Опубликовано в журнале НЛО, номер 3, 2007
22 октября 2006 г. Международный исследовательский центр российского и восточноевропейского еврейства и общество “Мемориал” проводили “круглый стол”, посвященный 40-летию возрождения еврейского национального движения в СССР (1967—1989). Председательствовали: от Исследовательского центра российского и восточноевропейского еврейства — его академический директор Олег Будницкий; от общества “Мемориал” — его председатель Арсений Рогинский.
Историк Марк Куповецкий (Центр библеистики и иудаики РГГУ), сам в прошлом активист движения, предложил понимать его как “движение людей, разделявших основные идеи еврейского национального, религиозного и культурного возрождения” и (до 1917 и после 1948 года) “борьбы за достижение эмансипации”, “связанных между собой прямо или опосредованно через систему личных взаимоотношений или иные, прежде всего информационные… каналы взаимодействия”. Соответственно, оно не может быть сведено ни к борьбе за выезд из СССР вообще, ни в Израиль в частности, ни к сугубо культурным и религиозным задачам — хотя включало в себя все это.
Импульсом к возрождению движения (начало как таковое относится к 80-м годам XIX века) считается победа Израиля в Шестидневной войне 1967 года. К пробуждению национального самосознания, по словам Семена Чарного (“Мемориал”), до 1967 года вело несколько “разновременных процессов” — потом они “сошлись в одной точке”. Это и возраставший интерес к Израилю, и подъем протестных настроений во второй половине 1960-х годов. “Разочарование русско-еврейской молодежи” в перспективах, которые ей могла предложить советская власть, к тому времени было уже явным. Тем, у кого жить без идеалов не получалось, стало окончательно ясно, что надо искать другие ориентиры. В их числе оказались идеалы национального возрождения.
Шестидневная война многих подтолкнула к тому, чтобы задуматься о своей еврейской идентичности. Многообразное — культурное, религиозное, политическое — движение, начавшись вслед за этим, завершилось массовой эмиграцией — алией начала 1990-х, совершенно неожиданной по масштабам. В 1990 году в Израиль уехало почти 200 тысяч человек, в 1991 — 190 тысяч. Ни раньше, ни позже такого не было.
Еврейское движение было органическим элементом диссидентства. С другой стороны, связи между этими движениями по меньшей мере неоднозначны. Сторонники большинства течений в еврейском национальном движении, говорил М. Куповецкий, “относились к контактам с другими диссидентскими группами, мягко говоря, осторожно”. С еврейским движением, сказал Александр Даниэль (“Мемориал”), “произошло то же, что и с другими национальными, религиозными и иными движениями”: они заимствовали у правозащитного движения методы, фразеологию, отчасти и ценности — но в качестве собственных инструментов.
Культурной составляющей движения были посвящены выступления историков Матвея Членова (Всемирный конгресс русскоязычного еврейства) и Рашида Капланова (Центр научных работников и преподавателей иудаики в вузах “Сэфер”).
По словам публицистки Аллы Гербер (Фонд “Холокост”), еврейское движение, как и диссидентство вообще, сыграло огромную роль в личном становлении множества людей. А правозащитник Сергей Ковалев (“Мемориал”) обратил внимание на то, что и для него, русского, в еврейском самосознании важны “дух наднациональности”, “всечеловечности”, “обращенность к более высоким, нежели национальные, ценностям” — воплощенные, как ни парадоксально, именно в национальном самовосприятии.
Ольга Балла
31 октября 2006 г. состоялось открытие выставки, организованной Государственной общественно-политической библиотекой (ГОПБ) “Я ЕРЕТИК? ПУСТЬ! Я ЕРЕТИКОМ И ОСТАНУСЬ! БОРИС ВИКТОРОВИЧ САВИНКОВ — ТЕРРОРИСТ, ПИСАТЕЛЬ И “БОГОИСКАТЕЛЬ””[1]. Поводом к выставке послужила сенсационная находка, сделанная сотрудниками библиотеки, которые обнаружили в своем фонде архивного хранения черновики известного романа Бориса Савинкова “То, чего не было. Три брата” (1912).
Борис Савинков стал членом Боевой организации в 1903 г. и сыграл видную роль в подготовке покушений на Плеве и великого князя Сергея Александровича. Роман “То, чего не было. Три брата” печатался в журнале “Заветы” под псевдонимом В. Ропшин и произвел настоящую литературно-политическую сенсацию. Борис Савинков продолжил в этом романе то, что он начал в повести “Конь Бледный”, — осмысление только что пережитой революционной эпохи и той роли, которую в ней играли массы и партии. Основной тезис романа — недопустимость пролития крови, чем бы это пролитие ни оправдывалось.
Данная выставка — очередная из цикла книжно-иллюстративных выставок, начатых ГОПБ в 2004 г. Десяток насыщенных материалами стендов (фотографии, документы, книги, газетные статьи), витрина, на которой представлена находка — рукопись романа “То, чего не было. Три брата”, и выложенные на столах многочисленные газетные подшивки 1900—1920-х годов — все это позволяло проследить основные этапы биографии Б.В. Савинкова, эволюцию как его взглядов, так и отношения к нему современников, проследить творческую судьбу Савинкова-Ропшина.
