном Каноне” (“The Western Canon”)11, произведении очень личном по интонации, которое, как и каждая из многих книг этого автора, положило начало долгой полемике. По мнению Блума, канон, возникающий из индивидуальной, свободной и уединенной беседы с литературными текстами, идентичен искусству памяти и стремится, преодолевая страх небытия, обрести бессмертие. Согласно его взглядам, у истоков и в центре современного и многовекового Западного Канона (с большой буквы), представляющего собой устойчивую систему, не зависящую от новых критических или идеологических направлений12, располагается Шекспир, рядом с которым можно, вероятно, поставить Данте. Все предшествующие и последующие авторы имеют право занять место в Каноне в той мере, в какой они диалектически связаны (влияют или подвергаются влиянию) с Шекспиром, “наиболее оригинальным из всех известных нам писателей”13. Все писатели, жившие после Шекспира, хотя и стремятся, по мнению Блума, освободиться от его влияния, но никогда не смогут превзойти творений великого драматурга. Характерный подход Блума, для которого “Шекспир <…> есть более значимая для западной культуры фигура, нежели Платон и Аристотель, Кант и Гегель, Хайдеггер и Витгенштейн”14, выражается в том, что бóльшая часть поэтов и прозаиков, завоевавших себе место в “Каноне”, принадлежит к англо-американскому Парнасу. Авторы, писавшие на других языках — испанском, португальском, французском и немецком, — даже взятые вместе, не в состоянии сравняться с ними по числу. Представители других литератур — это исключения, — такие как Ибсен, определенный как, “несомненно, главный драматург, рожденный в Европе после Шекспира”15, и Лев Толстой. Перечисляя не вошедших в Канон великих авторов, среди которых русскоязычные Пушкин, Достоевский и Чехов, Блум выдвигает в качестве причин своего довольно нестандартного выбора желание “представить национальные каноны лишь в лице их главных фигур”16. Толстой, которого “следует читать наряду с Гомером, Ягвистом17, Данте и Шекспиром, — возможно, единственный со времен Возрождения писатель, способный бросить им вызов”18, — входит, вместе с Фрейдом, в Канон только потому, что попытался, хотя и безуспешно, отвергнуть Шекспира. Блум доказывает свое утверждение на основе одного рассмотренного им произведения русского писателя — повести “ХаджиМурат”, “лучшего в мире рассказа”19, в котором “старый шаман [т.е. Толстой. — Примеч. перев.] соперничает с Шекспиром”20 с повествовательной силой — “гомеровской по воссозданию обстановки, шекспировской по обрисовке характеров”21.
В выборе Блума отражается проблема возможного разрыва между творческой силой и художественной оригинальностью, которые могут быть справедливо оценены опытным критиком, с одной стороны, и культурным воздействием в широком смысле слова, с другой. Кроме того, в данном случае проявляется проблема необязательного соответствия репрезентативности произведения в рамках национального канона и его запечатленности в коллективном сознании. Даже если следует признать оправданной сосредоточение на фигуре Толстого как важнейшего представителя национального канона в его универсальной валентности, то по меньшей мере спорным кажется исключение из блумовского Канона Достоевского, влияние которого на западноевропейские литературу, искусство и философскую мысль, несомненно, превышает влияние Толстого.
Отдельного рассуждения заслуживает также предпочтение “Хаджи-Мурата” — вне всякого сомнения, шедевра, не способного, впрочем, заменить другие сочинения Толстого, в частности великие романы, из которых по крайней мере “Война и мир” и особенно “Анна Каренина” оставили глубокий след не только в Каноне (насколько можно говорить о нем как о реальности), но и в европейском коллективном сознании. Такая непоследовательность вытекает из того, что для Блума Канон обладает не столько нормативной, сколько качественной функцией: каноничность определяется только “великими стилями”, “поскольку они наделены возможностью контаминировать, а контаминация составляет критерий прагматической оценки при формировании Канона”22.
