(Рец. на кн.: Есипов В.М. Пушкин в зеркале мифов. М., 2006)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2007
Есипов В.М. ПУШКИН В ЗЕРКАЛЕ МИФОВ. — М.: Языки славянской культуры, 2006. — 560 с. — 1000 экз.
“Мифами” нынче вообще модно заниматься. Тем более “пушкинскими”. Лет двенадцать назад на литературоведческом книжном рынке очень успешно продавался обыкновенный сборник научных статей, очень хороший сборник, подготовленный М.Н. Виролайнен. Но коммерческий успех этому сборнику обеспечило не качество статей, не имена авторов и даже не содержание, а название: “Легенды и мифы о Пушкине” (СПб., 1994). Широкий читатель, уставший от популярной пушкинистики, на все лады тиражировавшей очередные “истины” о поэте, вдруг восхотел “легенд” и “мифов” — о “черном предке”, об “утаенной любви” или, на худой конец, об “островном пророчестве”…
Спрос, как известно, рождает предложение. И — пошло. Через десять лет после того сборника В.С. Непомнящий пишет — в предисловии к сборнику “Московский пушкинист” (Вып. 11. М., 2005) о пушкинской мифологии как о чем-то само собой разумеющемся: “Как известно, Пушкин окружен мифами, от прижизненных до складывающихся и продолжающих складываться на протяжении более чем полутора столетий, в том числе и идеологическими: “светскими” и “демократическими”, “либеральными” и “православными”, социально-политическими и эстетскими, декадентскими, диссидентскими, “плюралистическими” и постмодернистскими” (с. 3; курсив мой).
Впрочем, “известно” об этом трогательном обстоятельстве стало лишь недавно — как раз в указанное выше десятилетие. В это же десятилетие стали являться бурным потоком книги, посвященные “разоблачению” прежней пушкинской мифологии. Л.М. Аринштейн, например, к 200-летнему юбилею Пушкина выдал его “Непричесанную биографию” (М., 1999), а И.Ю. Юрьева к тому же празднованию — серию “православных” пассажей “Пушкин и христианство” (М., 1999). И из-за границы помощь не замедлила явиться: профессор Калифорнийского университета Ю.И. Дружников вызвал давно покойных пушкинистов прежнего времени на “дуэль” (Дуэль с пушкинистами. М., 2000), а потом еще “помог” целой биографической трилогией под заглавием “Узник России. По следам неизвестного Пушкина. Роман-исследование” (М., 2003). И еще много чего явилось.
Авторы этих, предназначенных для массового читателя, “романов-исследований” (любой специалист, читая их, тут же отыскивает множество неточностей, нелепостей, а то и прямых натяжек) прекрасно понимают, что, занимаясь “ниспровержением” старой идеологической мифологии, они тут же создают новую. И что Пушкин из “друга декабристов” или “солнца русской поэзии” под пером того же Дружникова превращается в диссидента-“невозвращенца”, презиравшего Россию и стремившегося с молодых ногтей “вырваться” из нее… Как одно — миф, так и другое — миф. И который из них лучше — неизвестно: что меняется от “перемены знаков”? Но в обоих случаях этот “миф” непременно одевался в тогу “конечной” правды и “высшей” истины. Не знаю, кто из серьезных “пушкинистов” примет подобный вызов на “дуэль”, — меня, например, как-то не тянет всерьез полемизировать с подобными идеологическими штудиями.
Помнится, был такой “писатель-пушкинист” Б.С. Мейлах, который в течение полувека выпускал книги о Пушкине, каждая из которых была славна тем, что безукоризненно соответствовала идеологическим установкам сегодняшнего момента. Книги покупали, читали — и благополучно забыли. И никто всерьез с Мейлахом не спорил. Тем более смешно спорить сейчас, когда время безвозвратно поменялось.
Подобное “предисловие” к разбору книги В.М. Есипова представляется необходимым хотя бы потому, что ее содержание не вполне соответствует ни заглавию, ни заявленным в предисловии установкам. Исходя из заглавия, можно бы подумать, что перед нами очередное творение “обратной” пушкинской мифологии, из тех, что уже изрядно поднадоели. Но, в сущности, это собрание уже апробированных статей и заметок автора, вовсе не обязательно посвященных пушкинским мифам.