На открытии выставки выступили ее научный консультант К.Н. Морозов, А.И. Аврус, профессор Саратовского университета, и П.М. Кудюкин, президент Экспертного фонда социальных исследований “Эльф”.
К.Н. Морозов отметил, что организаторы выставки “постарались в максимальной степени передать неоднозначность и противоречивость Савинкова, его бунтарство”. Большая часть выступления К.Н. Морозова стала, по сути, краткой (но весьма насыщенной по содержанию) экскурсией по выставке.
А.И. Аврус приветствовал как масштаб выставки (объем представленных материалов, уникальность многих из них), так и сам факт внимания к столь знаковой исторической фигуре, как Б. Савинков. П.М. Кудюкин обратил внимание на ключевую роль провокации в деятельности советских спецслужб вообще и в “деле” Савинкова в частности.
Сразу же после открытия выставки был проведен “круглый стол” “Феномен и загадки Бориса Савинкова”. После краткого вступительного слова К.Н. Морозова выступил В.К. Виноградов (сотрудник УРАФ ФСБ РФ, составитель сборника документов “Борис Савинков на Лубянке. Документы”[2]). Он рассказал о сборнике, о характере документов, собранных в нем (основной корпус документов — из фондов архива ФСБ). Часть своего выступления Виноградов посвятил ответу на выступление Кудюкина на открытии выставки: провокация — это обычный прием в работе любых спецслужб, без провокации их работа не может быть эффективной, и гневное обличение спецслужб в этой связи неуместно.
Д.И. Зубарев, старший научный сотрудник НИПЦ “Мемориал”, указал на то, что на протяжении всей сознательной жизни Борис Савинков выполнял роль “ньюсмейкера”; но и после смерти о нем не забыли. Свидетельство тому — романы, пьесы, мемуары и фильмы, посвященные Савинкову. О нем писали такие разные авторы, как Р. Гуль, А. Камю, Ю. Давыдов. Не забыт и Савинков-литератор. На этом фоне “несправедливостью потомков” выглядит то, что Савинков по сей день не реабилитирован, и то, что по сей день неизвестно, где находится его могила. Выступавший поделился также своими соображениями, почему Савинкова не реабилитировали, сравнив при этом его террористическую деятельность с много большей по размаху террористической деятельностью Ю. Пилсудского. Самоубийство Савинкова, по мнению Зубарева, — это поступок проигравшегося в пух и прах человека.
Б.И. Беленкин, заведующий библиотекой Общества “Мемориал”, так же как и Кудюкин, указал на роль провокации и подчеркнул, что рядом с Савинковым — всегда провокация. Беленкин указал на бессмысленность споров о том, была ли смерть Савинкова насильственной или добровольной. По его мнению, в случае с Савинковым мы имеем дело с очевидным принуждением к самоубийству. В заключение выступавший обратил внимание на то, что было бы весьма любопытно проследить эволюцию образа Савинкова в советском кино.
А.Б. Сосинский, профессор Независимого московского университета, сотрудник Института прикладной механики РАН, внук В.М. Чернова и сын писателяэмигранта В.Б. Сосинского, поделился той информацией о Савинкове, которая ему известна от его родителей. В частности, рассказал о том, как освещался в его семье эпизод визита к уже разоблаченному Азефу Савинкова и Чернова (Азеф скрылся от них через крышу дома). Савинков, по мнению отца Сосинского, не имел твердых убеждений. Кроме того, выступавший призвал отделять при рассуждениях о терроризме явление, относящееся ко второй половине ХIХ и началу ХХ века, от явления, которое существует под тем же названием сегодня.
Ключевой вопрос, поднятый Савинковым-беллетристом, — вопрос об оправдании насилия, утверждал Г. Кан. По мнению выступавшего, Савинкову не свойственно “моральное кокетство”, очевидна вся глубина основной проблемы, поставленной Савинковым: не убий! Тема смерти — основная тема Савинкова, заявил выступавший, сославшитсь на Ф.А. Степуна.
В своем заключительном слове К.Н. Морозов остановился на характеристике взглядов Савинкова. Савинков был не единственным в революционной среде, кто ставил такие проблемы, как свобода духа, свобода личности, поднимал тему смерти. Феномен и загадки Савинкова во многом проистекают из его противоречивости, он соединял несоединимые вещи: отрицал насилие и занимался террором, всю жизнь боролся за свободу, а к концу жизни пришел к ее отрицанию. Причину предательства Савинкова в 1924 г. Морозов усмотрел в том, что его сломили не чекисты, а он сам. Савинков был храбрым человеком, что признавали все знавшие его люди, и в то же время он предал все, что делал до этого, и предал людей, вместе с которыми боролся. По поводу самоубийства Морозов указал на то, что родственники Савинкова категорически утверждали, что он панически боялся высоты, и не верили в его самоубийство. Но, как представляется, это все же было самоубийство, которым Савинков завершил свою полную неразрешимых противоречий жизнь.