Канону были также посвящены две конференции, организованные Университетом Неаполя (Università degli studi di Napoli — L’Orientale), из которых первая, под названием “От национальных литератур — к литературе европейской”, состоялась в октябре 2000 года. Открывшаяся “круглым столом” по вопросу “Каким должен быть европейский канон?” конференция состояла из секций: “Национальные литературы и европейские изыскания”, “Европейская литература в перспективе” и “Европейская литература: научные инициативы и эксперименты в сфере образования”. Не пренебрегая теоретическими проблемами и часто ссылаясь на такие публикации, как выпуски журнала “Аллегория” (в частности, № 29/30 за 1998 год23, где имеется монографический раздел, посвященный канону, а также предыдущий номер с работой Р. Луперини о каноне и истории литературы24), участники конференции, в особенности на последней секции, открыто заявили, что намерены начать рефлексию о построении общеевропейского канона с практической задачи первостепенной важности — подготовки к разработке новых учебных программ для школ единой Европы. Преследуемые ими цели лежали в русле давней европейской традиции компаративных исследований и заключались в стремлении преодолеть национальные традиции с их собственными канонами с помощью мультикультурного подхода и конструирования интернационального канона — как европейского, так и внеевропейского. В этой перспективе было предложено составить экспериментальную антологию текстов и сопроводить ее новой историей литературы, которая бы не рассматривала литературные факты в их национальном измерении, но представляла бы эпохи и жанры в межнациональной перспективе. Предпочтение следовало бы отдать высшим проявлениям (парадигматической вершине) литературного процесса, когда, легитимируя друг друга, воедино сливаются идеология, поэтика, темы, стиль и формальные приемы, как, например, в куртуазной лирике или в буржуазном романе. Литературные феномены подобного рода в парадигматическом национальном воплощении должны составить канон или даже тему (понятую на этот раз в музыкальном смысле), прочие национальные или местные манифестации которой были бы не более чем вариациями. Этот подход, обладающий, без сомнения, преимуществом в контексте преодоления национализмов, влечет за собой, однако, опасность утверждения иерархического порядка: с предпочтением литератур “великих”, возвестивших об основных этапах литературной эволюции, в ущерб “малым” литературам, по умолчанию (и несправедливо) признанным маргинальными или даже эпигонскими. Помимо прочего, здесь кроется реальная опасность усиления доминирующих позиций в литературно-лингвистической сфере.
Подобная постановка проблемы порождает и второе сомнение: в лингвистическом и культурном пространстве, оставшемся в стороне или сформировавшемся с опозданием относительно великих эпох “мировой” литературы, канон школьного образования отложился бы не в оригинальных текстах на национальном языке, но передавался бы в массе своей через переводы тех произведений, которые признаны крупнейшими или “каноническими” в истории мировой литературы. Как следствие, процесс воспитания в собственной языковой культуре большей части европейского населения был бы обречен на зависимость от перевода-посредника, замещающего собой оригинальные произведения.
Вторая конференция, развернувшая свою работу в октябре 2003 года в том же Университете Неаполя (Università degli studi di Napoli — L’Orientale), была названа “Восток и западноевропейский литературный канон. Век двадцатый”. Европейская панорама была расширена за счет стран Восточной Европы (Россия) и внеевропейских (Израиль, Япония, Китай). Целью исследований, сфокусированных не только на литературных, но также на художественных и театральных сюжетах, явилось размыкание границ западного канона в свете импульсов, поступающих с Востока, и, шире, диалектика Востока и Запада — тематика, особенно значимая для России с традиционной для нее функцией культурного посредничества и синтеза.