В книге шесть разделов. Первый связан с проблемой пушкинской “утаенной любви”; второй объединен темой “Пушкин и декабристы”; третий — вопросом об атрибуции Пушкину ряда приписываемых ему текстов и текстологии их; четвертый заковыристо назван “Белкинский миф”, то есть демонстрирует особый взгляд исследователя на “Повести Белкина”; пятый раздел посвящен разным “историческим параллелям”; шестой, наконец, уподоблен журнальной “смеси”: к Пушкину присовокупляются Блок и Анна Ахматова. Почему все это в сознании автора связалось с “зеркалом” пушкинской мифологии, остается загадкой.
О достоинствах книги говорить можно много, но не они в данном случае интересны: вошедшие в нее статьи уже публиковались раньше и, соответственно, получили ту или иную оценку. Собранные под одной обложкой, они поневоле оказались ориентированы на проблему, названную в заглавии. А В.М. Есипов поневоле принял на себя роль присяжного “демифологизатора”.
Между тем, любая демифологизация не терпит однозначности. Любое “низвержение” мифа, особенно если он связан с творческой личностью, требует прежде всего объяснения, почему этот миф в свое время возник.
Вот, к примеру, блестящая статья, посвященная доказательству того, что бесцензурная поэма “Тень Баркова” Пушкину не принадлежит. Статья, как представляется рецензенту, замечательно доказывает этот факт: мы не можем считать это произведение пушкинским (пусть даже и “лицейского Пушкина”). Но автор упустил из своего анализа один важный аспект: ведь весь сыр-бор вокруг этой “матерной” поэмы весьма среднего качества возник потому, что в свое время великий пушкинист М.А. Цявловский не только “признал” эту поэму за пушкинскую, но и написал обширную работу по этому поводу. Не будь этой работы, вряд ли возникла бы нынче вся эта свистопляска, в ходе которой было даже выпущено “академическое” издание “Тени Баркова”…
А почему Цявловский, человек безукоризненного вкуса и замечательный текстолог, положивший жизнь на то, чтобы вышло наконец Большое Академическое собрание сочинений Пушкина (которое, при всех его недостатках, до сих пор является образцовым), пришел к такому “странному” заключению относительно “Тени Баркова”? Ведь в 1990-е гг., когда наконец люди смогли познакомиться с этим текстом и с сопроводительными комментариями Цявловского, у многих появились обоснованные сомнения и недоумение: почему?..
Все, кажется, объясняется просто. Если ознакомиться с обширным Комментарием Цявловского к “Тени Баркова”, то нетрудно заметить, что подавляющую роль в нем занимают примеры так называемого “пушкинского сквернословия” — использования поэтом в эгодокументах, экспромтах и письмах ненормативной лексики. Примеры эти почти исчерпывающи, они систематизированы и блестяще научно описаны. По мнению В.М. Есипова, они “не имеют серьезного значения” (с. 331), — между тем, кажется, в этой проблеме-то вся собака зарыта.
Ставши одним из “двигателей” Большого Академического издания, основной задачей которого было опубликовать все, что написано великим национальным поэтом, Цявловский столкнулся с цензурными проблемами: сразу же явились “блюстители морали”, которые начали безжалостно вымарывать все подобные “неприличные” места, иногда очень яркие и сильные. Чтобы хоть в какой-то степени сохранить эти тексты — хотя бы для специалистов, — Цявловский и предпринял эту работу, надеясь выпустить эти “выкинутые” фразы и выражения хотя бы в специальном ограниченном издании “для членов Академии наук” (как были до него выпущены, например, фольклорные сборники братьев Соколовых, а позднее, уже в 1960-е гг., сомнения А.А. Зимина по поводу подлинности “Слова о полку Игореве”). Для того чтобы выпустить такое издание, нужен был повод — таковым и явилась “бесцензурная” поэма, которая в свое время была (как и множество других произведений) приписана Пушкину. Сам Цявловский, кажется, просто соблюдал “правила игры” — и, в конечном счете, не очень “держался” за эту поэму, чего нельзя сказать о нынешних “реаниматорах” этой истории.
