Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2007
Но примешь ты смерть от коня своего…
12 мая 2007 года не стало Жени Пермякова. Он умер в Ставропольской больнице, не приходя в сознание, — на сорок шестом году жизни и на пятый день после того, как неведомая сила перевернула его мчавшийся на огромной скорости велосипед.
Как же любил он эти колесные — дважды или трижды в год — походы, как радовался каждому новому и вспоминал каждый предыдущий! И вот — такая нелепая и такая страшная смерть! Дома, в Москве, Женю поджидали сотни начатых дел и, наверное, тысячи неначатых…
1
Мягкая улыбка, чуть подслеповатый взгляд из-под очков, тихая, никогда не перебивающая речь, крепкое мужское рукопожатие и какая-то невероятная собранность и настроенность на собеседника.
В наше не слишком уж интеллигентное время он оставался тем, кем раз и навсегда стал еще в ранней молодости, — воплощением русского интеллигента. Центральными для него, бесспорно, стали студенческие годы в Тартуском университете, жадное до знаний ученичество и благодарное общение с Ю.М. Лотманом, З.Г. Минц, Л.И. Вольперт и другими, платившими ему той же монетой — любовью. “Женя был замечательным студентом, увлеченным, ищущим, исключительно серьезным — ни тени “халтуры”. Всегда можно было оставаться уверенным: если в его списке “лектюра” стоит данный текст, — он “освоен” всерьез”, — писала о нем Л.И. Вольперт, консультировавшая Женю в работе над дипломом, посвященным “Записным книжкам” Вяземского (научным руководителем диплома был Лотман).
Тут, наверное, нелишним будет напомнить, как Женя попал в Тарту. Три года проучился он в Челябинском университете на истфаке, был там первым студентом, что не помешало ему — а может, и помогло — осознать, что этого ему мало. Он твердо решил перебраться в Тарту и попросил назад свои документы; их ему не отдали, все уговаривали остаться, и только после того, как Женя прибег к крайнему средству — “завалил” сессию, не придя ни на один экзамен, — его все же отчислили и честно предупредили, что армии ему теперь не миновать. Он кивнул — и уехал в Тарту поступать. Поступил — и вернулся на Урал призываться, ибо в Эстонии в военкомате его даже не захотели ставить на учет: он сам вынул и положил два года своей и без того короткой жизни на прелести стройбата.
Впрочем, стоит нырнуть и еще дальше — в Женино деревенское детство. Был он, со слов матери, ласковым и послушным сыном, прекрасным учеником, золотым медалистом. Запоем читал книги: на них мать, учительница истории в их сельской школе, денег не жалела.
Была в его отличничестве интересная особенность: никогда-никогда не тянул он руку, но если его спрашивали — то знал все и всегда. И это черта фундаментальная: не отметки его интересовали, не одеяло, оттянутое на себя, не лидерство в классе, а собственно знания, только они.
Другая столь же фундаментальная черта (быть может, и отчасти роковая) — бесстрашие. Мать вспоминала, как впервые входил он, еще не умея плавать, в озеро — шел вперед и вперед, пока вода не достала до подбородка, и только тогда вдруг стало страшно, и то не ему, а ей.
Не боялся он ничего: если жизнь требовала драки — дрался, особенно в студенческое или в армейское время. Но и в зрелые годы поступки его были не только исключительно порядочными, но и мужественными: свидетельствую, как заступался он за тех, кого при нем, но, по обыкновению, за глаза ругали или высмеивали. Сплетни, хихиканье в кулачок, фигушки в кармане, палки в колеса, гадости за спиной — всего этого он не выносил.
Подружиться с ним было — легко, дружить — легко, раздружиться — наверное, трудно, почти невозможно. Но, будучи одним из его относительно новых друзей, я не мог не видеть, как ценил он старых и какой болью отдавались в нем разрывы.
Не забыть и его романтических и наивных, почти что детских, реакций. Так, нерукопожатность ощущалась им буквально высшею мерой межчеловеческого наказания. В неблаговидном поступке N., осознанно нарушившего джентльменскую договоренность и пошедшего на опережающую публикацию — вопреки воле коллеги, от которого он опубликованный им текст и получил, Женю больше всего смущал не сам поступок и уж тем более не прямой экономический урон, нанесенный его издательству, а именно то, что человек, оказывается, в состоянии и готовности отважиться на такой позор! Долго еще он сокрушался и недоумевал: “Ну что за дела, ну как же так можно? Как же он теперь в глаза людям-то будет смотреть?..” Как-то ему было даже жалко этого странного, непонятного N.