Возможно, наиболее полноценная, хотя и небесспорная, попытка четко сформулировать так называемые европейские темы была предпринята Хосе Антонио Хауреги, который руководил в 1990 году кафедрой европейской культуры “Jean Monnet”, организованной Европейским университетским советом в рамках акции “Jean Monnet” в Публичном университете Наварры и в 1991—1999 годах действовавшей также в мадридском Университете Комплутенсе (Complutense). До недавнего времени Хауреги (он умер в 2006 году) был профессором социальной антропологии и европейской культуры в мадридском Университете имени Камило Хосе Селы (Camilo José Cela). Â книге “Европа: тема и вариации” (“Europa: tema y variaciones”) Хауреги представил результаты своих исследований о культуре или, лучше, о культурах Европы25. Задавшись вопросом о том, существует ли и чем является культурная европейская идентичность, автор углубляется в культурные европейские пейзажи и стремится сформулировать грамматику европейской культуры, по большей части пока что неизвестную. В главах “Греко-латинские темы”, “Европейско-христианские темы”, “Европейские пути Возрождения, Просвещения, барокко и романтизма”, “Европейская четверка: Дон Кихот, Гамлет, Фауст и Дон Жуан”, “Европейская культурная фауна”, “Европейские культурные пейзажи” Хауреги сворачивает с тропы литературоведения в попытке расширить исследование за счет всей суммы культурных компонентов, созидающих “европейский” мир: пространственно-временных координат, философских и логических, политических и юридических концептов, физических и метафизических понятий, исторических переломов и великих художественных и мыслительных эпох, исторических персонажей и ставших эмблематическими литературных фигур, архетипов коллективного воображения, мифов и символов, алфавита, этимологии и словообразования. По правде говоря, в исследовательском пылу Хауреги порой излишне увлекается (особенно при компаративном анализе языков) установлением более чем причудливых, порой даже откровенно фантастических этимологических связей. Иногда он обнаруживает обыкновенное невежество, когда, например, утверждает, что “в европейских языках мы сталкиваемся с “артиклем”, определенным или неопределенным, который выполняет функцию “артикуляции” слов и фраз”26 — достаточно красноречивое высказывание в свете восприятия Европы как только западной ее части, с исключением значительного числа восточных регионов.
Для Хауреги Европа, произрастающая из плодородной почвы греколатинской цивилизации и коренящаяся в христианстве, зиждется на общей для всех основе таких понятий, как организация городского пространства и временнóе деление календаря. Столь же важны и образ человека, концепция науки, функция искусств. Европейская коллективная память идентифицирует себя с “архетипическими фигурами”: Дон Кихотом — воплощением непреодолимой силы идеалов, Гамлетом — символом плодотворного сомнения, не впадающего в излишний скептицизм, Фаустом — представителем вечной борьбы индивидуума, балансирующего между Богом и Дьяволом, Дон Жуаном — выражением силы страстей27. Автор делает предметом своего исследования великие традиции мысли, воплощенные в материальных и духовных памятниках, и при этом полностью пренебрегает такими первостепенными элементами, как литературные жанры и поэтические формы, а также жанры и формы музыкальные — проявление западной мысли (аналитической и диалектической), наложившее, на мой взгляд, неизгладимый отпечаток на forma mentis, которую мы можем считать специфически “западной” даже в большей степени, чем европейской. Если задуматься о такой поэтической форме, как сонет, усвоенной и варьировавшейся во всех европейских литературах, или о сонате, присутствующей в музыкальной традиции стран Западной Европы и ассимилированной странами Восточной, то следует задаться вопросом о том, не являются ли и данные формы частью культурного багажа европейца?
“Европа”, нарисованная Хауреги, откровенно ориентирована в сторону Запада, открыта Америке, но ее восточная граница проходит если не по Рейну, то уж точно по линии Одер—Нейсе. В этой перспективе открывающееся по ту сторону 15 градусов восточной долготы обширное пространство, в значительной степени разделяющее культурную почву и многочисленные параметры европейского сознания, по-видимому, не привнесло ничего самобытного в коллективное культурное достояние и поэтому оказалось вне поля зрения автора.
Перед лицом подобного рода описания остается только призвать к срочной ревизии канона, претендующего на статус “европейского”, и пожелать решительно переориентировать канон в сторону востока — по ту сторону границ Европы, начертанных на карте, помещенной на обложке книги Хауреги и включающей в себя Испанию, Францию, Германию, Италию, часть Греции и южные оконечности Скандинавии. Если восточноевропейский регион во времена существования СССР насчитывал в своих рядах приблизительно полдюжины стран, то сейчас их число увеличилось более чем вдвое, и они требуют права исполнить собственную партию во все более многоголосом европейском хоре.