Другое дело — с иным “сюжетом” из рецензируемой книги — о четверостишии “Восстань, восстань, пророк России…”, которое тот же Цявловский включил в основной текст Большого Академического издания. В.М. Есипов доказывает, что это четверостишие Пушкину не принадлежит, а Цявловский действовал исключительно из идеологических соображений, внедряя в сознание людей миф о “Пушкине-декабристе”.
Основную исходную “посылку” рассуждений автора книги можно принять: указанное четверостишие в основном составе сочинений Пушкина выглядит чужеродно. Но — опять-таки не стоило бы быть столь однозначным. О существовании какого-то “другого” стихотворения, похожего на пушкинского “Пророка”, вспоминали, по крайней мере, пять современников Пушкина: А. Веневитинов, Шевырев, Погодин, Хомяков, Соболевский. Ведь не просто же так — вспомнили? Есипова смущает то обстоятельство, что они “принадлежали к одному кругу” (с. 163), а те, которые к этому кругу не принадлежали, подобных воспоминаний не оставили. Но это обстоятельство еще более подтверждает серьезность самого факта: ведь и сам Пушкин в период создания “Пророка” был близок к этим “ребятам, теплым, упрямым”.
Один из этих “ребят”, редактор-издатель журнала “Московский вестник” М.П. Погодин, после гибели поэта сообщал П.А. Вяземскому, что среди рукописей нужно, в частности, поискать “первоначальное” стихотворение “Пророк”: “Должно быть четыре стихотворения, первое только напечатано”. К этому сообщению Есипов тоже относится скептически: оно “загадочное” — и потому недостоверное (с. 160—161).
А сообщение А.С. Хомякова — и вовсе “пропускается”. Между тем оно весьма показательно. В конце 1859-го или в начале 1860 г. Хомяков, знавший Пушкина хорошо, но не близко, заметил в письме к своему младшему другу И.С. Аксакову: ““Пророк”, бесспорно, великолепнейшее произведение русской поэзии, получил свое значение, как вы знаете, по милости цензуры (смешно, а правда)”1. Но откуда мог знать Иван Аксаков, родившийся в сентябре 1823 г., о цензуровании стихотворения, опубликованного в феврале 1828 г. (Московский вестник. 1828. № 3)? Но он действительно знал, ибо цензором, разрешавшим номер “Московского вестника” к выходу в свет, был не кто иной, как его отец С.Т. Аксаков. Хомяков явно имел в виду какую-то конкретную историю, известную в аксаковском кругу, но не дошедшую до нас.
Другая странность: Погодин получает от Пушкина стихотворение “Пророк” для публикации еще 17 ноября 1827 г., но почему-то не спешит его печатать (и даже в дневниковой записи еще не называет “Пророка” по заглавию: “стихи Пушкина из Исаии”). Он запрашивает у Пушкина новые тексты; тот 17 декабря посылает отрывки из “Онегина”; они благополучно печатаются в первом и втором номерах журнала за 1828 г. — и только в третьем номере, в феврале, появляется наконец “Пророк”. Если допустить, что это стихотворение на каком-то этапе не было пропущено цензурой в его первоначальном варианте, то мы должны будем допустить окончательную обработку стихотворения в конце декабря 1827-го — начале января 1828 г.: именно тогда Погодин выехал в Петербург улаживать финансовые затруднения журнала. И только тогда Пушкин мог дать Погодину для публикации переработанное по требованию цензуры стихотворение “Пророк”, “промежуточного” варианта которого (уничтоженного Пушкиным) до нас не дошло. Только при условии этих гипотетических допущений мы можем адекватно объяснить приведенное выше (и “забытое” демифологизатором) замечание Хомякова.
А весь комплекс “странностей” этой истории пока еще не получил адекватного объяснения. Но это отнюдь не означает, что истории этой не было, что пытается доказать В.М. Есипов.