Прошло восемьдесят с лишним лет после его смерти, но Савинков со всеми своими метаниями, моральными поисками и фантастическими противоречиями так и остался недопонятым. Не случайно и сегодня нет ни одной посвященной ему монографии.
Б.И. Беленкин, К.Н. Морозов
15 декабря 2006 г. на очередном научном семинаре Института гуманитарных историко-теоретических исследований (ИГИТИ ГУ-ВШЭ) состоялась презентация книги “Фантастическое кино. Эпизод первый”[23].
В предисловии, написанном Натальей Самутиной, говорится о том, что дискурсивное поле, к которому относится издание, можно обозначить как cinema studies. Эта дисциплина сложилась на западе еще в 1970-х годах, у нас же пока только зарождается. Теоретические установки, которыми руководствуется это направление, не тождественны установкам кинокритики, с одной стороны, и истории кино, с другой. Построение теории кино как такового или теории по поводу кино — два полюса, между которыми расположены cinema studies. Конкретные примеры подобных исследований можно обнаружить в “Фантастическом кино”, в статьях западных авторов: Фредерика Джеймисона, Вивиан Собчак, Барбары Крид, Карла Фридмана и других, а также российских философов, культурологов, социологов и литературоведов: Сергея Зенкина, Александра Филиппова, Олега Аронсона, Валерия Подороги, Андрея Хренова, Татьяны Дашковой и Бориса Степанова. Во вступительном слове Наталья Самутина отметила, что среди авторов нет профессиональных киноведов. Эта установка была сознательной, и сделана она была ради тех возможностей, которые открываются перед профессиональными гуманитариями, являющимися одновременно дилетантами в области кинематографа. Второй момент, подчеркнутый Самутиной, состоит в сложности однозначного определения специфики фантастического кино и фантастического как такового.
Вторым слово взял один из авторов сборника, Сергей Зенкин. Отталкиваясь от высказанных Натальей Самутиной положений, он сообщил о намерении отказаться от пересказа собственного текста, напечатанного в книге, и заняться анализом доминантных исследовательских стратегий самого сборника.
Сергей Зенкин предупредил об опасности описанного выше профессионально-дилетантсокого подхода. Исследователь, не вовлеченный в процесс кинопроизводства, вынужден становиться созерцательным наблюдателем, не имеющим права на оценку в категориях долженствования. Рассматривая кинематограф как объект, “словно бы упавший на нас с неба”, такой “созерцающий” исследователь с трудом может распознать в этом природном объекте культурное сообщение, а также обнаружить общее за частностями.
Свое выступление Сергей Зенкин закончил двумя гипотезами. Во-первых, фантастическое, с его точки зрения, выполняет в современной культуре функцию сакрального. Причем формы сакрального могут быть разными — религиозное сакральное Тарковского, сакральное материнской плоти, сакральное социального и т.д. Вторая гипотеза была критического характера: чтобы речь описанного выше профессионала-дилетанта состоялась, то есть была услышана, была воспринята, в том числе самим миром кинематографа, она должна выражаться жестким концептуальным языком. В настоящий момент, по мнению Зенкина, авторы сборника не достигли должной жесткости дискурса, способной противостоять суггестивности фантастического.
Далее с докладом про фантастическое в кинематографе Тарковского выступала Татьяна Дашкова. Свою задачу она сформулировала следующим образом: отойти от образа Тарковского как глубокомысленного режиссера, выстраивающего сложные символические конструкции, отсылающие зрителя к его зрительскому и, шире, культурному опыту, к внеположным кинематографу реалиям духовного наследия. Интерпретация фильмов Тарковского в этом контексте становится вычитыванием смыслов, лежащих за пределами изображения, опознаваемых за счет определенных жанровых знаков, и происходит редукция собственно “фильмического”. Дашкова предложила альтернативный подход: анализировать фантастическое как эффект, как составляющее непосредственного опыта, трансформирующее восприятие. Сдвиг зрительского восприятия в кинематографе Тарковского осуществляют музыка, шумы, изменение освещения и другие ситуативные эффекты, имеющие отношение только к моменту смотрения. Основной эффект фантастического у Тарковского, по мнению Дашковой, — разрушение привычного, “остранение”.
Оксана Гавришина в своей реплике обратилась к мысли, высказанной ранее Сергеем Зенкиным, о необходимости создания строгого языка для описания фантастического. По мнению Оксаны Гавришиной, фантастическое кино ценно переведением субъекта в состояние неустойчивости, дестабилизации, релевантным выражением которого является нестрогий язык описания или ситуация многообразия равноправных подходов. Оксана Гавришина сказала также, что сборник свидетельствует о важном для гуманитарного сообщества “опыте высказывания”, устанавливающего ключевые параметры, задающего константы для дальнейшего анализа.