Столь же односторонние предложения, равным образом малоконструктивные в деле европейской интеграции, исходят и из России, также занятой выработкой собственного национального канона. Так, петербургский филолог Игорь Сухих выпустил книгу “Русский канон”28. Одновременно с этим коллектив филологов, историков и философов из разных стран под общим руководством Ханса Гюнтера и Евгения Добренко подготовил к печати объемный том, озаглавленный “Соцреалистический канон”29. В этом труде анализируется феномен социалистического реализма во всех его проявлениях и под различными углами зрения — как органичная система со своей внутренней логикой — и устанавливаются законы его функционирования. Игорь Сухих же видит общий “знаменатель” русской литературы в ее особом статусе: в России литература, по его мнению, является одновременно “свидетельством, пророчеством и провокацией”. Сухих иллюстрирует это положение главами-эссе об А. Чехове, М. Горьком, А. Белом, Е. Замятине, М. Зощенко, А. Фадееве, И. Бабеле, А. Платонове, В. Набокове и М. Булгакове.
Набросанная здесь картина позволяет обрисовать проблемы, вытекающие из попыток обнаружить и определить “европейский” или “западный” канон:
1) в общеевропейском каноне может не найти заслуженного места ряд наиболее значительных фигур канона национального: поскольку они не внесли своими оригинальными сюжетами или темой вклад в европейское достояние, родились прежде или позже эпохи расцвета определенного жанра или формы. Подобные фигуры остаются на периферии “больших” линий культурного развития (как в случае русской литературы Александр Пушкин, один из краеугольных камней национального канона, но отнюдь не центральное явление в рамках европейского культурного сообщества);
2) при создании общего достояния на основе великих течений мысли или транснациональных тематических комплексов не учитывается лингвистический и, шире, формальный аспект, который остается элементом, неотделимым от выражения всякой, не только литературной идеи, и формирует сами мыслительные процессы;
3) в результате пренебрежения языковой основой как пассивное, так и активное участие в литературном процессе главным образом “малых” или “миноритарных” лингвистических и литературных сообществ, оставшихся в стороне от доминирующих культурных парадигм и периодов максимального художественного расцвета, проходит в основном при посредничестве переводов. Вследствие этого не автор — создатель произведения, а переводчик становится творцом и хранителем лингвистического достояния сообщества. Важно также и то, что если перевод может выполнять функцию катализатора в процессе формирования и эволюции молодых литератур, когда образцы языка оригинала служат источником культурного обогащения для языка перевода, то в более развитых обществах со сформировавшимися национальными культурами поток переводов (не всегда соответствующих по качеству оригиналам, к тому же под влиянием издательского рынка часто переводятся произведения не самого высокого качества) влечет за собой риск сглаживания и подчинения стереотипам доминирующих культур в сфере прежде всего политической и экономической — не обязательно именно культурной;
4) наследие, которое следует считать общим для всей Европы, от Европы греко-латинской, через Европу романскую и германскую, вплоть до Европы славянской, угро-финской, албанской и пр., рискует быть сведенным к немногим, хотя и фундаментальным параметрам, так как наряду с известными точками пересечения между культурами существуют не менее заметные отличия и даже противопоставления в исторической судьбе, политико-институциональных системах, религиозных верованиях, взглядах и привычках, в обычаях и нравах;
5) в мультикультурном и глобальном дискурсе при поиске общего языка могли бы оказаться более значимыми визуальная и музыкальная культуры, а не литература, связанная по природе своей с национальным языком. Важность визуального ряда для мировоззрения (Weltanschauung) определенного культурного сообщества, между прочим, не покажется открытием, если мы вспомним о пересмотре языка искусств в эпоху Возрождения, обусловливающего европейский взгляд на мир еще и в наши дни, или о более близкой нам революции художественного авангарда, которая отразилась на различных изобразительных и абстрактных способах выражения (от художественных форм вплоть до рекламы), на самóм восприятии мира, с интенсивностью, возможно, неизвестной аналогичным изменениям в лингвистической и литературной области. Перенос приоритетов с вербальной на визуальную и музыкальную сферы, как представляется, подтверждается еще и так называемой молодежной субкультурой, которая в реальности является единственной культурой, объединяющей поколения молодых людей — и не только в Европе.