Третий пример касается легенды о подвиге генерала Н.Н. Раевского, который 11 июля 1812 г. в битве на Салтановской плотине (“под Дашковкой”) вывел своих детей под французские пули (главка “И вот как пишут историю!..”). Здесь, кажется, стремление к “демифологизации” сыграло с автором злую шутку.
Во-первых, стоит заметить, что об этом “анекдоте” существует обширная литература, которая, видимо, неизвестна В.М. Есипову. Среди авторов — Ю.М. Лотман, М.Г. Качурин, автор этой рецензии и ряд других2. Это бы еще ладно, тем более что указанные работы напечатаны в провинциальных сборниках, которыми столица часто брезгует.
Хуже другое. Дело в том, что пафос демифологизатора в этой главе состоит в том, что так называемая “военная пропаганда” часто выдумывает красивые слова и жесты, которые в силу патриотических причин искажают правду о войне. Раевский, по мнению автора, не выводил под огонь своих сыновей (об этом существует свидетельство К.Н. Батюшкова, записавшего рассуждения самого генерала, высказанные через полгода после знаменитого сражения); все остальное — это издержки пропагандистской кампании.
Не могу удержаться от воспоминаний. В своей биографической книге о Батюшкове я подробно коснулся этого эпизода и, проанализировав свидетельство поэта, пришел к выводу о том, что “подвиг Раевского” — это, скорее всего, миф3. Со мной не согласился видный историк-источниковед А.Д. Яновский и в специальном докладе привел целый ряд архивных фактов, свидетельствующих о том, что сыновья генерала участвовали в Салтановском сражении4. Система доказательств в данном случае сводилась к тому, что сам Раевский в первые дни после сражения не только не отрицал этого подвига, но, напротив, гордился им:
- — В письме к жене от 15 июля 1812 г. он так описывал поведение сыновей: “Александр сделался известен всей армии, он далеко пойдет <…> Николай, находившийся в самом сильном огне, лишь шутил. Его штанишки прострелены пулей, я вам их отсылаю. Этот мальчик не будет заурядностью”5.
- — В письме к Е.А. Константиновой (сестре жены) от 22 июля 1812 г. генерал сообщал те же факты и добавлял: “Оба сына повышены в чинах”6.
- — В одном из писем Раевского к жене имеется приписка В.Л. Давыдова, в которой тот приветствует родственников из Каменки и поздравляет младшего, 12-летнего, Николая (отправленного отцом домой сразу же после Салтановского сражения); Николай здесь назван “героем Салтановки”7.
- — Сохранившееся представление о награждении отличившихся в сражении подтверждает тот факт, что сыновья генерала после этого сражения были повышены чином8.
Эти документы, согласитесь, позволяют однозначно утверждать: “подвиг Раевского”, поставившего под пули врага своих малолетних сыновей, был в действительности.
Но тут опять-таки возникает множество вопросов. Что заставило генерала Раевского, поначалу гордившегося участием собственных детей в “славном деле”, потом, буквально через несколько месяцев после “превознесения до небес”, дезавуировать этот подвиг перед своим адъютантом: “Из меня сделали Римлянина…”? Почему ни сам генерал, ни его сыновья никогда публично и документально не подтверждали этого подвига? Почему все близкие к ним люди либо умалчивали о нем (М.Ф. Орлов), либо ограничивались краткой констатацией известного факта (двоюродный брат генерала Д.В. Давыдов, его дочь М.Н. Волконская, его дядя А.Н. Соймонов и т.д.)? Что настораживало их в поступке Раевского? Кстати, более или менее подробно этот подвиг описал только через шесть десятилетий его внук Н.М. Орлов9.
Почему этот эпизод, столь естественный в атмосфере начала Отечественной войны, стал вызывать сомнения в дальнейшем? Почему Лев Толстой, исходя лишь из собственного военного опыта и не располагая никакими свидетельствами, отважился в “Войне и мире” покуситься на знаменитое предание?