Провокационную форму имел вопрос Андрея Полетаева о том, предложило ли фантастическое кино за последние шестьдесят лет какие-либо новые идеи. По мнению Полетаева, все основные фантастические концепты были предложены в литературе XX века Уэллсом, Кларком, Шекли и Азимовым. Сергей Зенкин ответил на это, что новым в фантастическом кино является не идея, а форма. Наталья Самутина высказала мысль о том, что в фантастических фильмах важны не те или иные социальные, технологические или биологические идеи, а идея, что кино как техника воздействует на жизнь. Александр Филиппов заметил, что новации все же существуют, но не на уровне идей, а на уровне визуальной репрезентации деталей. Максимально радикальной оказалась реплика Татьяны Дашковой о том, что идеи вообще не важны для любого кино, важен совершенно особый опыт — опыт фильмического. На этом длительная дискуссия плавно завершилась.
В итоге остается отметить, что как сама книга, так и прошедший в ИГИТИ семинар можно считать обращением к самому широкому кругу ученых-гуманитариев с призывом осваивать, завоевывать кинематограф, и в частности фантастический кинематограф, как новое предметное пространство. Существование потребности в исследованиях подобного рода не требует особых доказательств: один за другим возникают, в том числе при университетах, киноклубы, растет спрос на авторское кино, дискурс многих гуманитарных дисциплин испытывает давление со стороны cinema studies. Нет почти никаких сомнений в том, что этот призыв будет услышан, и хочется надеяться, что в скором времени на книжные полки магазинов встанет “Фантастическое кино. Эпизод второй”.
Арсений Хитров
30 декабря 2006 года в рамках киносеминаров Общества друзей Музея кино в Музее кино состоялся первый семинар на тему “МЕТАФОРА И КИНЕМАТОГРАФ”.
Общество друзей Музея кино проводит семинары, посвященные кинематографу, уже около трех лет, с 2004 года. Первоначально киносеминары проходили в старых помещениях Музея на Красной Пресне. Зрители могли остаться в Музее после кинопоказа, обсудить увиденное. Время от времени руководство Музея приглашало на семинар кинематографистов: Илью Хржановского с фильмом “Четыре”, Светлану Проскурину с фильмом “Удаленный доступ”, Александра Митту. На киносеминары приходили как простые зрители, так и кинокритики, киноведы, студенты и выпускники ВГИКа и других московских вузов. В 2004 году постоянные участники семинара начали обсуждение теоретических работ С.М. Эйзенштейна, которое продолжалось около полутора лет. Помимо этого предметом обсуждения становился жанр “хорора” на примере цикла фильмов “Чужой”, приемы экранизации и символизации образа на примере творчества Пазолини, проблемы киносемиотики, длительный цикл киносеминаров был посвящен немецкому экспрессионизму.
После прекращения работы Музея в здании на Красной Пресне киносеминар то проходил в домашних условиях, то находил место в различных московских клубах: в клубе имени Джерри Рубина, на “Улице ОГИ” и в других местах. Теперь, когда у Музея кино есть более или менее постоянное помещение в детском кинотеатре “Салют”, участникам киносеминаров было предложено раз в месяц проводить свои занятия там. Для киносеминаров в кинотеатре “Салют” была выбрана особенная тема, давно волновавшая постоянных участников, — метафора в кинематографе.
Первый семинар на эту тему состоялся 30 декабря 2006 года. С докладом выступил аспирант философского факультета МГУ Арсений Хитров. В докладе были освещены этапы становления теории метафоры — от Аристотеля до Лакоффа, Дэвидсона и Блэка. Анализ метафоры в кинематографе был признан возможным в двух направлениях: анализ метафоры как элемента кинематографической семиотической системы и как выразителя некоторой идеи, некоторого факта мышления (“когнитивная метафора”). На семинаре 30 декабря было решено остановиться на анализе метафоры первого вида. В качестве примеров были просмотрены некоторые отрывки из “Октября” С.М. Эйзенштейна.
За докладом последовала длившаяся около полутора часов чрезвычайно активная дискуссия, в которой участвовали как постоянные участники семинара, так и пришедшие гости, а также директор Музея кино Наум Ихильевич Клейман. Детальному анализу подвергались отдельные эпизоды из мирового кинематографа. В итоге участники семинара пришли к определенному коллективному пониманию исследуемого явления. Метафора, или, шире, троп, обусловлена в кинематографе монтажными приемами. В кинематографе метафора может существовать как иллюстрация языковой метафоры, как собственно кинометафора на материале киноязыка и как когнитивная метафора, то есть как описание одного опыта в терминах, принятых для описания другого. Метафора в кинематографе неотличима от сравнения.