3
При создании единой культурной карты определяющая тенденция к центростремительному сближению, как мы видели, делает заметными общие для всех ценности. При этом современный подход к проблеме языка или, лучше, языков, как мне кажется, по сути, оказывается противоположным по смыслу. Когда мультилингвизм провозглашается главной европейской особенностью и рассматривается то как драгоценное наследие прошлого, то как неотъемлемое достояние настоящего, то как сокровищница будущего, поддержку чаще всего получают откровенно центробежные тенденции.
Проблемы, проистекающие из многообразия европейских языков, и различные варианты их разрешения были рассмотрены в рамках конференции “Будущее европейского мультилингвизма в расширенном Европейском союзе” (Вена, ноябрь 2001 года), приуроченной к общеевропейскому году языков. Во время работы конференции, казалось, утвердились идеи, согласно которым все европейские языки, вплоть до наречий нескольких малонаселенных анклавов, должны иметь равные права в расширенном варианте Европейского союза. В последующем сборнике докладов конференции, “Многоязычие в расширенном Европейском союзе” (“Mehrsprachigkeit in der erweiterten Europäischen Union / Multilingualism in the enlarged European Union / Multilinguisme dans l’Union Européenne élargie”), âышедшем в 2003 году30, проблема была сформулирована более реалистично. В трех вводных статьях открыто декларировалась задача внести вклад в языковую политику “новой” Европы.
С первых строк статьи-“передовицы” “Лингвистические последствия расширения Европейского союза” (“Die sprachlichen Folgen der EU-Erweiterung”), подписанной редакторами книги, провозглашается уважение к многообразию культур, религий и языков на основе Хартии основных прав Европейского союза, утвержденной в Ницце 7 декабря 2000 года31. Кроме того, объявляется желательным также и преодоление евроцентристского подхода в языковой политике, часто забывающей о существовании мировых языков, которые официально не признаны ни в одной стране Европейского союза, но приобретают центральное значение в процессе глобализации: китайский, арабский, хинди. В этом списке не хватает бенгальского и русского языков, вполне сопоставимых по своей распространенности с арабским.
Франтишек Груша в исследовании “Многоязычие в Центральной Европе и Европейском союзе. Традиции — опасности — перспективы” подходит к проблеме с теоретической точки зрения, привлекая внимание к нерешенным вопросам и предлагая определенные выходы. Груша констатирует: язык, как для индивидуума, так и для сообщества, — один из основных идентификационных признаков, в то время как языковое многообразие есть предмет раздора и составляет препятствие, если не помеху, для контактов и межнациональной коммуникации. Исследователь считает необходимым, с одной стороны, содействие лингвистической и культурной интеграции Европейского союза, с другой стороны, недопущение любых форм лингвистической дискриминации. Напротив, необходимо способствовать признанию и сбережению всех типов и уровней многочисленных лингвистических и культурных специфических особенностей.
Проанализировав различные модели прямой или косвенной интеграции, Груша отвергает уравнивание в языковых правах всех национальностей как нереалистичное и предлагает радикальный вариант введения или создания общеевропейского языка (так называемого “Euro-Polilekt”’а), который следует добавить к различным интернациональным, национальным, региональным, местным и индивидуальным языкам в их многочисленных конфигурациях. В перспективе многоязычия, мультикультурности и множественной идентичности лингвистическое снаряжение каждого европейца, гарантированное школьными программами, должно охватывать четыре уровня компетенции: “Eurolekt”, способствующий интеграции, а также межнациональный “Regiolekt”, “Natiolekt”, “Ethnolekt” или диалект, призванные сохранить различия и, вместе с ними, идентичности. По мнению Груши, в силу ряда факторов именно английский язык имеет большие шансы выполнять функции общеевропейского, но не следует отбрасывать также и кандидатуру немецкого языка.