2
Ученик Юрия Лотмана, он начинал как филолог, подавал большие надежды, но судьба распорядилась иначе и сама же поставила его на колею иного призвания. Дима Ицкович пригласил его в свой первый издательский проект (“ИЦ-Гарант”) — готовить первый Лотмановский сборник. Так и стал он издателем: сначала наемным, а потом и самостоятельным, — и сразу же выяснилось, что в этом и состоял его главный талант. За неполное десятилетие он поднял на ноги два издательства, каждое из которых вскоре стало “брендом” — это “О.Г.И.” Дмитрия Ицковича и его собственное, Евгения Пермякова, “Новое издательство”.
Издатель божьей милостью, он вкладывал в любимое дело буквально все, чем его оснастила судьба, — и уральские упорство и закалку, и тартуские выучку и школу, и московские широту и гибкость, и даже какую-то нездешнюю деловую четкость, человеческую душевность и упомянутую наивность.
Только что вышедшую книжку — не важно, чужую или свою, — он как бы дегустировал. Он не раскрывал ее и не пролистывал, не заглядывал в конец, чтобы нырнуть в примечания и прочий снобистский петит! Нет, сначала он брал книгу на ладонь, как будто взвешивал, а потом, заглядывая под переплет и приговаривая что-то о корешках и типографах, начинал ее поворачивать, щупать, простукивать. Затем он все же раскрывал книгу, но не для того, чтобы ее хотя бы бегло прочесть, а для оценки ее полиграфического убранства — шрифтов, полей, “воздуха”.
В сущности, он любил все, что было связано с таинством рождения Книги, — своих редакторов и рецензентов, своих художников и верстальщиц, немного меньше — книгопродавцев и фондово-грантовую кутерьму. Он любил и читателя, но не того узкого, которого почему-то именуют широким, а своего — глубокого, подготовленного к чтению и восприятию настоящих книг.
Но больше всего, как мне кажется, он любил своих авторов — не скопом, а каждого по отдельности. Замыслы многих превосходных книг родились в живом и заинтересованном диалоге с ним. А если взглянуть на тематическую палитру “Нового издательства”, то нельзя не подивиться еще и ее широте: филологи, историки, демографы, географы, экономисты, социологи, философы…
Выпущенная Женей книга только тогда была для него состоявшейся, когда ее автор — благодаря ей, книге, с ее помощью — добивался чего-то по-настоящему значительного: привлечения внимания к его личности или к его проблеме или серьезного резонанса профессионального сообщества. В идеале так должно было быть с каждой его книгой — он, по крайней мере, все делал для этого со своей стороны (он, кстати, умел радоваться и чужим книжным удачам, а не только своим). И не случайно, что одной из последних книг Пермякова и, бесспорно, одной из вершин его издательского искусства стал уникальный Пушкин1! Пальцы наливаются счастьем, когда берешь это издание в руки. Факсимильный извод, но с самым что ни на есть современным и выверенным комментарием, органический сплав традиции и модерна — вот его фирменная марка.
3
И все же флер дисгармонии и пелена озабоченности тоже входили в формулу его светлого лица.
Самостоятельное издательство, пусть и такое крошечное, как “Новое” (сотрудников — что пальцев на одной руке), требовало от Жени исключительной собранности и ответственности. Ведь жизнеобеспечение издательства, увы, не исчерпывается ни поиском спонсоров, ни подготовкой рукописей, ни выпуском и даже продажей книг: тут и аренда помещения, и налоговая отчетность, и безотказность Интернета, и свежесть картриджа в принтере, и чистая бумага в офисе, и хороший крепкий кофе, и сотни других забот (кстати, кофеварка и производимый ею отменный эспрессо тоже стали своего рода фирменным знаком “Новиздата”, внося свой ароматный вклад в общение с авторами и их рукописями).
Бывали — и не раз — форс-мажорные обстоятельства — например, кража издательских компьютеров из офиса в Доме композиторов. Женя тут только крякнул — и начал выстраивать весь компьютерный парк заново. Как нельзя кстати пригодилась его нездешняя аккуратность: ведь страховочные копии он делал каждый божий день!