Второй семинар на тему “Метафора и кинематограф” прошел там же, в кинотеатре “Салют”, 24 января 2007 года. С докладом о когнитивной теории метафоры выступил старший научный сотрудник физического факультета МГУ Иван Нестеров. В ходе доклада и дальнейшего обсуждения участники семинара пришли к следующим выводам. Прежде всего, метафора имеет отношение к мышлению, является фактом мышления, ее вербализация же или экранизация ее вторичны. Знаковая репрезентация метафоры может осуществляться в разных знаковых системах: будь то художественный нарратив, архитектура или кинематограф. Метафоры используются в науке и в искусстве для того, чтобы передать либо что-то несхватываемое или что-то на данный момент непонятное, новое. Художественная метафора отличается от конвенциональной эффектом новизны. Метафора — простейший вид модели. Метафору в кино можно уловить либо за счет явного монтажного сравнения, либо на основе внутреннего ощущения. Если внутреннее ощущение подсказывает какое-то сравнение, но оно не поддерживается ощущениями других реципиентов, мы имеем дело с интерпретацией. Примером могут служить психоаналитические интерпретации фантастического кинематографа. То есть интерпретация сама является метафорой, а не открытием метафоры. Интерпретация — это подстановка одного из двух элементов, подлежащих метафорической замене.
Третий киносеминар цикла состоялся 28 февраля 2007 года. На нем участники анализировали статью Ролана Барта “Третий смысл”. Предложенная французским философом позиция была проинтерпретирована участниками семинара как призыв обратиться от киносемиотики к проблематике эстетического, от модуса видения, ориентированного на восприятие скрытых смыслов, аналогий и метафор, к усмотрению субстанции фильмического как такового, к самому фильму. Видение третьего смысла предполагает либо установку сознания, аналогичную феноменологической, с “выключенным” интерпретативным навыком, либо сверхчувствительное восприятие (недаром Барт пишет об эмоциональной природе третьего смысла). Однако в ходе семинара текст Барта был рассмотрен также как провокация: указание на якобы существующий третий смысл просто переориентирует восприятие зрителя со смотрения сквозь фильм на смотрение самого фильма, максимально скрытое приводит к максимально явленному. Данная проблематика отвечала общему замыслу семинарского цикла, так как она предполагала обсуждение приемов репрезентации неявленного, добавочного значения, что имеет место и в феномене метафоры.
В результате дискуссии участники семинара решили посвятить несколько ближайших заседаний обсуждению классической эстетической теории, прежде всего теории Канта и Гегеля, в контексте кинематографа.
Арсений Хитров
23 января 2007 года в рамках празднования 15-летия журнала “Новое литературное обозрение” в клубе на Брестской состоялся творческий вечер “О ПРИРОДЕ ПОЭЗИИ”.
Главный редактор журнала и глава издательского дома Ирина Прохорова во вступительной речи сказала о том, что о приближающемся юбилее в издательстве вспомнили случайно — перебирая старые документы. В них значилось, что именно 24 января 1992 года журнал был зарегистрирован в Министерстве печати РФ. Также случайно выяснилось, что за прошедшие пятнадцать лет издательство “НЛО” выпустило ровно пятьсот книг, что еще более укрепило уверенность в необходимости проведения юбилейных празднеств, хотя конкретная дата достаточно условна. С равным правом днем рождения “НЛО” можно считать появление самого замысла создания нового филологического проекта или же день выхода первого номера.
Ирина Прохорова рассказала о первых годах работы издательского дома в Банном переулке, давшем свое имя регулярным конференциям — Банным чтениям, о первоначальной установке издательского дома на исследование современности, а также о дальнейшем возникновении журналов “Неприкосновенный запас” и “Теория моды”, соответствующих этому исследовательскому вектору. Помимо современности, по словам Ирины Прохоровой, журнал “Новое литературное обозрение” первым обратил внимание на неподцензурную поэзию, да и на современную российскую поэзию вообще, как публикуя ее в журнале, в то время когда прочесть ее или что-либо узнать о ней в России было практически невозможно, так и обращаясь к ней в исследовательских материалах. Актуальный поэтический процесс был доминантой в деятельности журнала с самого его основания, поэтому праздничный вечер и было решено назвать вечером “о сущности поэзии”.
После Ирины Прохоровой слово взял депутат Московской городской Думы и поэт Евгений Бунимович. Евгений Абрамович рассказал о своем вкладе в выведение российской поэзии из “подполья” начала 1990-х годов — об организованном им международном фестивале “Биеннале поэтов в Москве”. Говорил о проектах памятника Мандельштаму, о новых тенденциях в области поэтического языка, абсорбирующего сферу простейших медиа, например сотовых телефонов, которые заменяют порой бумажную страницу, с которой поэт читает свои стихи.
Подтверждением его слов стали выступления Владимира Строчкова, Бориса Херсонского и Андрея Сен-Сенькова, объединенные общей темой — “поэзия и визуальное”. Борис Херсонский прочитал поэму о Святом Христофоре, стоя на фоне увеличенных до размера висевшего за сценой экрана средневековых книжных миниатюр. Визуальной темой Андрея Сен-Сенькова стали велосипеды: в основном поломанные, искореженные, брошенные, однако все — прикрепленные цепью к столбу, забору или дереву. Владимир Строчков сопровождал чтение презентацией, состоящей из коллажей собственного изготовления. По техническим причинам автор был вынужден находиться позади всех сидящих в зале, чтобы иметь возможность управлять презентацией на компьютере. Мизансцена имела определенное символическое значение, репрезентируя, быть может, маргинальное в некотором роде положение поэта в социальном пространстве. Нельзя не признать, что такое положение обеспечивает поэта хорошей точкой обозрения, хотя, быть может, несколько дестабилизирует его как социального актора.