Петер Ханс Нельде в статье “Будущее уже пришло — меньшинства в формирующейся Европе” (“Die Zukunft hat schon begonnen — Minderheiten im werdenden Europa”) обращает внимание на судьбу языков меньшинств в будущей Европе, которые необходимо беречь посредством позитивной дискриминации. Решение проблем, проистекающих от многоязычия, должно зависеть от того, что Нельде называет “объективными” требованиями рынка. На самом же деле оно подвергается политическому регламентированию в ущерб “свободному передвижению товаров и людей”32. Особенно показательны здесь два примера: централизованная модель Канады, которая с двумя официальными языками и без малого сотней меньшинств кажется более “управляемой”, чем Европейский союз с более чем двадцатью официальными языками и несколькими десятками языковых меньшинств33, и модель Бельгии, отмеченная “территориальным” принципом, который институционализирует многоязычие, уравнивая в правах различные языковые группы34.
В итоге Нельде указывает возможное направление языковой и культурной политики, организованной на двух параллельных уровнях: одном — наднациональном (европейском) и иерархичном, другом — региональном (федеральном), базирующемся на децентрализации. Достаточно неожиданной кажется его гипотеза, основанная на эклектичном сочетании политически корректных предпосылок: она заключается в том, что язык меньшинства заслуживает стать европейским языком общения в большей степени, чем многие языки большинства, скомпрометированные спорным прошлым и невыполненными обязательствами политического и социального порядка. Отсюда вытекает более критический взгляд на английский язык как общеевропейский: владение английским не отменяет необходимости знать другие языки.
Невозможность отказа от лингвистического и культурного плюрализма в Европе ставит серию открытых вопросов и нерешенных или, возможно, неразрешимых проблем:
1) очевидная трудность при выборе языков, которым следует придать унифицирующую функцию “общеевропейского языка”, усиливает тенденции, поддержанные различными “малыми” языковыми или недавно включенными в Европейский союз сообществами, — требовать одинакового статуса для всех национальных языков стран, входящих в Европейский союз;
2) чисто политические решения при определении языков, которые необходимо включить в число “европейских”, часто порождают чудовищные противоречия, особенно в тот момент, когда равные права признаются за языками, важность которых для местных сообществ никто не собирается отрицать, но которые имеют небольшое значение в общеевропейском “дискурсе”, в то время как “большие” языки европейской культуры оказываются в стороне или вовсе исключаются, подобно восточнославянским языкам;
3) в лингвистическом и культурном релятивизме, который уравнивает абсолютно все языки, на которых говорят в “новой” Европе, вне зависимости от созданных ими письменных свидетельств, теряются из виду центральные линии конвергенции и большие тематические комплексы, важные для европейцев на протяжении всего пути к формированию европейского сознания;
4) измельчение или распыление языковой мозаики (особенно в Центральной и Восточной Европе), вытекающие из политики “позитивной дискриминации” языков всех меньшинств, реализуется в ущерб европейскому сознанию и сплоченности;
5) остается неопределенным статус некоторых больших языков Восточной Европы, в частности русского, который, являясь не только значимым языком европейской культуры, но и средством коммуникации в обширной части Восточной Европы, в перспективе новой Европы не входит в число языков, признанных “европейскими”. В то время как пристальное внимание заслуживают языковые анклавы, сводимые лишь к немногим говорящим на них лицам, поскольку они включены в расширенный вариант Европейского союза, русский язык (вместе с украинским и белорусским) не числится среди привилегированных языков, за исключением тех случаев, когда он является родным для русскоязычных меньшинств в ряде стран на периферии “новой” Европы — например, в прибалтийских странах.
Таким образом, новая Европа, сочетая культурный релятивизм и соображения Realpolitik, рискует недооценить культурный вес некоторых языков и выраженной в них части не только европейского, но всемирного общекультурного достояния. В перспективе, пренебрегающей историческим прошлым в угоду сиюминутной политической целесообразности, привилегированным оказывается синхронный срез, который придает бóльшую важность геополитической ситуации в данный момент или в ближайшем будущем, нежели историческим или культурным связям, сложившимся в течение столетий.