Но главной ахиллесовой пятой издательского процесса были как раз Женины “любимчики” — его драгоценные авторы. Уж слишком многие из нас и слишком регулярно подводили его по срокам! Но он прекрасно понимал, что настоящие книги часто вырастают не на договорных грядках, а по каким-то своим, непрописанным, а то и вовсе неисповедимым законам, — понимал и не роптал. Вернее, конечно, роптал, но крайне редко, когда под угрозой оказывались отношения с третьими лицами, например с теми же грантодателями. Собственные огорчения и дисбаланс он в расчет не брал, как будто смывал их в бане, куда всенепременно хаживал с друзьями в неделю раз.
Несмотря на все риски и тяготы, дело свое Женя обожал, он им дышал. Самым большим и опасным представлялся ему риск потери самостоятельности. Я был свидетелем того, как он отказался от выгоднейшего предложения одного крупного швейцарско-немецкого издательства, искавшего свою нишу на российском книжном рынке вкупе с людьми, способными эту нишу заполнять. Предложение гарантировало весьма приличную зарплату, но смахивало на дружественное поглощение и, на Женин взгляд, было чревато утратой “Новым издательством” собственного лица.
Свой профиль, к слову, он воспринимал как преимущественно научный. Качественный профессиональный авторский текст вливался в “меха” художественного оформления, за которое в его проектах отвечали столь же высокие профессионалы-художники (С. Митурич, А. Гусев, С. Андриевич).
Но меньше всего он смахивал и на “одинокого волка”. Начинать с нуля — крайне трудно, но пробиваться в одиночку — еще трудней. Он всегда стремился к союзам, причем не к эфемерным и конъюнктурным, а к долговременным и, так сказать, стратегическим. Примером этого являлось российсколитовское издательство “Балтрус”, добросовестно поддерживавшее книги, возникавшие на перекрестье российско-прибалтийско-скандинавских литературных связей. Схожие двусторонние связи установились у “Нового издательства” с обществом “Мемориал”, с фондом “Либеральная миссия”, с клубом “Апшу” и др.
Женя понимал, что многие проблемы интеллектуального книгоиздания если и решаются, то только сообща. Поэтому в свое время он поверил в объединительную идею гуманитарно-издательской кооперации (сама идея принадлежала Д. Ицковичу). Отсюда, кстати, и пошло название первого пермяковского бренда — “О.Г.И.”, или “Объединенное гуманитарное издательство”. Одно время казалось, что за идеей конфедерации гуманитариев — авторов и издателей — большое будущее, но естественные для нашего времени эгоцентризм и конкурентность не позволили ей сформироваться хотя бы в элементарный профсоюз. Межиздательские проекты не возникали и даже, в сущности, не обсуждались всерьез, поскольку каждую пару потенциальных соиздателей разделяло гораздо больше, чем сближало. “Против” голосовала не только прагматика борьбы за гранты, часто сводившаяся к вопросу о близости к грантодателям, но и, в случае Пермякова, концептуально-полиграфические барьеры. Как объединяться с теми, кто ставил на прибыль за счет отказа от собственно книжной стороны дела, от полиграфии как искусства? — тут он и сам испытывал понятные затруднения и скепсис.
Немного в сторону: забавно, во что все это вылилось. Новоиспеченная аббревиатура “О.Г.И.” вскорости лишилась точек после заглавных букв и превратилась в прекрасно усвояемый и гибкий полукорень-полусуффикс.
И уже в этом своем новом качестве она прекрасно вписалась в “ПирОГИ” — в этот более чем успешный книжно-ресторанный проект, сохранивший причастность к гуманитарной тусовке и также ставший заметным брендом 2000-х годов. Но сама трансформация “Пир[а] О.Г.И.”, у истоков которого стоял в том числе и Пермяков, в “ПирОГИ”, которых он мог быть только завсегдатаем (ну, и еще поставщиком части книг на магазинные полки), представляется мне поистине знаменательной.
Другое дело, что идея кооперации гуманитариев-книгоиздателей тоже реализовалась, но в совершенно неожиданной форме, инициация и воплощение которой принадлежали, однако, уже не им, а книгопродавцам. Такого рода конфедерацией, по сути, стала книжная ярмарка “Non/Fiction”. Прямой контакт со “своим” читателем и сугубо коммерческие выгоды такой коллективной презентации сломили все корпоративные и межличностные преграды, непреодолимые на других рубежах взаимодействия. Аренда стенда, пусть и немалая, многократно окупала себя в эти декабрьские дни (увы, после нескольких лет все нарастающего успеха ярмарке этой всерьез грозит вырождение, а точнее, потеря интеллигентности своего лица — приоритет наличности перед личностью буквально на глазах превращает ее в еще одну площадку для чтиводелов).