О поэзии и социальном говорили в другой части вечера. Александр Левин не читал стихов, однако спел несколько своих песен. Станислав Львовский и Андрей Родионов были очень лаконичны и, кажется, беспокойны. Елена Фанайлова выступила с новогодним поздравлением москвичам, похожим на длинный список профессий, имен и категорий разной степени общности. Обширность списка, однако, не порождала чувства полноты и однозначности классификации. Петр Чейгин выглядел наиболее отстраненным от происходящего. В его задумчивости и лиричности, возможно, и выражалось его поэтическое видение социального.
Завершился вечер секцией “Поэзия и театральное”, в рамках которой был показан фильм-перформанс Дмитрия Александровича Пригова. На фоне психоделической цветовой палитры, наподобие калейдоскопа, и видеоколлажей на древнеегипетские темы Дмитрий Александрович в костюме бедуина перемещался на ковре-самолете под медитативное чтение мантро- или молитвоподобного заклинания.
Вечер завершился дружеской беседой собравшихся гостей.
Арсений Хитров
2 марта 2007 года в Европейском университете в Санкт-Петербурге, в рамках междисциплинарного семинара факультета политических наук и социологии, выступил профессор Университета Венеции Джорджо Агамбен с докладом “Власть и слава”[4].
Доклад (основанный на только что вышедшей на итальянском новой книге Агамбена) был посвящен “двуполярной” структуре власти, разработанной уже в христианской теологии и определяющей тип власти, господствующий в современном мире. Согласно Агамбену, эта структура распадается на суверенитет (в рамках которого власть — это принцип единства мира) и “экономику”, то есть троичную структуру соотношения Бога-Отца, Бога-Сына и Святого Духа или, в политике, законодательной, исполнительной и судебной власти.
В современной политике, хотя, казалось бы, верховная власть является законодательной и принадлежит народу, реальным центром власти является управление, правительство. Современная “демократия” является формой, обеспечивающей власть правительства. Суверенитет же (“народный” или иной), по сути дела, призван бездействовать. Это стало возможно в результате понимания божества как “экономики”, где принцип действия, Сын, равновелик принципу суверенитета, Отцу. Агентами “правительственности” являются ангелы в теологии и бюрократы в политике.
Собственно “демократичность” современной власти связана с теологическим принципом, в соответствии с которым власть Бога (в данном случае правительственная его власть) соответствует природе вещи и заставляет ее делать именно то, что она делала бы исходя из собственной природы. Эта фикция позднее обретает форму в фикции “народного суверенитета”, легитимирующего власть правительства. Здесь, по-видимому (но это в докладе не прозвучало), вступает в игру принцип субъекта как соотношения “экономики” и жизни.
Второй темой доклада была “слава”. Ангелы, в средневековой теологии, призваны не только управлять миром, но и петь славу Богу (который в ней не нуждается). С точки зрения Агамбена, славословие обеспечивает и охраняет бездействие Бога-отца, Бога-как-суверена. Однако в то же время оно является абсолютной формой самого правительства, которое мыслит себя как только временная, ограниченная функция — и которое путем славословия соотносится с принципом праздности, не-действенности, который восторжествует по ее выполнении. Слава — это дань управления праздности. В современном мире роль славы, дополнительной к управлению, играет “общественное мнение”, утверждает Агамбен вслед за Шмиттом.
Последовавшая за докладом дискуссия и дальнейшие неформальные беседы позволили уточнить ряд положений Агамбена, которые оставались непонятными из его текстов.
Во-первых, был задан вопрос о параллелизме между формами, которые Агамбен критикует, и формами, которым он приписывает онтологический смысл, аутентичность. Например, суверенитет есть принцип самоустранения власти, обеспечивающий власть правительства. Но в то же время “не-действенность” (in-operativity), то есть такое действие, которое тормозит всякую действенность, является для Агамбена явно позитивным понятием, тайной онтологической истиной. В ответ Агамбен пояснил, что суверенитет и право работают через “перехват” (“capture”) не-действенности, они как бы паразитируют на ней. В этом и заключается его критический подход, который без этого понимания может привести к путанице.
Агамбен также разъяснил, в ответ на многочисленные недоумения, что его концепция не-действенности, а также кажущаяся утопической картина “не применяющегося” к жизни права не должны пониматься в смысле инертной
установкой диспозиции философии как некоторого экзотического товара, имеющего как потребительную, так и меновую стоимость. Второе выступление имело место на секторе аналитической антропологии Института философии РАН и представляло собой довольно напряженную профессиональную дискуссию. Детальный рассказ А. Пензина о московской части визита венецианского философа готовится к публикации в “Художественном журнале”. — Примеч. ред.
пассивности. Остановка, выключение права означает поиск других, новых способов его применения. Игру со словами, с вещами в поисках нового употребления. Это относится, по Агамбену, и к Марксовой концепции стоимости — дело совсем не в том, что надо освободить потребительную стоимость от меновой. Потребительная стоимость тоже конституируется капитализмом как типом экономики и управления, который перехватывает саму бесполезность вещи и поэтому чрезвычайно силен. Задача в том, чтобы искать иного употребления вещи, исходя из ее изначальной ненужности.