Невнимание к некоторым большим языкам Восточной Европы и, следовательно, отсечение значительной части европейской культуры не только искажают духовную картину Европы и мешают развитию действительного общеевропейского самосознания поверх барьеров непонимания, недоверия и предвзятости, частично связанных с историческим опытом, с идеологическими воззрениями и с политическими событиями ХХ века, но и усиливает в некоторых исключенных странах противоположную тенденцию — к неплодотворной самоизоляции. Если следовать убеждению, высказанному Жаном Моне, что для построения единой Европы надо было бы начать с культуры, европейские страны — как западные, так и восточные — должны преодолеть разделение на “свое” и “чужое” и думать о созидании общего (и открытого) культурного пространства в самом широком смысле слова.
Причины сложившегося положения могут быть интерпретированы поразному, однако все же они в любом случае не позволяют говорить об отрицательном отношении “Запада в целом” к восточнославянским странам, и к России в частности. А также не оправдывают позиции российских консервативных кругов, переплетающих “западофобию” с нео-славянофильством и воспринимающих значительную часть Восточной Европы как нечто отдельное от “западного мира”.
Наконец, следует еще раз подчеркнуть глубинное противоречие в строящейся “новой” Европе между поиском единства в духовной, культурной и литературной сфере и центробежными тенденциями в языковой сфере, между попыткой найти общие знаменатели в культурном пространстве и объективными трудностями при выборе языков “культуры” или общения для обновленного Европейского союза. Чтобы установить опоры, на которых держится канон “старой” Европы и которые должны поддерживать культурное, а значит, и политическое здание “новой” Европы, необходимо ответить на вызов, брошенный интеллектуалам и политикам, — не поощряя культурные гегемонии, а также стараясь не подчинять ценностные суждения соображениям сиюминутной целесообразности или выгоды.
Авторизованный перевод с итальянского Михаила Велижева
_______________________________________________
1) Первый, более короткий вариант этой статьи был написан в качестве доклада для III Итальянского конгресса славистики (7—9 июня 2002 г., Forlì), проходившего под общим названием “Исследования по славистике в новом идеологическом и культурном контексте славянского мира” (“Gli studi slavistici nel nuovo contesto ideologico e culturale del mondo slavo”). Этот вариант был опубликован два года спустя в материалах первой секции (“Построение новой европейской культурной идентичности и проблема национальной идентичности” — “La costruzione della nuova identità culturale europea e il problema dell’identità nazionale”) êонгресса в журнале Итальянской ассоциации славистов (AIS): Studi Slavistici. 2004. № 1. P. 11—23. Для русского издания статья переработана и расширена.
2) В настоящее время — премьер-министр Италии. — Примеч. ред.
3) Ср.: Thiergen P. Slavica non leguntur? // Univers. Das Magazin der Otto-Friedrich-Universität. Bamberg, 2003. № 4: Europas Osten. Bamberger Perspektiven. S. 12—13.
4) В январе 2007 года Э. Штойбер после политического скандала (было доказано, что он инспирировал слежку за набирающей популярность молодой женщиной-политиком из возглавляемой им партии ХСС) пообещал уйти в отставку с этого поста, который занимает с 1993 года. — Примеч. ред.
5) Ср.: “Begrenzt Europas Macht”. Edmund Stoiber trifft Helmut Schmidt: Ein Gespräch über die Zukunft der EU und deutsche Interessen // Die Zeit. 2001. № 7; тексты коллоквиума см. также на сайте: http://www.zeit.de/ archiv/2001/07/200107_stoiber.xml.
6) Thiergen P. Op. cit. S. 13.
7) Текст приводится в переводе с итальянского. — Примеч. ред.
8) Frenzel E. Stoffe der Weltliteratur. 7. Aufl. Stuttgart, 1988.
9) С той оговоркой, что Скандербег вначале был союзником османского султана, а затем повернул оружие против его войск.
10) Dictionnaire des Mythes Littéraires / Sous la direction du Professeur P. Brunel. Paris, 1988 (Nouvelle édition augmentée).