4
“Новое издательство” — словосочетание не случайное. Не будучи модернистом (Женины вкусы не были консервативны, но были традиционны), он искренне жаждал новизны. Новизны авторов, новизны тем и ракурсов, новизны оформления и даже полиграфических материалов. В одном из радиоинтервью Женя пояснил: малые издательства — это маленькие золотые рыбки, своего рода экспериментальные лаборатории. В случае успеха их достижения, их ноу-хау тут же берутся на вооружение всеми, в том числе и большими “рыбинами” — издательствами-мэйджорами, внимательно следящими за телодвижениями малых. Однако малые издательства, способные сделать отличную книгу, придумать ее язык и оформление, часто не в состоянии их оптимально продавать.
Кроме поиска новизны и свободы экспериментаторства, не менее значимым атрибутом ars poetica Пермякова-издателя была структурность. Свою издательскую деятельность (а в одном только “Новом издательстве” за короткое время он выпустил более 80 книг) он мыслил как развертывающуюся сериями. Вот краткое перечисление серий “Нового издательства”: “Новая серия”, “Новая история”, “А”, “Новые материалы и исследования по русской культуре”, “Новые границы”, “Non/fiction”, “Другая война”, “Другая Европа”. Большинство серий, как видим, отмечены фирменным эпитетом “Новое”, да и эпитет “Другой” означает, в сущности, то же самое: новое не вообще, а для читателя.
Книга вне серии — это явление допустимое, но как бы не слишком желательное, хотя вне серий вышло немало замечательных, поистине уникальных книг, например “Эйзенштейн о Мейерхольде, 1919—1948”, или “Обреченные погибнуть. Судьба советских военнопленных-евреев во Второй мировой войне. Воспоминания и документы”, или монография Дитмара Нойтатца “Московское метро. От первых планов до великой стройки сталинизма (1897—1935)”. (Кстати, не ищите эту книгу в библиотеках или магазинах. Это новый вид “самиздата” — корпоративный: Метрострой заказал ее перевод и выпуск “Новому издательству” исключительно в видах своих юбилейных торжеств осенью 2006 года!)
Как видим, широта издательского репертуара сама по себе феноменальна. Широте этой нужно было издательски и полиграфически соответствовать: ведь демографам нужны графики, а географам — карты и т.д.
В понятие серии Женя вкладывал не только тематическое единство, но и оформительское. Роль художника при таком подходе укрупнялась и как бы дорастала до роли самих авторов, что делало неизбежными конфликты с последними. Разрешать их приходилось Жене, и делал он это мастерски, подключая свое понимание аргументов каждой из сторон и всю природную гибкость, готовность не просто выслушать чужое мнение и ухмыльнуться, а пойти ему навстречу.
Он, повторюсь, отдавал себе отчет в том, что сила издательства — прежде всего в авторах, и к каждому у него было свое отношение — всегда неравнодушное, почти всегда — любящее. Он априори ценил их индивидуальность — шел навстречу их убеждениям и, поелику возможно, вкусовым предпочтениям. Обсуждая замысел, он мог и раскритиковать его, но никогда не брал на себя непрошеный и вредоносный труд по перекройке чужого замысла. Если же такое случалось — а такое случалось, — то он не просто переживал, а переводил конфликты в конструктивный диалог, а диалог — в компромисс.
5
Как сказал Анатолий Вишневский на поминках в “Билингве”, Пермяков являл собой островок внутреннего спокойствия в океане суеты и неуверенности, в котором все мы плаваем.
Евгения Пермякова больше нет среди нас. Так запомним же крепость его рукопожатия, тембр его голоса, прищур и доброту его взгляда, мягкость и вместе с тем силу и упругость света, который он излучал.
И постараемся сделать так, чтобы то, что он любил больше всего, — прекрасные книги — выходили и впредь. Критерии же он не унес с собой и оставил всем нам.
________________________________________
1) Пушкин А.С. Сочинения: Комментированное издание / Под ред. Дэвида М. Бетеа. Вып. 1: Поэмы и повести. Ч. I / Предисл. к коммент. Д.М. Бетеа, коммент. О.А. Проскурина и Н.Г. Охотина. М.: Новое издательство, 2007. — Примеч. ред.