Таким образом, “позитивная” программа Агамбена не столько в культивации потенциальности, сколько в призыве к творчеству — хотя само слово “творчество” он специально отверг, указав на его принадлежность все к той же христианской теологии безосновного производительного действия Бога — воли, правления.
В ответ на возражение в адрес кажущегося культа потенциальности, о том, что потенциальность и актуальность, дюнамис и энергейя — это вообще-то синонимы, он сказал, что вот именно поэтому и нужно исходить из зоны неразличимости между ними.
В ответ на вопрос о чудотворной власти Бога Агамбен утверждал, что правительственная власть как раз исключает фигуру чуда, так как Бог правит миром согласно закономерной природе вещей — он как будто ничего не делает (он сослался здесь на Мальбранша). Напротив, в суннитском исламе Бог совершает чудо в каждый момент, иначе бытие прекратится. Поэтому в исламе вообще нет правительства как структуры, в полушутку сказал Агамбен.
В ответ на вопрос о том, обладает ли для него жизнь самостоятельностью по отношению к праву, Агамбен сказал, что да, обладает и что жизнь он понимает именно как мессианское начало, начало не-действенности. Фактически, система тройственна: есть “диспозитив” (то же, что “экономика” — распределяющая, по видимости “техническая”, система), есть мессианская жизнь, а есть “субъект”, который связывает одно с другим.
Вообще, Агамбен всячески подчеркивал свою критику в адрес права, закона. Так, современное состояние умов на Западе, с его точки зрения, неприятно именно тем, что в массовом порядке закон, право интериоризуются и становятся моральным законом. В ответ на возражение о необходимости закона как воплощения человеческой конечности Агамбен вернулся к своей концепции “перехвата” (“capture”) закона в этом не-действенном смысле правом как диспозитивом.
В ответ на вопрос о соотношении его философии животного с понятием животного у Деррида он подтвердил, что для него важным является не животное само по себе (как, похоже, для Деррида в его последних текстах), а само соотношение человека с животным[5]. Впрочем, он признался в незнакомстве с соответствующими работами Деррида.
В целом, Агамбен оказался именно тем философом, чьи тексты каждый раз являются смелыми, поэтичными репликами, а потому несут печать устной речи и до конца непонятны вне ее стихии. Так что его приезд был в высшей степени полезен и омрачался лишь тем, что в силу отсутствия русских переводов был встречен большой, но совершенно неподготовленной в основном аудиторией. Этой аудиторией он воспринимался как некая очередная новомодная фигура, в то время как на деле Агамбен принадлежит к поколению Ж.-Л. Нанси, Ф. Лаку-Лабарта, А. Негри, он учился у Хайдеггера и начал активно публиковаться уже в 1970-х годах.
Артем Магун
6 марта в особняке под названием “Александр-Хаус” состоялся “круглый стол” с участием популярного словенского философа Славоя Жижека. Жижек был приглашен в Москву Фондом эффективной политики, издательством “Европа” и Русским институтом с тремя публичными лекциями — “Критика толерантности”, “Почему все еще важен психоанализ” и “Семейный миф Голливуда”. Участие во всех мероприятиях, связанных с приездом Жижека, было ограниченным и сопровождалось своеобразным “фейс-контролем”. Название “круглого стола”, “ПРЕДЕЛЫ ДЕМОКРАТИИ”, появилось, впрочем, в самый последний момент, тогда как его тема везде уже была анонсирована как “Перспективы суверенного государства в глобализирующемся мире”. Возможно, звездному гостю, незнакомому с реалиями нашей “суверенной демократии” (демократии, пределом которой является ее собственный суверенитет), такая формулировка показалась неясной.
“Круглый стол” был открыт выступлением политолога С. Маркова, который сообщил присутствующим, что у нас закончился тоталитаризм, а теперь развиваются демократия и капитализм и по мере развития последних западные “представители левого дискурса”, такие, как Жижек, своими идеями могут помочь российским политологам сформировать “левый дискурс” и здесь, а также способствовать более эффективной борьбе с той реальной политической субъектностью, которая за этим дискурсом стоит. (Последний тезис был сформулирован несколько иначе, однако, учитывая, что речь Маркова представляла собой образчик того “langue de bois”, что с советских времен сумел сохранить себя в “коридорах власти”, мы позволили себе “перевести” ее на более доступный язык.)