11) Bloom H. The Western Canon. New York, 1994 (7-е издание); в работе использован итальянский перевод: Bloom H. Il canone occidentale / A cura di F. Saba Sardi. Milano, 2000. От редакции. О дискуссиях вокруг проблем, поднятых Х. Блумом, см.: Гронас М. Диссенсус. Война за канон в американской академии 80-х — 90-х годов // НЛО. 2001. № 51.
12) Блум крайне критически относится к попыткам пересмотреть “Западный Канон” с точки зрения феминизма, постколониальных исследований, исследований культуры сексуальных меньшинств (queer studies) и т.п. — Примеч. ред.
13) Bloom H. Il canone occidentale. P. 22.
14) Ibid. P. 9.
15) Ibid. P. 465.
16) Ibid. P. 2.
17) Общепринятое в современном западноевропейском литературоведении условное обозначение одного из двух (как предполагается) основных авторов первых пяти книг Ветхого Завета (“Пятикнижия Моисеева”). Подробнее см., например: Мень А. Магизм и единобожие. М.: Слово, 1991. Гл. 23 и приложение 3. — Примеч. ред.
18) Bloom H. Il canone occidentale. P. 299.
19) Ibid. P. 300.
20) Ibid. P. 303.
21) Ibid. P. 311.
22) Ibid. P. 464.
23) Allegoria. 1998. № 29—30. Maggio—dicembre. Раздел номера, озаглавленный “О каноне”, объединяет следующие работы: Luperini R. Introduzione. Due nozioni di canone (P. 5—7); Rivoletti Ch. Introduzione al saggio di Jauss. La categoria dell’orizzonte delle attese e la sua revisione (P. 8—22); Jauss H.R. Il lettore come istanza di una nuova storia della letteratura (P. 23—41); Battistini A. Il canone in Italia e fuori d’Italia (P. 42—57); Ceserani R. Appunti sul problema dei canoni (P. 58—74); Ferroni G. Al di là del canone (P. 75—82); Guglielmi G. Letteratura, storia, canoni (P. 83—90); Pasero N. Canone, norma, sanzione: breve nota (P. 91—94); Segre C. Il canone e la culturologia (P. 95—102).
24) Ср.: Luperini R. La questione del canone e la storia letteraria come ricostruzione // Allegoria. 1997. № 26. Maggio—agosto. P. 5—13.
25) Jáuregui J.A. Europa: tema y variaciones. Madrid, 2000; в работе использован итальянский перевод: Jáuregui J.A. Europa: tema e variazioni / Trad. di S. Sichel. Milano, 2002.
26) Jáuregui J.A. Europa: tema e variazioni. P. 324—325. От редакции: Если говорить о восточноевропейских языках, то артикли в некоторых из них тоже есть — например, в венгерском, румынском, албанском и армянском. В турецком языке артикль тоже есть — правда, только неопределенный.
27) Ibid. P. 247—264.
28) Сухих И. Русский канон. М., 2001.
29) Соцреалистический канон / Под общ. ред. Х. Гюнтера и Е. Добренко. СПб., 2000.
30) Mehrsprachigkeit in der erweiterten Europäischen Union / Multilingualism in the enlarged European Union / Multilinguisme dans l’Union Européenne élargie / Hrsg. von J. Besters-Dilger, R. de Cillia, H.-J. Krumm, R. Rindler Schjerve. Klagenfurt; Celovec, 2003.
31) Besters-Dilger J., de Cillia R., Krumm H.-J., Rindler Schjerve R. Die sprachlichen Folgen der EU-Erweiterung // Mehrsprachigkeit in der erweiterten Europäischen Union / Multilingualism in the enlarged European Union / Multilinguisme dans l’Union Européenne élargie. P. 8.
32) Nelde P.H. Die Zukunft hat schon begonnen — Minderheiten im werdenden Europa // Mehrsprachigkeit in der erweiterten Europäischen Union. S. 33.
33) Ср.: Ibid. P. 30—34. От редакции: Справочник по языковым меньшинствам современной Европы (включая языки этнических меньшинств Украины, России и других стран СНГ) см. в Интернете по адресу: http://www. smo.uhi.ac.uk/saoghal/mion-chanain/en/.
34) Ср.: Ibid. P. 35—38.