Все объясняется просто. На смерть генерала Раевского откликнулся и знаменитый поэт-партизан Денис Давыдов, который, между прочим, указал, что из этого героя Отечественной войны не стоит делать “римского Агриколу”, и дал “очерк Раевского как человека”. Человек же Раевский, по наблюдениям близкого к нему поэта-партизана, был вполне мирный10. Представления “пропагандистов” противостояли естественным устремлениям генерала Раевского: война и интересы Родины, по их понятиям, требовали жертвы, изменяли естественные христианские представления. “Дитя” становилось “жертвой”, а отец, приносящий в жертву “семя свое”, оказывался “героем” — в полном противоречии с библейским Авраамом, у которого Бог не принял подобную “жертву” (Быт. XXII, 2—18). Именно поэтому, переживши военное лихолетье, он, как и другие участники его “подвига Римлянина”, ставшие фигурами пропагандистской кампании, чувствовали себя неуютно. И — либо отрицали, либо замалчивали этот героический эпизод.
“…Зачем тут, на войне, мешать своих детей?” Этот простой вопрос Льва Толстого открывал вековую дилемму человеческого бытия. Дом, семья, дети (“семя твое”) суть высшие и наиболее естественные жизненные ценности, дарованные Богом. Ими нельзя распоряжаться по произволу, а тем более рисковать, спасая другие ценности, которые, в конечном счете, созданы людьми: армия или государство. Именно эту дилемму нес в душе вполне “мирный” человек, генерал Раевский, дезавуируя перед Батюшковым тот героический поступок, который “сгоряча” допустил в тяжелейший период Отечественной войны. Так что “история”, в конечном счете, оказывается сложнее.
Подобных “многозначных” примеров в рецензируемой книжке можно бы почерпнуть и больше (чего стоят рассуждения об “утаенной любви”!) — ограничусь сказанным. Ведь “зеркало” пушкинских мифов на деле оказывается далеко не таким уж “гладким”, каким оно кажется В.М. Есипову. Всегда есть опасность “споткнуться”, и упование на “реальные факты” оборачивается сомнением: такие ли уж они “реальные”? Хочется еще раз вспомнить замечательное наблюдение В.В. Вересаева: “Пушкин — такой писатель, что, надергав из него цитат, можно пытаться доказать что угодно”11.
“Пытаться” — можно. А действительно доказать очень редко получается.
__________________________________________
1) Хомяков А.С. Полн. собр. соч. М., 1900. Т. 8. С. 381—382.
2) Лотман Ю.М. Сцена и живопись как кодирующие устройства культурного поведения человека начала XIX столетия // Лотман Ю.М. Статьи по типологии культуры. Тарту, 1973. Вып. 2. С. 78—97; Качурин М.Г. Батюшковские анекдоты о Раевском в истории русского реализма // Венок поэту. Вологда, 1989; Кошелев В.А. Лев Толстой и “подвиг Раевского” // Документальное и художественное в литературном произведении. Иваново, 1994. С. 102— 115; Он же. “Отечество того не забыло”: Историческая и литературная мифология “подвига Раевского” // Семья Раевских в истории и культуре России XVII—XIX веков. Кировоград, 2004. С. 17—24.
3) См.: Кошелев В. Константин Батюшков: Странствия и страсти. М., 1987. С. 141—147.
4) См.: Яновский А.Д. К.Н. Батюшков и Н.Н. Раевский: (Новые документальные свидетельства о сражении при Салтановке) // Культура Русского Севера: Традиции и современность. Череповец, 1990. С. 39—42.
5) ОПИ ГИМ. Ф. 160. Ед. хр. 261. Л. 24—25.
6) Архив Раевских. Т. 1. СПб., 1908. С. 154—155.
7) ОПИ ГИМ. Ф. 160. Ед. хр. 261. Л. 34 об.
8) ОПИ ГИМ. Ф. 160. Оп. 1. Ед. хр. 231. Л. 33.
9) См.: Орлов Н.М. Н.Н. Раевский в 1812 году // Русская
старина. 1874. № 4. С. 765—766.
10) См.: Давыдов Д.В. Соч. СПб., 1893. Т. 3. С. 126.
11) Вересаев В.В. Собр. соч.: В 4 т. М., 1985. Т. 4. С. 339.