С. Жижек начал свою критику идеи современной демократии с того, что охарактеризовал как идеологию в чистом виде расхожее мнение, в соответствии с которым идеология прекратила свое существование в 1990 году и на смену ей пришла демократия. Политичен, идеологичен сам язык, которому присущи односторонность, господство, насилие. Самые крайние формы этого насилия всегда были оправданы языком — не является исключением и сегодняшний день. Идее рациональной коммуникации Хабермаса и демократической этике выбора Жижек противопоставил своеобразное левое понимание политической теологии К. Шмитта, подчеркнув в ней момент принятия решения. В мире ничего не предопределено, сказал Жижек, реальность недостаточно запрограммирована, и если однажды, допустим, Бог создал мир, то его фантазия не шла дальше структуры атома: мы оказались слишком умны для Бога, у нас есть некоторая свобода, но это не свобода как бы рационального выбора между пепси-колой и кока-колой, а свобода принятия решения и, соответственно, возможность политического действия, политической борьбы. Вселенная открыта, и нет гарантированного порядка вещей, на котором мог бы основываться рациональный выбор. Предполагаемое наличие такого порядка отказывает в праве на универсальность, которое есть у каждого человека, в праве не быть тем, кем он должен быть “на своем месте”. И это неотъемлемое право во что бы то ни стало нужно сохранить! Сочетание же глобального капитализма и парламентской демократии, по мысли Жижека, всегда означает скрытую меритократию, когда одна из сторон демократического консенсуса присваивает это право себе (например, США как “мировой полицейский”). Демократия функционирует, только если она лицемерна, и теперь эта форма достигает своего исторического окончания.
В последующем обсуждении предпринятая Жижеком критика демократии была поддержана левым социологом Б. Кагарлицким и издателем В. Мироновым. Кагарлицкий обратил внимание на то, что, интерпретируя современные конфликты как культурные, мы отказываемся видеть ключевой антагонизм, лежащий в их основе и связанный с капиталистической системой. Миронов указал на противоречие между капитализмом и демократией. В ответ на предположение В. Третьякова о том, что пределом демократии является она сама и что демократии наступит конец, когда исчезнет последний диктатор, Жижек “пошутил”, охарактеризовав Белоруссию как своего рода Диснейленд, и рассказал о том, что существуют даже специальные экскурсионные туры из Европы в “последнее тоталитарное государство”.
Однако большинство выступавших на “круглом столе” рассматривали “пределы демократии” с иных позиций. Так, уже упомянутый нами ведущий, С. Марков, обозначил перспективу распада общества на две части: первые (10%), выбравшие “трудную свободу”, должны читать книги, думать и управлять остальными (90%), выбравшими “легкое счастье” — смотреть телевизор после работы и голосовать за первых. Причем он дал понять собравшимся, что все они, разумеется, принадлежат к первой категории людей.
Политолог Г. Павловский назвал пределом демократии время. Сегодня модус демократии один, сказал он, а завтра будет другой. Во всяком случае, сегодня, по мнению Павловского, модус демократии таков, что требуются некий автономный центр управления и поддержка анонимной массы.
В том же ключе выступил и представитель более молодого поколения политологов, консервативный публицист А. Чадаев, заявивший, что демос — это никакой не народ, а избранное меньшинство подготовленных и специально обученных людей (перепутав демократию с аристократией) и это меньшинство должно опять же управлять массами, которым вовсе не нужно давать доступа к демократическому процессу.
Были и другие выступавшие, которые говорили о самых разных вещах, каждый — о своем. Показательно, что ни одному из философов, коллег Жижека, присутствовавших на “круглом столе” (Е. Петровская, О. Аронсон и др.), слова предоставлено не было. Вероятно, де-факто они не вошли в означенный “демос”. В заключение Жижек вежливо заметил, что сколько-нибудь интересного разговора, конечно, не получилось, зато участники не создали фигуры общего врага и это уже хорошо. Мы же были поражены симптоматичностью подобного мероприятия, очевидностью того, как дискурс власти заставляет играть на собственном поле своих же радикальных критиков.
С.А.
_________________________
1) Подзаголовком для названия выставки послужили слова Савинкова из письма В.Н. Фигнер, написанные в июле 1907 г.: “Одни смеются надо мной, другие бранят меня, третьи прощают мне. Все равно — я не могу жить теми мыслями, как и они. Мне больно. Вера Николаевна, мне очень больно… Я только хочу выяснить мою позицию. Я еретик? Пусть. Я еретиком и останусь”. См.: Письмо Б.В. Савинкова В.Н. Фигнер / Публ. Р.А. Городницкого и Г.С. Кана // Минувшее. Исторический альманах. Вып. 18. М.; СПб., 1995. С. 196.
2) М.: РОССПЭН, 2001.
3) М.: НЛО, 2006.
4) Лекции Агамбена в Петербурге предшествовали два его выступления в Москве. Первое — публичная лекция, формально привязанная к философской конференции “Создавая мыслящие миры”, — состоялось в конференц-зале нового, еще не достроенного к тому времени ЦУМа. Аудитория в основном состояла из художников и других и представителей арт-сообщества. Очевидно, в выборе места устроители конференции, служившей своего рода увертюрой ко Второй Московской биеннале современного искусства под названием “Примечания: геополитика, рынки, амнезия”, руководствовались
5) Это соотношение, или, вернее, различие, Агамбен описывает как операцию власти, в основании которой лежит механизм, называемый им “антропологической машиной”. Функция различия между человеком и животным имеет политический смысл, заложником которого является сама жизнь. — Примеч. ред.